Я человек беспокойный, нервный, очень нервный; но я не сумасшедший, как сказали врачи, осматривавшие меня. Я все проанализировал, во все углубился, но живу беспокойно. Почему? Право, не знаю. С давних пор я много сплю, и сон мой без сновидений; по крайней мере, когда просыпаюсь, не помню, что бы мне что-то снилось; но должно же сниться; не знаю, почему-то мне кажется, что должно. Разве что я сплю сейчас, когда говорю; я ведь сплю много; вот верное доказательство того, что я не сумасшедший. Моя сущность всегда вибрирует, и глаза души моей созерцают одну лишь неведомую вещь, серую вещь, вибрирующую в ритме пульсаций моего мозга. Но мой мозг не думает, и, без сомнения, напряжен; должен бы думать, но не думает… А! Вы улыбаетесь, сомневаетесь в моих словах? Ну, да. Вы уже догадались. Во мне есть дух, он вибрирует в моей душе. Я вам расскажу.
    Детство прекрасно, не так ли? Для меня – это самое страшное время жизни. Когда я был ребенком, у меня был друг; его звали Роман Худсон – его отец был англичанин, а мать – испанка.
    Мы познакомились в старших классах. Он был хорошим мальчиком, действительно очень хорошим и очень дружелюбным, а я был угрюмым и резким.
    Несмотря на такие различия, мы подружились и все время ходили вместе. Роман был прилежным учеником, а я – своевольным и ленивым; а, поскольку он был очень хорошим мальчиком, то, однажды, без тени сомнения, пригласил меня к себе домой, показать свою коллекцию марок.
Дом Романа был очень большим и находился рядом с дворцом де ля Баркас в длинном проулке, недалеко от дома, где было совершено преступление, о котором много говорили в Валенсии. Я не сказал вам, что детство мое прошло в Валенсии. Дом этот был печальный, очень печальный, насколько печальным может быть дом. За ним находился огромный сад, стены которого были укрыты вьюном с белыми и фиолетовыми цветами. Мы с другом иногда играли в саду, в этом саду лиан и на широкой террасе, покрытой плитами, в центре которой стояли огромные цветочные горшки с агавой.
    Однажды мы отправились путешествовать по крышам и приблизились к дому, в котором было совершено преступление, привлекавшему нас своей загадочностью. Когда мы вернулись на террасу, какая-то девочка сказала, что нас звала мама Романа.
    Мы спустились с террасы и вошли в большой унылый зал. У балкона сидели мать и сестра моего друга. Мать читала, сестра вышивала. Не знаю, но почему-то мне стало страшно. Мать строго отчитала нас за шатание, а затем стала задавать бесчисленные вопросы о моей семье и учебе. Пока она говорила, дочка улыбалась, но как-то так странно, так странно…
— Нужно учиться, — заключила мать.
    Мы вышли из комнаты, я пошел домой и весь вечер, и всю ночь только и думал об этих двух женщинах.
    С этого дня я, насколько мог, обходил дом Романа стороной. Однажды увидел, как его мать и сестра выходили из костела, обе такие скорбные. Мы встретились взглядами, и я почувствовал, как холод пробрал меня.
Когда закончились занятия, я больше не виделся с Романом и успокоился. Но однажды мне пришло известие из его дома, что мой друг заболел. Я пришел и застал его в постели, он плакал и шепотом говорил мне, что боится свою сестру. Однако, сестра, которую звали Áнхелес, заботилась о нем и относилась к нему с любовью, но эта ее улыбка – такая странная, такая странная…
    Однажды, когда я взял Романа за руку, он скривился от боли.
— Что с тобой? — спросил я.
Он показал мне огромный синяк, кольцом охвативший его руку. Затем прошепотал:
— Это сестра.
— А! Она…
— Ты не представляешь, какая она сильная — стакан давит пальцами, больше того: она вещи с места на место передвигает, не прикасаясь к ним.
Однажды он рассказал мне, дрожа от ужаса, что уже целую неделю в два часа ночи кто-то звонит во входную дверь, он открывает ее, а там никого нет.
Что мы с Романом только не пробовали. Мы становились рядом с дверью — звонят… открываем — никого. Оставляли ее полуоткрытой, чтобы быстро распахнуть — звонят — никого. В конце концов мы сняли кнопку со звонка, а звонок звонил и звонил… мы оба просто дрожали от ужаса.
— Это моя сестра, моя сестра, — говорил Роман.
И убежденные в этом, мы разыскали два амулета и положили в его комнату подкову, пентаграмму и различные треугольные надписи с магическим словом «Абракадабра».
Бесполезно, все бесполезно: вещи перемещались, а на стенах появлялись тени без очертаний и лиц.
    Роман совсем зачах, и мать купила ему красивую фотокамеру. Все дни мы проводили вместе, и в наши походы всегда брали камеру.
Однажды матери пришло в голову, чтобы я сфотографировал их втроем, группой — она хотела послать фото родственникам в Англию. Мы с Романом разместили на террасе брезентовый тент, под ним расположились мать и ее дети. Настроил камеру и, на случай, если получится неудачно, отснял две пластины. Мы с Романом сразу отправились проявлять. Все получилось хорошо, но над головой сестры моего друга было какое-то темное пятно. Оставили пластины сохнуть, а на следующий день выставили их на солнце, чтобы получить позитивы.
Áнхелес, сестра Романа, поднялась на террасу вместе с нами. Увидев первый снимок, мы с Романом переглянулись, не произнеся ни слова. Над головой Áнхелес, была белая тень женщины, похожей на нее. На втором снимке была видна та же тень, но была расположена иначе: она склонилась над сестрой, словно что-то говорила ей на ухо. Наш ужас был таким огромным, что мы с Романом так и стояли, онемев, словно парализованные. Áнхелес смотрела на фотографии и улыбалась, улыбалась. Это было тяжело вынести.
    Я покинул террасу, спустился по ступенькам, спотыкаясь и словно проваливаясь, а выйдя на улицу, побежал, преследуемый воспоминанием об улыбке Áнхелес. Когда пришел к себе домой, проходя мимо зеркала, я увидел ее улыбающейся, снова улыбающейся на фоне луны. Кто скажет, что я сумасшедший? Подумайте! Ведь сумасшедшие не спят, а я сплю… А! Думаете, что я не знал этого? Сумасшедшие не спят, а я — сплю. С самого моего рождения я еще не проснулся.

Перевод с испанского: ВЕНИАМИН БИЛЯВСКИЙ