ФОТОГРАФ

…Он ходил на все презентации и крупные театральные и музыкальные вечера в Городе. Фотографировал, как только умел, чужую жизнь, а своя собственная тихо и медленно проходила за этим занятием… У него, оказалось, своей жизни не было вовсе. Но он к этому давно привык – его все в Городе знали, – чего же еще?
Но он обязательно должен был с кем-то говорить в течение всего дня, до самой Ночи. Ночью – тяжелее, если не получалось заснуть быстро. Лезли мысли именно о том, что своя собственная жизнь проходит за отражением чужих жизней – больших и маленьких артистов, поэтов, художников, спортсменов. А кто же он сам? Сказке об остановленных мгновениях он давно не верил: Время льется одним, общим, большим Потоком, и не останавливает свой ход ни на секунду. То, что было важно только что, через час уже – пыль, ничто! Мудрые глупеют на глазах, красивые становятся уродами… музыка… краски… стареют, как люди, выходят из моды. (Получалось, что и надобности в его ремесле не было: всё ведь, иллюзия, то есть, ложь! Но, однако, ремесло это каким-то чудом его кормило; то есть, давало хлеб… и еще, всегда, что-то к нему. Что же еще особо-то думать-надумывать себе?)
Был он высок ростом и хронически худ; а такие люди чаще всего злы, жилисты и упрямы. Семьи никогда не имел; и будто чем-то забывался в промежутках между работой. (Жизнь, общение с прочими людьми, он считал работой, что надо, все-таки, как-то, плохо или хорошо, делать, чтоб мир вовсе не развалился. Не распался на осколки…)
В облике его имелось нечто птичье. Злым аистом смотрел он всегда на других людей, и клевал то, что удавалось.

ОДНОНОГИЙ ПАПАНАСИС

Поезд слегка качнуло, потом он очень медленно остановился – опять выжидал встречного – в дверь снаружи забарабанили. Я увидел старика на деревянной ноге, который показывал знаками, что хочет войти. Я удивился – как он, я думал, хочет войти сюда на своей деревянной ноге, но дверь послушно открыл, а старик быстро схватил меня за ногу и, совсем не заботясь о том, хочу я этого или нет, перебирая по мне руками – снизу вверх, почти до шеи, как-то странно ловко вполз в вагон.
Обличья он был южного, и потом, вспоминая о нем много после того, я назвал его для себя «Папанасис».
Одноногий Папанасис.
Одноногий старик молча сунул мне в руку что-то легкое, сам пошел дальше. Я проводил его взглядом. Он и в вагоне, вернее, он и внутри вагона раздавал молча что-то в каждом купе, торопясь, но так уверенно, что было видно – это не первый его поезд…
Я посмотрел на то, что он мне дал. Голые женщины представляли в Календаре на следующий год каждая – свой месяц…
Это было так великолепно, что я испугался и выпустил Календарь из рук, будто им ошпарившись.
Календарь лежал на полу тамбура, я боялся его поднять – мне было стыдно, что мне нравятся голые женщины в нем. Я стоял и смотрел на фото сверху вниз…
Старик вернулся внезапно, сделал рукой вопрошающий жест. Я не понял. Потом дошло – спрашивает, куплю ли голых женщин, а если нет, то где Календарь?
Встречный мелькал мимо нас вагонами. Старик заторопился, опять схватил меня и потащил к двери, чтобы по мне спуститься так же, как залез. Шагая, он наступил деревянной ногой на фото, и на нем остался после грязный круглый след, как раз в том месте, где улыбалась, выпятив зад, одна из женщин.
Старик за все время не сказал ни слова, из чего я заключил, что он немой, а то и глухой, как тот Музыкант с невыносимой скрипкой.
Я запомнил глаза – черные как ночь, глубокие.