Три этапа основного развития русскоязычной литературы в Израиле (II)

«Соломой, соломой…»
фон Визин

В предыдущей нашей статье мы намеренно не упомянули об одном свойстве героев ее — не разделяя общеизраильского поклона СССР’у, они ждали алию и верили, что та изменит расстановку сил на политическом неблагосклоне и прочитает их книги. И, если они не ошиблись в первом своем предположении, со вторым их разочарование ждало. Волна алии вынесла на остров Израиль и оставила литераторов, как говорится, профессиональных, и творчество героев нашей первой статьи заняло законное место среди большой графомании, которой также много прибыло, а разнообразию ее стилевому ли, жанровому ли, могла бы позавидовать любая европейская литература. Далее мы изложим некую версию, не озаботясь особливо доказательствами и рассуждениями. Версия эта нам нравится, а значит она имеет место. И право.
А на отдельные вопросы, как то: «а куда ты (Вы) относишь(те) литератора А., и почему не упомянул(и) литератора Б.», отвечать не будем. Во-первых, потому как не все пошли на этап, во-вторых, ответы «литератор А. вообще не жил в Израиле, а литератор Б. есть плагиатор, графоман и мезозой (или — отазой?)» приведут к ненужным разборкам и полосканиям, а в-третьих, все равно все на трубе играли. И А., и Б., и В., и Г. … и Я.
А вот и версия. Добро пожаловать. Пришла версия — открывай диверсию. Встретил версию — сплюнь на персии. И т.д. Версия такова.
Шестидневная война, будучи, не без помощи смерти Сталина, поворотным моментом (слова-то какие! — слова!) в истории, сделала Израиль на какое-то там время притягательным и привлекательным. В умах советских евреев он превратился из неясных слухов (помните — шепот, робкое дыханье?) в реальность и четко отложился на контурных картах их сознания. Тоненький ручеек, чуть ли не катакомбный, имевший место протекать через Польшу, в брешь, что в стене границы на замке, пробитую «самолетчиками», обратился мощным потоком (слова! слова-то какие!).
Хлынувшая в эту брешь волна нас состояла, естественно и в основном, из представителей традиционных для СССР’а еврейских профессий — сапожник, портной, торговец рыбой на базаре, одеждой в магазине, инженер, начальник, еврей и т.д. Само собой разумелось, что литератору, если жанр его не адрес на именины, не стенгазета, не непризнанный гений, по причине полной бездарности, в Израиле делать было нечего. Ему — Америка, ему — Париж, ему — сэр Берлин. Но, то в одной семье — зять — инвалид («он, видите ли, стихи пишет!»), то в другой — он не только журналист, но и сионист («видите ли!»). А тут еще вот, что происходило (такое)!
(И где это я видел плакат: «Возьми и проглоти, товарищ!»?)
Естественно, в СССР’е власть понимала, что — не каждый диссидент — сионист, но каждый сионист — диссидент. Человек, имевший наглость родиться евреем, в глазах (устах, ушах, желудке) советского начальника любого уровня ступени был уже нарушителем нобъявленного кодекса.
(Ох, позлил-то их Синявский, взяв себе псевдонимом «Абрам Терц»).
Веселая идея гуляла в кругах, т.е. умах начальных: убедить всех, что и каждый диссидент есть сионист, еврей и еще что-нибудь такое нехорошее. Потому они алию использовали не только для засылки шпионов, но и выдворения неугодных, которым вручалось разрешение на выезд в Израиль для воссоединения с семьей. А уж когда такой «еврей» едет в США или Берлин, тогда уж вообще совсем даже — алеф) все врут они, (т.е. мы), что домой хотят, бет) умный в Израиль не пойдет.
Вот почему, когда группа диссидентов, в основном из окружения Амальрика, подписали письмо с требованием «отпустить их вместе с народом», СССР’ы разрешение им дали. Но каково было возмущение (обидели, обидели!), когда вся группа прибыла в Израиль.
Постепенно в Стране образовалась целая «прослойка» интеллигенции из России. Среди них были и люди, которыми вполне могла бы гордиться не только мировая культура, но и отдельно взятая маленькая страна: М.Занд, А.Сыркин, В.Рубин, МАгурский, известные ученые-физики, люди искусства, балета, театра. Первыми среди первых были сестры Федоровы — исполнительницы русских народных песен, герои советской эстрады. У них у всех четырех мужья были из евреёв.
Про-, вне-, над- и под- правительственные органы в А’Арэц не находили нужным специально поддерживать какую-там русскую культуру — они уже любили Краснознаменный Ансамбль Советской 
Армии, и считали, что того достаточно. Вместо девиза «Пусть светит» Министерство абсорбции и Сохнут произнесли «Пусть сохнет». Но знай наших — появлялись один вместе с другим тонкие журналы, газеты, издательства. На журнал «Время и мы» собирали деньги по всей Стране, не только те, кто не умел читать, но и те, кто не хотел читать. Журналы «Время и мы» и «22», отколупнувшйся от «Сион’а, являли осуществленную мечту о нашем «Новом мире» (мечта каждого интеллигента в СССР’е); «Круг» — тоску по «желтой» прессе; издательства гнали, если забыть о заказной литературе, недоизданное там: отринутых поэтов, политизированную прозу, кафку, полные переводы детективов, эротику, подчастую сработанную уже в Эрец Исраэль. Мемуар прошлой жизни и войны покрыл склоны литературных холмов — «Расстрелянное поколение», «Бутырский Декамерон», «Театр абсурда», «Я брал Берлин», и, раздвигая мемуар руками, мы различили непризнанных гениев, мы узнали, кто именно творил литературу, кто был настоящим героем. М.Агурский воевал с национал-большевизмом, Д.Штурман ревизовала марксизм.
И оставалась литература сия советской, сообразуя себя с эмигрантской. Неслучайно газета «Русская мысль» казалась актуальней, популярней любой израильской.
А все было печальней, чем могло бы. Смерть выбирала из лучших и достойнейших — А.Якобсон, В.Рубин, М.Агурский, Н. Рубин, В.Богуславский и Д.Дар, отпечатки пальцев последнего мы найдем в текстах Довлатова, Милославского, Люксембурга. Всего лишь три удачи мы могли бы отметить — перевод псевдонимом «Заводного апельсина», повесть написанная тремя соавторами «Спи спокойно, дорогой товарищ» (вот это эротика так эротика!) и некоторые рассказы Ю.Милославского. Переопубликованный Самиздат не потянул, естественно, в типографском наборе. А борьба с Советской властью все меньше и меньше волновала «русского» израильтянина. Вот такие бронепоезда на запасных путях.

ЛЕОНИД РУДИН

* * *
В моей крови — акцент еврейский.
И потому, что я — семит,
неукрощенный и библейский,
бунтарский дух во мне сидит.

Холопы! На пиру бесчестья
вы правите! Но близок час:
как почки, набухает местью
народа избранного глас!

Он суть прозрения — добудет.
И в день священного суда —
для искупления разбудит
он заспанные города.

Пусть этот путь едва намечен.
Но разум бунтом опален.
И ноты долгожданной речи
уже разучивает он!

***
Еврейка принимает христианство.
И цель наисвятейшая — любовь!
В душе народа остается рана —
хотя ее не разглядит любой.

Несложная наука растворенья
веками обходила стороной.
Неужто лишь на наше поколенье
она тяжелой упадет виной.

Как тягостно галутное начало,
когда сквозь свет еврейского лица
чужая жизнь вошла и зазвучала —
отбросив все. И боли нет конца.

***
Неужели расстанемся? —
Средь грядущего дня одиноко
на станции закричишь без меня.

И колесами поезда
рассекая лицо,
на руке твоей съежится
и растает кольцо.

***
Перепутаны вконец,
перемешаны незримо,
дни Москвы — Иерусалима
в сочетании сердец.
Я так долго трезво жил,
я считал, что крылья — бренны.

На свободу рвусь — из плена:
дух тревожат виражи.
Наказанье — благодать.
Взлет — падение. И снова
поэтическое слово
жжет… Но нечего сказать.

ЖЕНСКИЙ ПОРТРЕТ

Одна — отдавалась сходу
и как бы шутя.
Другая — мутила воду,
играла дитя.
Одна — продавала ноги,
другая — лицо.
Но каждая — норовила
надеть кольцо.
Одна — предлагала волосы,
другая — глаза.
Но в каждой — в дрогнувшем голосе —
светилась слеза.

***
Что евреев вдруг посрывало
с якорей, словно в шторм суда,
и швырнуло в путь небывалый,
неизвестно порой — куда?
Что заставило их? —
Неужто только жажда сытнее жить?
Или это шестое чувство:
выжить, если ты Вечный Жид.
Выжить!Выжить!Не раствориться!
Так куда ж наши братья прут,
запрокинув от страха лица?
Из галута — в новый галут.
Позабыв о Иерусалиме,
выбирают себе стезю,
что однажды петлей обнимет
и потопит в крови слезу.
Неужели они не знают,
что еще не раз возгорит
та земля, где, душой не маясь,
чужеродствует Вечный Жид.
Но опять этот дух кочевий
над еврейством простер крыла.
Словно чертовые качели…
Словно лодочка — два весла…

ЮРИЙ КОЛКЕР

АТТИЧЕСКАЯ МИЗАНТРОПИЯ

Зачем так назойливо гонят,
Так немилосердно теснят?
И лучший слезы не уронит,
Над болью твоей не застонет, —
А тут Эвридику хоронят,
Психею спровадили в ад.
Смешаться бы с пылью дорожной,
Откинуть, отринуть, забыть…
В субстанции этой подножной —
Единственный пафос надежный,
Единственный способ возможный
Япетовых внуков любить.

***
Вы все желали мне добра.
Никто из вас меня не предал.
Друзьями были мы вчера.
На том простите. Мне пора.
Я жил меж вас и зла не ведал —
Но изменились времена:
Душа сочувствия не просит.
Вы все сказали ей сполна —
Крылатая умудрена
И преткновений не выносит.
Другие воды и поля
Меня вплотную обступили.
Под сводом нового жилья?
Кассандра нищая моя
Скользит, бела от дольней пыли.

***
Судьбу цветка с судьбой вселенной
Положим на весы: одна
Им, а равно и нашей тленной,
Высвечивается цена.

Тот день на Куликовом поле
И вся история твоя
Ничуть не перевесят доли
Космополита-воробья.

***
Через весь вообразимый стыд,
Через низости и униженья,
Через строй бессмысленных обид
Мы прошли, и это — достиженье.

Незачем родиться подлецом,
Чтобы знать, как подлость подступает
С искаженным, взмыленным лицом —
И тебя в бараний рог сгибает.

Мы не уступали без борьбы.
Давний счет у нас, от школьной парты, —
Но не сломишь происка судьбы,
Промысла, тасующего карты.

Есть, должно быть, тайный смысл, и цель
Быть должна, иначе оправданья
Не найдем земная канитель,
Твердь не выстоит и мирозданье.

ГАМЛЕТ В КОТЕЛЬНОЙ

Есть это и это — и я не знаю, что лучше.
Кто ясен и весел, тот в общем и целом прав.
Идея царит недолго, и мненье — летуче,
Они исчезают, до нитки нас обобрав
.
Идея, как женщина, вьет из нищих веревки,
И комплексы наши идут по той же статье
Растрат и просчетов. И что возразишь воровке,
Щита не имея в обществе и семье?

Цветок твой прекрасен, но средств я боюсь пахучих.
Я болен сомненьем, а это — скверный недуг.
С проблемой выбора не был знаком поручик,
Умевший с холодным вниманьем смотреть вокруг.

БЛУДНЫЕ ДЕТИ

Память мудра: на кошмары наложен запрет —
Но не всесильна: оставлен простор укоризне.
Бедная девочка! Если назад посмотреть,
Сколько мы с нею наделали дел в этой жизни…

Стоило души нам терпким стыдом напоить
И поумнеть, как последняя гавань маячит.
Если и впрямь отчитаться во всем предстоит —
В этом и казнь, непомерней не мог Он назначить.*

Я притчу придумал: «Умер пророк, волнуется. Думает: «Ну, хотя бы потоп, хотя бы потоп. После меня». Ан нет потопа, ни потопа, ни прихлопа.
Далее — по содержанию, ведущему вверх. Дело, собственно, в том, что от перестановки мест слагаемых, сумма иногда не очень-то меняется. Литераторы 70-х, прибывшие в Израиль репатриантами, как литераторы показались эмигрантами. Две пары ивритских слов, броская (как на фото «а рассказать, не поверят») реалия, умирание от 
жажды над ручьем, никак не повредило их поэтику. Где они были, там они и остались, не глядя на мистическое перенесение носителей души в Израиль. И вся ять (суть) их литературных устремлений осталась там. Ах, эта перемена мест, перемена блюд, перемена до звонка! Но эмигрант, как известно, бывает разный. И самый счастливый среди них — эмигрант-диссидент. Назвав якобы академическую шапочку якобы кипой, интеллектуально он проявляет двойную нелояльность — к той стране, которую покинул (меджнун, ему мало, что он отряхнул их с ног, он им еще покажет, он разрушит), и к той стране, в которой имел честь поселиться, ибо умом в ней отсутствует. Диссидент он и есть диссидент. Но вот что нам важно, дабы перейти к Третьему этапу, к третьей статье. В Иерусалиме поползновениями В.Фромера в журнале «Ами» была опубликована поэма Венички Ерофеева «Москва-Петушки», отвергнутая всеми крупными западными книгоиздательствами как графомань.

* Здесь в качестве доводв приведены стихи двух израильских поэтов. Одни одного написаны в Израиле, другие другого — в Ленинграде, причем стихотворения последнего целиком взяты из сборника, вышедшего под грифом «Русские поэты в Израиле».