Не любовь к мудрости, но наука о победе: вот суть той трансформации философии, насущность которой описывает еще Гегель в предисловии к «Феноменологии духа». Насущность – поскольку подобная трансформация является единственным лекарством от болезни, постигшей дух Нового Времени: болезни грешника, находящегося в раю, но полагающего, что он – в аду. «Где опасность, там и спасение» – от Гегеля и до Хайдеггера речь шла лишь об одном – об изменении сознания, которое позволило бы увидеть, что представляющееся поражением на деле есть величайшая победа.
Дух уже находится у себя, но он привык считать своим домом пустыню субстанциального и определенного; и потому, вернувшись к себе, перестав находить себя в субстанции, он ощущает себя бездомным. Философия может стать наукой о победе, если покажет, что, и находясь в пустыне метафизики и теологии, дух на деле всегда мечтал о доме имманентного, и вся эта пустыня была ничем иным, как бесконечным стремлением к дому – к реализованному невозможному. Иными словами: следует показать, что имманентная и секулярная современность является «Третьим Заветом»: не просто отменой и не просто продолжением прошлого, но воплощением той мечты, к которой всегда стремились метафизика и теология – стремились, будучи не в состоянии ее достичь.
И потому, конечно, не случайно, что философия победы является так же и философией радикальной секуляризации: радикальной именно потому, что она является истиной теологии, тем, о чем дух лишь грезил на протяжении тысячелетий в теологическом сне – теперь же видит ясно и наяву. Со всех сторон доносятся разговоры о «материализме благодати» или «материализме в духе ап. Павла»: не просто как о возможности материалистического прочтения Благой Вести, но как о единственно возможном прочтении, прочтении, выявляющем истину теологического.
И однако: есть сны, от которых совсем не просто пробудиться. Преодоление метафизики слишком часто оказывалось впаданием в метафизику, а де-теологизация – коллапсом в теологию («Спекулятиваня философия» остается теологией: Фейербах был первым, указавшим на эту проблему). Деструкция поля божественного слишком часто приводила не к выходу за его пределы, а лишь к обнажению этих пределов; будучи высвобожденным из мифологических одежд, они становятся лишь еще более действенными, а их блокирующая сила – еще более сокрушительной.
Подобный избыток благочестия бросает тень на весь проект философии победы – хотя проблема тут вовсе не в излишней радикальности, а в ее недостатке. Именно поэтому очень важно очертить границы поля божественного: хотя бы для того, чтобы не путать неудачу, проистекающую от неспособности выйти за эти границы – с неудачей всего проекта радикальной секуляризации как таковой.
Мы попробуем описать судьбу одной из попыток радикальной секуляризации – попытки, закончившейся тотальным коллапсом в теологию. В этой попытке нас интересует прежде всего ее показательность: траектория падения поможет высветить диаграмму, предписывающую действия машины божественного – конутры Лика Божьего.

———
17 ноября 1933 года в Тель-Авиве вышел в свет первый номер газеты Dror – «ивритского еженедельника, печатаемого древними ивритским буквами, то есть латиницей», как разъясняла надпись под заголовком. Номер открывала редакционная статья, в которой главный редактор, Итамар Бен-Ави¹, извещал о своих намерениях:
«ЧЕГО МЫ ХОТИМ? Мы хотим, чтобы язык ханаанейский сделался достоянием всего народа израилева и всего мира. Десятки миллионов смогут в краткие сроки научиться говорить и читать на иврите».
Первые строки номера указывали в будущее; надпись под заголовком отсылала к прошлому. С первого же момента движение оказывается направленным в две противоположные стороны: проект латинизации, реформы ивритской письменности, предполагающей замену квадратных «ассирийских» букв на латиницу, балансирует между двумя полюсами, двумя центрами тяжести. С одной стороны, ускоренное движение по направлению к грядущему, размыкание десятков миллионов уст; с другой – возврат к минувшему, к «древним буквам».
В 1933 году два эти полюса находятся в состоянии относительного, пусть и хрупкого, равновесия. Коллапс, траекторию которого мы стремимся описать, невротизация ивритской перверсии, ее проваливание в глубины теологического, будет следствием нарушения равновесия. Древнее ивритское прошлое поглотит и подчинит себе стремительное грядущее, обездвижит его; и лик «первого иврит-ребенка» в мгновение ока обратится в лик старца – в лик Моисея, нисходящего с горы синайской и держащего в руках своих скрижали завета, сотворенные и покрытые божественными письменами латиницы.
По сути дела, и сама фигура инициатора реформы, Итамара Бен-Ави, сына Элиэзера Бен-Йегуды, возродившего иврит в качестве разговорного языка, фигура первого современного ребенка, родным языком которого стал иврит, — изначально отмечена именно этой борьбой и именно этим коллапсом; и его вечное детство – ничто иное, как результат этой борьбы и этого краха.
С одной стороны, лик этого провозглашаемого и неизменного детства обращен в будущее. Это детство – точка, в которой впервые делается возможной абсолютная и полная имманентизация невозможного; здесь совершается прорыв, захватывается плацдарм для всех будущих завоеваний имманентного. Поскольку именно в этом и состоит суть превращения иврита в родной язык: иврит извлекается из состояния дополнительности, обеспечивавшего его функционирование в качестве священного языка: языка-над и языка-пред, языка всегда прибавляющегося к родному языку, всегда удерживаемого над поверхностью разговорного языка, языка избыточного – и потому всегда предшествующего, всегда прошедшего и всегда пребывающего в прошлом, которое никогда не было настоящим.
В ту секунду, когда Итамар Бен-Ави произнес свои первые слова, это абсолютное прошлое было побеждено и покорилось будущему: будущему иврита, стремительно распространяющегося, максимально интенсифицированно развертывающемуся вдоль поверхности и доступного каждому. Невроз становится перверсией: в противположность невротику, всеми своими силами стремящемуся избежать встречи с объектом наслаждения, дабы сохранить его в его невозможности, перверт реализует свое желание – без того, чтобы поступиться его невозможностью. Именно эта траснформация является ключевым моментом в пробуждении от теологического сна: преодоление метафизики становится возможным лишь при условии, что объект устремлений теолога, объект, который он стремится всеми силами отдалить от себя, заставить пребывать во всегдашнем бегстве, дабы защитить его невозомжность – будет имманентизирован, сохранив при этом всю свою невозможность.
И однако, именно эта точка победы будущего навеки остается во власти прошлого. Олицетворяющий ее Итамар Бен-Ави оказался пожизненно заключенным в собственном детстве, и даже смерть не принесла ему освобождения: автобиография Бен-Ави «На заре независимости», опубликованная через восемнадцать лет после его смерти, снабжена подзаголовком «воспоминания первого иврит-ребенка«. Прошлое не уступило и не покорилось: оно смогло овладеть той самой точкой, в которой было побеждено и обращено в настоящее, и обратило саму эту точку в абсолютное прошлое, в вечное иврит-детство, непроницаемое и бессильное, непособное пройти. Это детство никогда не покорится взрослости: оно станет истоком всей последующей жизни, предопределяющим ее смысл и ход.
Возможно, именно такой и должна быть формула монады «Итамар Бен-Ави», развертываемая в ходе попытки латинизации: двойное поглощение, вначале – прошлого будущим, а затем – этого торжествующего будущего еще более абсолютным прошлым. Первый иврит-ребенок и латинизация – одна из многих фаз в движении сломанной машины под названием «ивритская секуляризация», или «еврейская модернизация»: в вечном возвращении механизма двойного поглощения. Обычно мы попадаем на место происшествия слишком поздно, и застаем лишь окончание процесса: мы видим только разверзшийся котлован, воронку, бездну абсолютного прошлого, всепожирающего и не знающего усталости. Подробное рассмотрение механики проекта латинизации доставляет нам редкую возможность прийти вовремя: мы сможем непосредственно наблюдать процесс поглощения казалось-бы-победившего будущего – прошлым.

В истории попыток Итамара Бен-Ави произвести переворот в ивритской письменности могут быть выделены три ясно различимые этапа; «Дрор» был началом второго из них. О первом упоминает сам Бен-Ави в продолжении все той же редакционной статьи:
«Книга «Avi», опубликованная автором настоящей статьи, первая ивритская книга, напечатанная латинскими буквами, стала событием, удивившим одних и вызвавшим негодование у других. Поговаривали даже о предательстве: о том, что сын воскресившего иврит предал самую душу языка и древнюю святость его».
«Avi», биография Элиэзера Бен-Йегуды, так и оставшаяся единственной ивритской книгой, полностью напечатанной латинскими буквами, была издана в 1927 году (на титульной обложке присутствует также и две другие даты: 5687 год от сотворения мира и десятый год декларации Бальфура). Несколько месяцев спустя Бен-Ави начал выпускать еженедельную латинизированную газету, «Палестинская Неделя», выходившую на протяжении примерно полугода.
Следует однако заметить, что и здесь абсолютное прошлое, начало, предшествующее всякому началу, преследует проект латинизации и выбивает у него из под ног точку отсчета и опоры. Все сохранившиеся экземпляры «Avi» помечены как «второе издание»; первое издание либо не существовало вовсе, либо было выпущено мизерным тиражом и роздано членам семьи Бен-Йегуды. Само физическое наличие книги сопровождается чем-то вроде виртуального двойника, тени из сомнительного с точки зрения своей реальности прошлого. И эта отсылка к удваивающему прошлому удваивается в первых строках книги. Бен-Ави описывает здесь нечто вроде «изначальной сцены»: свой диалог с отцом, в ходе которого Бен-Йегуда благославляет десятилетнего Бен-Ави «дерзать» и преуспеть во «введении у евреев латинских букв». Сразу же по окончании этого диалога Бен-Ави создает первое иврито-латинское произведение: стихотворение, затерянное «где-то среди детских бумаг».
К этому списку потерянных начал разной степени реальности можно добавить и иврито-латинский журнал «Кедрон», первый номер которого был подготовлен к печати в 1913 году; выпуск журнала был приостановлен в последний момент «по просьбе известного иерусалимского раввина»; а также первую книгу Итамара Бен-Ави «Молнии», которая так же была подготовлена к напечатанию латиницией – однако именно в этот момент все бумаги Бен-Ави были конфискованы по приказу военного комменданта Хайфы Хасман Бея, (книга была издана позже – однако набранная обычным, «ассирийским» шрифтом). ³
Как бы то ни было, вся эта серия вкладывающихся друг в друга начал явственным образом отделена от этапа, начинающегося изданием газеты «Дрор»: разделяющим их фактором является изменение соотношения между полюсами будущего и прошлого, изменение, непосредственным образом связанное с обвинением в «предательстве», о котором упоминает Бен-Ави.

———-
Рассмотрим подробнее это обвинение, предъявляемое Бен-Ави: «сын воскресившего иврит предал самую душу языка и древнюю святость его» (курсив Бен-Ави). Следует обратить внимание на то, что обвинение это исходит именно от сторонников проекта воскрешения и имманентизации иврита. Латинизация воспринимается как смертельная угроза для этого проекта: мертвец, воскрешенный Элиэзером Бен-Йегудой, иврит, свидетельством и доказательством воскрешения которого служило вечное детство Итамара Бен-Ави, погибнет вторично, будучи лишенным своей аутентичной и священной письменности (Бен-Ави предвидел возможность подобных обвниений еще в предисловии к Avi: «Возможно, многие скажут: вот, явился дерзкий иерусалимец, и поднял руку на установления отцов, дабы, упразднив квадратное письмо, уничтожить вместе с ним и сам язык».)
Бен-Ави пытается ответить на эти обвинения – и, как уже было сказанно, именно попытки оправдаться приводят к перевороту в проекте латинизации: из предпрятия, устремленного в будущее, он превращается в попытку отстоять права наидревнейшего. Выход теологии на сцену поначалу обставлен достаточно скромно: она является лишь как «прошлое будущего», как служанка, призванная обеспечить стремительное распространение иврита, его максимально интенсифицированное разворачивание вдоль поверхности имманентного. Однако потребуется совсем немного времени для того, чтобы служанка обратилась в госпожу, а будущее было низведено на роль обслуживающего персонала.
До редакционной статьи, открывающей «Дрор», оправдания проекта латинизации носили исключительно прагматический характер. В качестве основных целей всего предпритяия декларировались уничтожение преград и облегчение доступа: необходимость латинизации объяснялась, прежде всего, теми сложностями, которые встают на пути желающих изучать иврит из-за квадратного ассирийского письма. В Avi доказательством неотложности латинизации служит собственный опыт Бен-Ави в преподавании иврита в Париже и Нью-Йорке. Именно письменность оказывалась основной преградой для овладения языком; ученики Бен-Ави с легкостью овладевали разговорным ивритом, однако квадратное письмо представлялось им неодолимым препятствием: «…терпение большинства из них иссякало, и их возмущение «китайщиной» нашего обыденного письма вполне можно было понять. «Только не это, только не это», – говорили они с затаенной горечью».
Латинизация призвана, таким образом, уничтожить последнюю преграду на пути языка, извлеченного из состояния дополнительности и избыточности, способствовать его стремительному распространению на плоскости имманентного. В то же время, непосредственное столкновение со сложностями, возникающими при попытках овладения ивритской письменностью, не является изначальным импульсом для появления мысли о переходе на латиницу. В первых же строках книги «мысль о латинизации» описывается как некая обсессивная сила, беспрестанно навязывающая себя Бен-Ави с самого детства: «Вот уже сорок без четырех лет, как я непрестанно, днями и ночами, размышляю об ивритской письменности». Однако и здесь в качестве истока обсессивной навязчивости фигурирует стремление к простоте и доступности: «Никогда не был я в состоянии уразуметь, почему алфавит евреев столь сложен и запутан, а у прочих народов – столь легок в употреблении».
В описывающейся сразу же после этого сцене, в ходе которой Бен-Йегуда благославляет своего сына на совершение латинизрующего переворота, необходимость перехода на латиницу не объясняется вовсе; она воспринимается как нечто само собой разумеющееся, а единственной причиной, по которой сам Бен-Йегуда не осуществил подобный направшивающийся переход, оказывается «недостаток смелости». Однако и эта самоочевидная необходимость латинизации вполне может быть объяснена исходя из сложности овладения «ассирийским письмом»; латинизация – прямое продолжение «воскрешения иврита», обеспечения его всеобщей доступности, извлечения из невротической дополнительности.
В Avi отсутствует какое бы то ни было иное оправдание проекта латинизации. Правда, между делом здесь проскальзывает упоминание о том, что квадратное ассирийское письмо не является изначальной и аутентичной ивритской письменностью («это – не письмена, использовавшиеся Моисеем, Йеремией, Маккавеями и даже Бар-Кохбой»). Однако единственной целью этого утверждения является указание на то, что изменение письменности никоим образом не нанесет ущерба языку: «и если мы уже один раз, а быть может, и неоднократно, меняли письменность – почему бы нам не изменить ее снова, с тем, чтобы обеспечить широкое распространение языка и сделать его достоянием миллионов». Единственным аргументом в пользу латинизации по прежнему остается «широкое распространение» иврита; здесь нет и намека на то, что именно латинские буквы являются «древними ивритскими буквами», предшествовашими всем последующим переменам; письменами, коими дарована была Тора на горе Синайской.
Между тем, это именно тот аргумент, с помощью которого Бен-Ави отметает обвинения в предательстве в редакционной статье, открывающей «Дрор»: Моисей, Моше сын Амрама, является подлинным изобретателем «изначальной письменности, являющейся истоком этрусского, греческого и латинского алфавита». И потому переход на латиницу – ничто иное, как попытка «возвратить еврейскому народу то, что по праву принадлежит ему в качестве наидревнейшего наследия предков (и подтверждением тому служит согласие самих мудрецов народов мира): письмо божественное, дарованное Моисею, учителю нашему, на горе Синайской, письмо, из которого произошли алфавиты всех прочих народов».
Оставим на совести Бен-Ави утверждение о согласии с ним «мудрецов народов» (которое, возможно, весьма удивило бы самих этих мудрецов): нас не занимает лингвистическая обоснованность его утверждений. Предположим, что данные лингвистических и исторических исследований могут подтвердить справедливость утверждения о том, что древняя ивритская письменность является истоком всех прочих алфавитов, и что именно древние евреи (а не финикийцы) были изобретателями письма как такового: даже и в этом случае мы останемся безмерно отдалены от сцены, в ходе которой Моисею, в громе и молниях Синайского Откровения, являются божественные письмена латиницы. Для того, чтобы преодолеть эту дистанцию, недостаточно поступательного движения; необходим прыжок.
Именно такой прыжок и совершается на пространстве редакционной статьи, при переходе от Моисея — изобретателя письма-истока к Моисею, получающему в ходе откровения божественную латиницу. Этот прыжок уводит нас от прошлого, некогда бывшего настоящим, достояния историографии и филологии, — к прошлому абсолютному, предшествующему всякому прошедшему, предшествующему времени: к прошлому теологии. Характер проекта латинизации переменяется: отныне его целью является обнаружить в присутствующем и легкодоступном настоящем латинских букв абсолютное прошлое, никогда не бывшее настоящим. Латинизация призвана «ивритизировать» латинское письмо, раскрыть его ивритско-прошедшую суть. Именно так формулирует цель своего предприятия сам Бен-Ави в книге «Ханаан, земля наша», которая также была выпущена в 1933 году:

Ибо стремлением автора этих строк никогда не было латинизировать иврит, но напротив: ивритизировать латиницу. По справедливости, с законной гордостью, объявим мы всему миру: то, что считает он латинской письменностью – ничто иное, как несколько подновленная форма древнего ивритского письма, письма Синая, письма Моисея, письма Израиля.

Обратим внимание: в противоположность этим строкам, сосредотачивающимся на цели прыжка, статья в «Дрор» разворачивает перед нами сам прыжок. Колебание между историческим и абсолютным прошлым, между активностью Моисея — изобретателя изначального алфавита, истока всех прочих, включая латинский, и пассивностью Моисея-пророка, получающего латинские буквы в божественном откровении, имплантирует в тело самого текста отсылку к отстутствующему, превращает саму эту отсылку в наличествующую. И пусть прыжок исчезает у нас на глазах, поглощаясь собственной целью, погружаясь в глубины теологического прошлого: мы все же являемся свидетелями этого погружения – погружения, которое текст, не способный посмотреть ему в лицо, не способный дать о нем отчет, все же разыгрывает перед нами.
Практическое обоснование латинизации на этом этапе, как уже было сказано, не исчезает полностью; оно сохраняется, лишь ненамного отступая на второй план. Бен-Ави упоминает о нем в качестве второй цели проекта:

Сотни тысяч евреев возвращаются в страну свою, движимые беспримерным воодушевлением; всем готовы они пожертвовать, все силы свои и всю мощь свою готовы отдать ради древней Родины… И однако, встает на пути у них великая преграда: ассирийско-арамейская письменность языка нашего… И, несмотря на все их искреннее желание выучить язык – не всегда это удается им.. .

Вновь, как и в Avi, ассирийское письмо характеризуется как преграда: препятствие, стоящее на пути тех, кто готов «отдать все свои силы» – и для преодоления которого зачастую оказывается недостаточно даже самого большого напряжения, самой тотальной концентрации усилий. Это – точка абсолютного бессилия, точка, в которой предприятию Бен-Йегуды все еще не удалось достичь своей цели, точка, в которой иврит продолжает оставаться недоступным, продолжает сопротивляться имманентизации.
Любопытно отметить, что тема бессилия фигурирует и в другой статье первого номера газеты – с несколько иными акцентами. В этой статье, озаглавленной «Я не стану сожалеть о вашей победе», писатель Дов Кимхи, сдержанно одобряя предприятие Бен-Ави, выражает сомнение в его способности добиться успеха:

Будь Вы, к примеру, Мустафой Кемалем, будь в Вашем распоряжении не только власть пера, но и сила отрядов и армий, – не было бы сомнений в Вашей победе; и наверняка нашлось бы у Вас множество сторонников, великих и малых, которые не только с готовностью следовали бы за Вами, но и выхватывали бы знамя Ваше у Вас из рук, оглашая воздух громогласными криками и утверждая, что знамя это – их, что священно оно для них – как это всегда бывает в подобных случаях. Однако нет силы за Вами – и потому сделаетесь Вы лишь посмешишем для многих… .

Запомним эту повторяющуюся смычку латинских букв и бессилия. В различных констелляциях латинизированный иврит раз за разом выступает как слишком невозможное невозможное, начинающееся там, где заканчивается всякое невозможное, которого можно достичь; как пространство, находящееся по ту сторону потсутороннего, как область, лежащая за пределами той границы, которой способен достичь наиболее революционный прорыв, наиболее радикальное напряжение сил: реформа Бен-Йегуды, самопожертвование «евреев, возвращющихся в свою страну», и, наконец – предприятие самого Бен-Ави. Мы еще вернемся к этому топологическому сближению латинской письменности – письменности Эсава – и абсолютного бессилия.

———-
Траектория движения реформы Бен-Ави начинает проясняться: мы становимся свидетелями мутации, в ходе которой движение, ставившее перед собой цель тотальной имманентизации иврита, превращения его в общедоступный язык и подчинения прошлого будущему трансформируется в попытку вызволить древние еврейские буквы из рук чужаков и выявить присутствие абсолютного прошлого в самой сердцевине настоящего. И если в 1933 году два вектора находятся в состоянии относительного равновесия (и можно даже подумать, что единственной целью мифа о синайско-латинском откровении является ответ на критику, что это – всего лишь уловка, позволяющая обойти препятствия на пути осуществления подлинной цели – полной имманентизации языка), то понадобится совсем немного времени для того чтобы выяснилось, кому именно достанется окончательная победа.
Обратимся теперь к третьему этапу движения латинизации: к этапу, на котором прошлое полностью подчиняет себе и настоящее, и будущее, скрывает все следы сделавшего его возможным прыжка и обосновывается в своей абсолютной отдаленности и недостижимости.
В 1938 году Бен-Ави выпускает брошюру под названием «Исаианство». Так, по имени пророка, должно называться новое движение, к основанию которого призывает теперь Бен-Ави. Целью движения является реализация прорчеств пророков Израиля, окончательная победа учения Израиля, полное склонение народов мира перед словом Божиим, кое изойдет из Сиона:

И славный провидец, прозревавший духом своим, что устремятся народы мира к общему своему храму в горах сионских, возрадуется в высотах горних осуществлению пророчества своего. Статуя его будет возвышаться в точке схождения широких проспектов, ведущих от средизимноморских портов, от Хайфы, Натании, Тель-Авива и Ашкелона, и заканчивающихся у Стены Плача, отреставрированной и обновленной, у подножия самой Горы всех Гор. Статуи великих мужей израилевых будут возвышаться на проспектах этих через каждые сто метров, и кедры ливанские будут осенять их своими кронами, и дух божественный будет овевать их…
И внемлют народы, и познают, и отворят слух свой царства – и покорятся…

Это смирение покорившихся царств будет следствием одного единственного деяния: латинизации иврита, и прежде всего – Священного Писания. Сама брошюра представляет собой первый шаг на этом пути: ее латинизированная часть включает, помимо краткого предисловия, первые главы книги Бытия, а также центральные отрывки из пророчеств Исайи. Латинизированный ТаНаХ, «с приложением словаря, напечатанного все теми же латинскими буквами… отворит ворота святилища нашего, в его чистейшем исаианстве, для нас и для всего человечества». Следствием этого станет достижение ивритом «окончательной победы»: он будет признан «естественным и единственным эсперанто для всех народов, тянущихся к свету Господа нашего и Учения его».
По поводу цели проекта латинизации более не может быть никаких сомнений: это – движение религиозного возрождения, являющегося прямым продолжением той борьбы против «еврейского идолопоклонства», которую вели Исайа сын Амоса и старец Гиллель; это – продолжение того, что было начато, но не доведено до конца, семидесятью старцами, переводчиками Септуагинты. Именно эта незавершенность стала причиной того, что иудаизм упустил шанс, выпавший ему в первые столетия новой эры: сделаться единственной всемирной религией. Появление христианства и ислама стало следствием незавершенности преобразования иудаизма, незавершенности, сделавшей невозможным широкое распространение иудаизма и заставившее его замкнуться в узких национальных рамках; ныне, с латинизацией ТаНаХа, исчезнет всякая необходимость в существовании христианства и ислама, и они упразднятся сами собой: «и вернутся тогда в лоно почитаемой матери две дочери ее, страждущие испить воды живой из истоков ее, как прежде. И будет конец дней подобен началу их. И суд народов судить будет не в Женеве, но в Иерусалиме».
Практическое обоснование необходимости латинизации теперь исчезает полностью; однако функция, исполняемая латинским буквами – функция трамплина, позволяющего прыгнуть дальше самого далекого прыжка, достичь области, простирающейся за границами, до которых позволяет дойти максимальное напряжение сил — эта функция не только сохраняется, но и радикально интенсифицируется. Ультимативное невозможное, то, чего не удавалось достичь евреям на протяжении всей череды поколений, будет осуществлено; основополагающая еврейская немощь, преодолеть которую не позволяло даже полное напряжение всех сил, даже готовность к абсолютному самопожертвованию, язва бессилия, гнездящаяся в самом основани еврейского – все это будет исправлено благодаря перемене алфавита, благодаря тому, что у латинской Европы будет отнято право первородства на владение буквами, которое она присвоила себе не по справедливости. Религиозная реформа Исайи и Гиллеля, начинание семидесяти старцев, стремившихся распространить Завет Божий среди народов, возможность превращения иудаизма во всемирную религию: все эти нереализованные возможности, все проигранное и павшее в движении истории, все, от чего сохранились лишь безжиненные руины – все это будет восстановлено и исправлено. И последний среди этих мертвецов, ожидающих воскрешения, среди незавершенных и потерпевших крах деяний, поражение которых будет исправлено и искуплено исаианством – ничто иное, как проект Элиэзера Бен-Йегуды, проект возрождения иврита:
Поразил Шауль тысячи, а Давид – десятки тысяч: так возглашали прежде в радости дщери иерусалимские. Элиэзер Бен-Йегуда удовлетворился десятками тысяч говорящих на иврите, но сын его первородный желает, чтобы говорили на нем сотни миллионов во всех концах света – евреи и неевреи, в скорости, в наши дни.
Все следы прыжка, осуществлявшегося на наших глазах в статье 1933 года, оказываются уничтоженными. Абсолютное прошлое уже не дано здесь в непрестанном ускользании и смещении; бездвижное, пребывает оно где-то там, в безбрежных высях, в абсолютном покое «слова Господнего». Латинизированный язык – лишь средство, позволяющее этому абсолютному прошлому явиться во всей своей полноте: язык находится на службе у теологии, и его латинизация – лишь средство для того, чтобы было реализовано нечто дополнительное, нечто помимо самого языка.
И хотя средоточием всего «исаианства» является мессианское будущее – это будущее, принадлежащее прошлому. Вся его суть, все его содержание определяются абсолютным прошедшим, оно – ничто иное, как разворачивание уже данного. На смену прыжку приходит неторопливое движение толп по проспектам, уставленным монументами: шествие, сохраняющее абсолютную преемственность, неторопливое движение по траектории, предопределяемой окаменевшими фигурами умерших.

——-
«Avi», «Дрор», «Исаианство»: соединение этих трех точек позволяет нам вычертить абстрактную диаграмму машины невротизации, машины, обеспечивающей поглощение имманентного будущего абсолютным прошлым и позволяющей теологии обратиться из служанки во всевластную госпожу.
Может ли быть выявлен внутренний принцип, движущий этой машиной? Какова логика этого движения, динамическое начало, делающее необходимым переход от одной точки к другой? Позволяет ли присутствие в момент поглощения выявить ту силу, благодаря которой абсолютное прошлое обретает власть поглощать?
Вернемся еще раз к тому мгновению, когда был предрешен исход противостояния: к обвинениям, выдвинутым в адрес Бен-Ави – и его попыткам оправдаться.
Обвинение в предательстве, как мы помним, приписывается именно сторонникам возрождения иврита. Его смысл, на первый взгляд, предельно ясен: вместо того, чтобы вернуться к «наследию отцов», возвратить еврейскому народу его исконный язык, Бен-Ави пытается навязать евреям чуждую письменность. Однако, если все дело только в этом, реакция Бен-Ави представляется совершенно непропорциональной. Для того, чтобы отвергнуть подобные обвинения, достаточно было лишь указать на то, что аутентичность языка вовсе не пострадает от перемены письменности – особенно если принять во внимание тот факт, что подобная перемена осуществлялась несколько раз на протяжении истории (именно так и поступает Бен-Ави в «Avi»).
Мотивы, стоящие за «теологизацией» латинских букв сделаются ясны, только если мы предположим, что Бен-Ави обвиняется в предательстве куда более радикальном, и что на повестке дня стоит вопрос о самой возможности секуляризирующей современности: вопрос об имманентизации невозможного.
Возрождение иврита извлекает его из дополнительности и недоступности, кладет конец его существованию в качестве «священного удваивания», всегда добавочного и избыточного по отношению к разговорному языку. Эта доступность будет предельно радикализована с переходом на латиницу: и именно этот факт позволял Бен-Ави с самого начала резонно утверждать, что латинизация является прямым продолжением и завершением того, что было начато его отцом.
Однако, в некоторых случаях предательством является именно непосредственное продолжение и завершение. Если элемент недоступности будет полностью и окончательно извлечен из иврита – не приведет ли это к изменению самой сути языка? Не исчезнет ли вместе с избыточностью наиболее существенная составляющая иврита,»его душа и древняя святость» – его невозможность? Ассирийские буквы, затрудняющие овладение ивритом, являются последним бастионом недоступности, гарантирующим сохранение неуничтожимого интервала между ивритом и плоскостью имманентного. Отказ от этих букв и завершение имманентизации будет предательством процесса возрождения иврита, поскольку подобный отказ означает пересечение границы, отделяющей возрождение от умерщвления. Ассирийские буквы – память о разрушении, внедренная в самую сердцевину еврейской модеринзации; условие успеха – не преуспеть чересчур, дерзать – но не слишком.
Иврит не может быть полностью имманентизирован и секуляризирован, поскольку язык, ставший имманентным, перестает быть ивритом. Никто не преуспел в формулировании этой дилеммы более, чем Гершом Шолем — впоследствии сделавший фигуру предательского посланника центром разработанной им теологии еврейской секуляризации. В 1927 году Шолем, за несколько лет до этого эмигрировавший из Германии, посылает знаменитое письмо Францу Розенцвейгу, письмо, полностью посвященное проблеме «осовременивания» иврита:

Люди, живущие здесь, не понимают смысла собственных действий. Они полагают, что превратили иврит в секулярный язык… Но это – ложь. Секуляризация языка – лишь пустые разговоры, бессмысленная риторика. На деле, опустошение слов, наполненных так, что они вот-вот взорвутся, возможно лишь ценой отказа от самого языка. И в самом деле: тот волапюк, тот призрачный язык, на которым мы говорим здесь на улицах, адекватно представляет тот лишенный всякой выразительности языковой мир, который один только и может быть «секуляризирован».

Ивритская секуляризация потерпела крах; и, согласно Шолему, даже и сохранение ассирийского письма никоим образом не поможет решить проблему. Само решение поступиться священной полнотой, избыточностью иврита, обращает его в «не иврит», в «волапюк», заставляет язык претерпеть разрушительную мутацию. Секуляризация не была секуляризацией иврита; иврит не был затронут имманентизацией. Его всегдашняя дополнительность не претерпела ровным счетом никаких изменений: под обманчивой поверхностью призрачного и ущербного разговорного языка скрывается бездна абсолютного прошлого. Шолем так же предрекает наступление дня, когда «вулкан пробудится», и теологический избыток, отвергнутый и не трансформированный, «скрытая религиозная мощь» языка, восстанет против говорящих на искусственном секулярном иврите и поглотит их. С точки зрения Шолема, именно это является самой серьезной опасностью, угрожающей сионистскому проекту – гораздо большей, нежели, к примеру, «опасность, представляемая арабским народом».
Опасность, на которую указывает Шолем, может быть предотвращена одним единственным способом: следует осуществить секуляризацию невозможного, покорить саму святость и имманентизировать ее – полностью сохраняя при этом в качестве невозможной.
Сам Шолем позже предпримет попытку подобного секулярного «захвата священного», используя филологическо-исторический арсенал созданной им специально для этой цели академической дисциплины: науки о каббале. Итамар Бен-Ави избрал иной путь. ⁵
Обеспечение присутствия невозможного в самой сердцевине имманентного: именно этот эффект обеспечивается введением теологического элемента в процесс латинизации. Невозможное оказывается присутствующим именно как невозможность – как постоянное ускользание, как не-данность не-данного. Движение сдвига, отсылки к отсутствующему, к абсолютному прошлому позволяет – на краткое мгновение — выйти на сцену невозможному как таковому, во всей его невозможности. «Дрор» представляет собой именно момент подобного выхода невозможного на сцену, момент, когда проект латинизации ближе всего подходит к обнаружению своей подлинной сути, к раскрытию себя как предприятия, направленного на секулярный захват священного. Однако момент этот крайне недолговечен: даже и не прикосонувшись к собственной истине, проект латинизации начинает стремительно от нее отдаляться.
Предотвратить впадание латинских букв в чрезмерную поверхностность, заразить имманентность дополнительностью: таков подлинный мотив перехода от первой стадии проекта латинизации ко второй. Однако то, что должно было быть всего лишь прививкой, с неудержимой быстротой превращается в эпидемию: попытка исправления поверхностности, выгибания ее в направлении глубины приводит к тотальному разрушению имманентной поверхности. Отсылка-за-пределы, привитая иврито-латинской имманентности, превращается в котлован, поглощающий все движение латинизации в целом. Цель прыжка полностью вбирает в себя сам прыжок, и то, что начиналось как попытка гарантировать сохранение невозможного в имманентном заканчивается как полный отказ от имманентного в пользу невозможного.
Пытающийся овладеть священным сам рискует сделаться пленником; дразнящий бездну лишь ускоряет пробуждение вулкана. Указывает ли поражение Бен-Ави на опасность, неотъемлемо присущую всякой попытке радикальной секуляризации? И означает ли это, что не следует дерзать чрезмерно, что лучше пребывать в граде человеческом, не приближаясь к границам града божия, уповая на самоуспокоение бездны или, по крайней мере, на отсрочку?
На первый из этих двух вопросов мы склонны ответить положительно: существует опасность, неразрывно связанная с попыткой радикальной секуляризации и грозящая каждому, кто осмеливается ее предпринять. Однако не является ли истоком опасности не чрезмерная смелость, но отуствие подлинной смелости? Иными словами: не было ли поражение Бен-Ави в его попытке овладения священным следствием того, что с самого начала слишком многое было оставлено в руках священного и игра велась по правилам, диктуемым противником?
Тот, кто недостаточно смел, с самого начала покоряется необходимости присуствия невротического элемента в самой сердцевине реализующей перверсии. Именно такова позиция противников латинизации, желающих извлечь язык из состояния дополнительности, но не допустить при этом чрезмерности, не преувеличить, не зайти слишком далеко. Невротик стремится всеми силами избежать встречи с объектом собственного желания, и сохранение наслаждения как невозможного обеспечивается именно этим постоянным ускользанием объекта. Ассирийские квадратные буквы – последнее прибежище невроза внутри самой перверсии: для обвиняющих Бен-Ави в нанесении ущерба самой душе языка отталкивание, помехи, присутствие элемента недоступности – необходимое условие для сохранения невозможного как такового. По сути дела, сама перверсия здесь превращается в невротический объект: реализующая и выводящая-из-дополнительности модернизация не должна быть осуществлена до конца, ее завершение следует всеми силами отдалять и затягивать.
Именно против этой остаточной невротичности и направлен проект Итамара Бен-Ави. Латинизированный иврит призван стать зоной полной реализации перверсии – реализации, не предполагающей в то же время какого бы то ни было отказа от невозможного. Но так ли уж отличается позиция Бен-Ави от позиции тех, «кому недостает отваги»? И в чем именно заключается это отличие?
Движение латинизации основывается на отрицании предположения о том, что извлекающая из дополнительности имманентизация не должна быть завершена, оно направлено против всех, кто предполагает, что необходимо сохранять, пусть минимальный, зазор недоступности между ивритом и плоскостью имманентного. Бен-Ави отказывается превращать перверсию в объект невротического желания, он настаивает на ее осуществлении, на обеспечении беспрепятственного доступа к ивриту со всей содержащейся в нем святостью.
И однако: само отождествление «невозможности» и принадлежности к абсолютному прошлому не претерпевает никаких изменений. Для того, чтобы оставаться самим собой, иврит должен сохранить себя в качестве абсолютно-прошедшего: в этом у Бен-Ави нет никаких сомнений. Он лишь считает, что существует способ обеспечить эту «прошедшесть» иврита и в зоне абсолютной имманентизации.
Противники латинизации нуждаются в расстоянии и помехах для того, чтобы обеспечить невозможность невротического объекта: объект является невозможным из-за того, что он отсутстсвует и в той мере, в какой он отсутствует. Переход к латинской письменности позволяет сделать присутствующим само отсутствие: латинские буквы – графическое и материальное присутствие абсолютного прошлого в настоящем. Но само предположение о том, что для сохранения невозможности невозможного необходимо его отсутствующее присутствие, присутствие, вся суть которого сводится к указанию на собственную недостаточность, к отсылке за и через себя – само это предположение остается неизменным.
Дополнительность, расщепление присутствия и отсутствия как средство удерживания невозможного в его невозможности даже и тогда, когда оно становится возможным: внутренее ядро невроза остается без изменений как у противников латинизации, так и у ее сторонников. Бен-Ави полагает, что существует способ обеспечить явленность самого расщепления, самого движения отталкивания и избегания, удерживающего невозможное в его всегдашнем отсутствии: наиболее внутренней и наиболее скрытой составляющей невротического механизма, никогда не делающейся достоянием сознания самого невротика.
Теологоический невротик всегда имеет дело лишь с продуктами, производимыми машиной – но не с самой машиной; суть невроза – в том, чтобы всегда опаздывать, всегда оказываться на месте события на секунду позже, чем нужно, в момент, когда выталкивание в ускользание уже завершено, уже поглощено выталкиваемым; в том, чтобы увидеть лишь контуры машины вытеснения, услышать отзвуки отдаляющегося грохота шестеренок. Бен-Ави оказывается способным взглянуть этой машине в лицо: обнажает ее наиболее внутреннюю действенную составляющую, приводит к присутствию само выталкивание, само вытеснение. Латинизация успевает: ей удается вовремя оказаться в той точке, куда невротическая теология всегда опаздывает. И однако, точка эта остаетсяi>той же самой: пунктом абсолютно прошедшего, не-перестающего проходить.
«Увидишь меня лишь сзади, лик же мой останется сокрыт», – говорит Господь Моисею. Бог теологии – это Бог, который всегда проходит, грохот, доносящийся из тьмы. Итамар Бен-Ави отваживается проникнуть в темноту, достичь самых глубин теологического. Лик, который он обнаруживает в этих глубинах – лик отворачивания и прохождения, лик, являющийся основанием теологическо-невротического сознания, и при этом всегда остающийся от него сокрытым. Латинизация – это не освобождение от невроза, но освобождение самого невроза: она позволяет увидеть основание поля божественного — однако не выходит за его пределы.
Иными словами: имманентизация невозможного, сохраняющая его в качестве невозможного, и обеспечивающая эту невозможность как не-данность, как ускользание, как всегдашнее отстуствие, не может быть основой проекта секуляризации, поскольку именно это отождествление возможности невозможного и данности не-данного является самой основой, средоточием теологического. Именно поэтому «впадание в теологию» проекта латинизации ни в коей мере не может удивлять: даже и в моменты самого радикального прорыва этот проект оставался внутри границ поля божественного – оставался, возможно, более теологичным, чем была когда-либо сама теология.
Означает ли это, что секуляризации, для того, чтобы преуспеть, следует отказаться от самого проекта имманентизации невозможного? Однако ведь и в таком случае мы по прежнему останемся в пределах теологического поля – постольку, поскольку его границы определяются именно отождествлением «невозможного» и «не-данного». Отказываясь от невозможного из-за того, что оно неминуемо связано с абсолютным прошлым, с ускользанием, мы принимаем правила теологической игры, соглашаясь с тем, что единственным путем имманентизации невозможного является обеспечение данности самого ускользания. После этого основополагающего согласия уже не так важно, хотим ли мы имманентизации невозможного как абсолютного прошлого, или отказываемся от невозможного, поскольку оно находится во власти невротического: в обоих случаях мы проигрываем, причем, заранее.
Подлинная секуляризация возможна лишь при условии размыкания связи между невозможным и прошлым, между возможностью невозможного и данностью не-данного: при условии избрания иной стратегии имманентизации невозможного. Однако возможна ли здесь иная стратегия – и какой именно должна она быть?
Прежде, чем ответить, нам следует задать еще один вопрос – возможно, самый важный вопрос, связанный с предприятием Бен-Ави, и остававшийся до сих пор незаданным. Высвобождение теологического невроза выводит на поверхность сам акт выталкивания и откладывания. Однако случаен ли характер той поверхности, на которой происходит подобное выявление? Почему именно предприятие латинизации оказывается пространством прояснения динамической структуры божественного? Являются ли латинские буквы лишь медиумом, средой, позволяющей увидеть лик божий – или же сами они часть этого лика?
Мы имеем здесь дело не с одним «склеиванием», но с двумя: прежде всего, проблема возможности невозможного смыкается с вопросом о данности не-данного, но, кроме того, данность не-данного оказывается обеспеченной путем овладения речью, и не просто речью, но речью, находящейся в руках Эдома, латинского Запада. Является ли вторая из этих смычек столь же непосредственно связанной с сутью теологического, как и первая? И если да – то каков характер этой связанности?
Для прояснения этого вопроса нам необходимо обратиться к тем моментам, в которых еврейскому теологическому неврозу удавалось дать наиболее полный отчет о самом себе – удавалось «почти успеть», или опоздать в наименьшей степени. Явление за «малым ликом» Бога, ликом отворачивания и прохождения, «лика великого», лика Эсава, брата близнеца, «уловляющего устами»: вот вечно возвращающийся и навязывающий себя мотив, связывающий эти моменты. Именно он позволяет прочертить диаграмму, связывающую каббалу Идр, Хаима Виталя, Яакова Франка и Итамара Бен-Ави.
«Лика моего не увидишь», – говорит Господь Моисею: возможно, и разговаривая с Господом «уста к устам», Моисей видит лишь «малый лик», то, что видит смотрящий сзади, если ему вдруг случится забежать вперед. Однако куда раньше праотец Яаков говорит Эсаву: «Ибо видел я лик твой, и будто видел лик Божий». Предприятие латинизации — лишь одна из стадий движения куда более древнего: похода к Эсаву, похода в молчании, похода, целью которого является обретение священного знания, обретение способности говорить, избавление от изначальной немощи косноязычия. Желающие пробудиться от теологического сна должны последовать траектории этого движения – даже если выяснится, что двигаться придется одновременно в две противоположные стороны: поскольку это – единственный путь проникновения во тьму, в которой Господь.

¹ Слово «ави» означает на иврите «мой отец»; в то же время буквы, из которых оно состоит, являются аббревиатурой имени отца Бен-Ави, Элиезера Бен-Йегуды. Таким образом, псевдоним Бен-Ави означает, прежде всего, «сын Элэзера Бен-Йегуды», но одновременно и «сын моего отца».
² Здесь, также как и во многих других местах, мы опираемся на статью Илкера Айтюрка, посвященную неудавшимся попыткам латинизации иврита, а также на его неопубликованную диссертацию.
³ Фигура «теневого начала», «начала, предшествовашего всякому началу», является еще одним беспрестанно возвращающимся мотивом, как в биографии Бен-Ави, так и в его творчестве и деятельности; без всякого сомнения, это один из элементов в деятельности «механизма двойного поглощения», определявшего движения машины «первый-иврит-ребенок«. Собственно, и само имя Итамар, которое было частью избранного им псевдонимом, заменившее подлинное имя Бен-Цион, также было возвращением к неосуществившемуся началу: Бен-Ави утверждает, что именно так хотела назвать его мать, однако моэль, совершавший обряд обрезания, не позволил ей это сделать, ссылаясь на то, что такого имени не существует. Однако и за этим началом, которое в конечном итоге было осуществлено и реализовано, скрывается иное, навсегда оставшееся лишенным реальности: имя «Итамар» было лишь вторым вариантом, отвергнутым моэлем; перед этим он – по той же причине – отверг предложенное отцом Бен-Ави имя «Эвер». И точно так же в теологическо-историческом мифе, который Бен-Ави излагает в своей книге «Ханаан, земля наша», увидевшей свет в 1933 году (также, как и «Дрор»), выясняется, что и приход Авраама в землю Ханаанскую был по сути дела возвращением.
⁴ Сравнение между проектом латинизации Итамара Бен-Ави и реформой Мустафы Кемаля является, конечно же, напрашивающимся. Еще в 1929 году лондонская газета The Jewish Chronicle писала о «движении за переход на латиницу, основанном в Палестине по примеру турецкой реформы». Однако Бен-Ави поспешил и здесь, по своему обыкновению, превратить начало в повторение, и источник – в копию: в письме в редакцию он заявляет, что его попытки латинизации опередили реформу Мустафы Кемаля «как минимум на четыре года». Это разъяснение представляется ему необходимым – не оттого, что он не хочет быть сравниваем с Кемалем, но оттого, что «с исторической точки зрения, если можно так выразиться, /это сравнение/ не верно». Пока что речь идет всего лишь о предшествовании во времени, но и здесь за историческим прошлым скрывается прошлое абсолютное, мифологическая сцена, в ходе которой мнимый первенец лишается первенства: в своих воспоминаниях Бен-Ави утверждает, что сама идея реформы была подсказана Мустафе Кемалю никем иным как Итамаром Бен-Ави. По утверждению Бен-Ави, он познакомился с Кемалем еще когда тот был молодым капитаном турецкой армии, и неоднократно встречался с ним в ресторане «Каменец» в Иерусалиме. В ходе этих встреч Бен-Ави и удалось заинтересовать Кемаля идеей перехода на латиницу. Вскоре Кемаль был переведен в Триполи; прощаясь с Бен-Ави, он поднял тост «за латинские буквы для иврита».
⁵ Следует заметить, что с формально-стратегической точки зрения предприятия Бен-Ави и Шолема обнаруживают многочисленные пункты пересечения: не случайно в обоих случаях центральная роль отводится теме предательства. Для Шолема, так же как и для Бен-Ави, обеспечение присутствия невозможного означает прежде всего обеспечение данности неданного, превращение в наличествующее самого ускользания. Важно также и то, что, подобно Бен-Ави, именно присвоение «наследия Эсава» – то есть филологическо-исторического научного аппарата – является для Шолема условием «захвата священного» и осуществления того, что оказалось не под силу говорящим на секулярном «волапюке».