* * *
в начале августа
завидую всему июлю.
соблазн доступный —
дослать лишь в патронник пулю.

затвор чирикнет
воробьем сирийским.
под языком, конечно,
нет ириски.

но пасть наполнится
слюною сладкой.
мрак повиснет
над нашей палаткой.

луна безобразную
рожу скорчит.
и упадет за бугор.
там трактат «О порче»

будут долбать по строчке
забытые поселенцы.
пот с ума вытирая
ни тряпочкой, ни полотенцем.

бородищей дикорастущей
с корнями в ручьях Хермона.
(ни хера не поймут,
как и требует буква Закона.)

а свинья, кабан, сиречь,
захрюкает на границе.
ощущая шашлык,
голубые засветятся лица.

андрогенов из штаба ООН
за соседним оврагом.
и звезда упадет.
или выпадет медная фляга.

из на лифчик пародии
глупой моей портупеи.
пронесется в пыли,
на изгибе пути свирепея,

экспонатный скелетик
патрульного джипа.
оставляя на память
лишь харю недобрую типа,

что приклеен на час
к пулемету жевачкой.
указательный палец
поманит собачку.

та послушно вильнет
жестким черным обрубком.
и коротким огнем
уравняет волшебная трубка

все дни лета, патруль с дорогой
овраг с ООНом,
сирийца с птичкой, луну с жевачкой,
свинью с Хермоном.

* * *
После коктейля кошмарного,
в коем треть бренди, две трети пиво,
Абу Ясир, коллега мой, ожил.
Он расцветает как слива,
Санта-Роза, царица сортов.
Перламутровым майским мерцаньем
озаряются скулы его, украшая
ночную долину. Инь-яни
проступают в блудливых зрачках
и резвятся по кругу.
Черный живчик за белым
никак не угонится. Другу
Абу Ясиру явно не нравится
этот процесс оживленья.
Он за рацию держится,
чтоб не упасть на колени.
Арахмудин ва масмуах —
подобное что-то такое
он в коробочку черную,
смерти подобную, ноет,
проклиная жену, государство,
Баптиста Ивана,
серых змей, город Наблус
и букву Корана.
Он восходит на черные пики
такие Парнаса,
что уже не достанут его
ангелята с мечами Хамаса.
Абу Ясиру там хорошо
и спускаться не будет он к прозе.
Полный грусти и мудрости взгляд
посылает в кусты, где бульдозер
свой причал меж побегов каперсника
три, может больше, недели
оставлять не желает.
И пыльное это изделье
есть не просто объект сторожения,
слабый источник дохода,
но воронка, в которую
смерть и любовь, и свободу
затянуло навек —
до конца бесконечного лета.
Вот и нет Абу Ясира больше
однодневного в мае поэта.
Впрочем, что нам рыдать,
мы сидим на своей половине
и гадаем весь день,
из чего в предрассветной долине
образуется пар, покрывающий
склоны туманом.
И с ума мы не можем сойти,
потому что, наверное, рано.

* * *
Кишащая змеями
духами
богатырями
пророками
комарами
анисом
каперсником
ланями
осами пылью великанами и прочая
долина еще и солнце в себя всосала.
Бригадир по имени Шуки Дуду Шмулик
Нури Рами и прочая уже запустил чесало
по локоть в пруды лиловые братьев Левис.
Так ловись и ловись, лосось, идя на нерест.
Благословенно будь застывшее выраженье
параксизма ловитвы над золотым украшеньем
в виде толстой лапы пятипалой.
Вот висела твоя звезда и упала.
Волосатый сумрак закрыл долину —
то ли грудь праотца, то ли на морде щетина.
Бригада с лиан спустилась, залопотала.
Вот висела твоя звезда и упала.
И не ты, и не ты загадал желанье;
так и сиди в долине своей, где духи да лани,
да каперсник, да пара дурных пророков.
Вот сиди и смотри на звезду на цветную Морокко,
Курдистана, России, Алжира, семьи народов.
Не тебе весь бетон этот, сваи… Таких уродов
золотой не отметят лапой, не примут в стаю.
Без тебя, дорогой, лишь долина твоя пустая.
Так сиди и гляди, или этого тоже мало?
Вот висела твоя звезда и туда же упала.

* * *
                                                Брагинскому-Белкиной

Руки дрожат (впрочем, и мы — не в Мацесте).
Раздражает и то, что луна не стоит на месте.
А значит, и время проходит, и кофе стынет,
Уголь мутнеет, и рядом уже пустыня,
Та, в которой наш склеп, пантеон фамильный —
На ступенях обкуренный сторож. И червь наргильный
От губы простуженной тянется к медной вазе,
Как само совершенство причинно-следственной связи.
…Как погано и то, что нельзя задержать дыханье
До утра, до кофейных разводов в стакане,
По которым предсказано все: и тюрьма, и дорога,
И любовь, и война, и жена, и тревога —
В общем, братская, дружная, в целом, могила
В той пустыне, где папа — финджан и мама — наргила.