Он молвил: «Ото сна
Восстань, испей вина,
Земля цветов полна,
Алой и мирр вокруг,
В саду растет гранат
И вьется виноград,
И сладок аромат,
Что источает луг.
Фонтан пусть нежит взор,
Пусть зазвучит киннор,
Под арфы перебор
Мы будем петь, мой друг!
Там ветви тяжелят
Плоды, лаская взгляд,
И сердце веселят
Нам щебеты пичуг,
И песня голубка
Приятна и сладка,
Трель горлицы мягка,
Как флейты нежный звук.
Так выпей же, восстав
Среди лилей и трав,
Напевами забав
Исполни свой досуг!
И вкусим меда сласть,
Ведь мы имеем власть,
Пусть пропадет напасть
И горе, и недуг.
Веселье нам к лицу,
Я лучшую овцу
Зарежу и тельцу
Открою кровь и тук.
И добрые масла
Нам ублажат тела,
Покуда не пришла
Погибель наша вдруг»
«Молчи»,— сказал я,— «нам
Веселье нынче — срам,
Коль топчет Божий Храм
Неверного каблук!
Слова твои пусты
И полны суеты,
Глупцу подобен ты,
Что не познал наук.
В Сионе — лис приют,
И Бога предают
Те, кто в весельи пьют
В годину наших мук.
Стыду наперекор,
Как мы поднимем взор,
Коль наш удел — позор
Изгнанников и слуг?!»

Дунаш бен Лабрат, родившийся, предположительно в 920 году в Фесе, Марокко, и умерший в 990 году в Кордове, был комментатором Библии, филологом и поэтом, основоположником светской еврейской поэзии. Он первым ввел в ее обиход арабские размеры и традиционные арабские жанры. В стихотворении «И молвил: ото сна…» он свел два не только разных, но и взаимоисключающих жанра: поэзию вина (аль-хамрийят) и поэзию моралистическую и аскетическую (аль-зухдийят) – соединение, не знающее параллелей ни в арабской, ни в еврейской традициях. Как известно, ислам запрещает пить вино. Поэтому такие «вольнолюбивые» стихи, призывавшие пить и веселиться, ибо жизнь коротка, даже в самые мягкие времена почитались допустимыми и пристойными лишь для молодых поэтов, но после появления первых седых волос, грешившие по молодости и легкомыслию должны были раскаяться в грехах юности и приняться за «аль-зухдийят», основная мысль которых заключалась в том, что жизнь коротка, а посему пора думать о душе и совершать добрые, богоугодные дела. Говорят, что арабский поэт Абу-л-Аттахия (748-826) за каждое написанное в молодые годы стихотворение о вине, в старости написал по аскетическому стихотворению.
Дунаш бен Лабрат свел эти две темы воедино, очевидно стремясь избежать чисто гедонистического эффекта, который мог бы вызвать осуждение консервативно настроенных евреев. При этом противоречивость его собственной позиции вполне очевидна. Анализ двух частей стихотворения весьма интересен.
В первую очередь, бросается в глаза то, что речь «гедониста» пространнее и художественно убедительнее. Зато за «моралистом» остается последнее слово. Кроме того, речь «моралиста» подкрепляется авторским «я». Однако, стихотворение написано в атмосфере пира. Арабское предисловие к нему, написанное в соответствии с традицией предуведомлять стихотворения в диване краткими вступительными словами, гласит: «Еще одно стихотворение Дунаша бен Лабрата благословенной памяти, о различных видах пития, вечером и утром, написанное легким размером, под аккомпанемент музыкальных инструментов, под звуки журчащей воды в каналах и под струнное сопровождение, щебет птиц в кронах деревьев и аромат всевозможных благовоний — все это описал он на пиру у Хисдая Сефарадийского, мир ему». Описание сада и пира в старинной бедуинской поэзии всегда было описанием оазиса в пустыне, и пустыня представлялась подобием ада, тогда как оазис символизировал рай. В картинах сада у бен Лабрата действительно присутствует символика Эдема. В нем все совершенно и гармонично, есть пища для всех чувств: слух ублажают песни, щебет птиц, журчанье воды; зрение — цветы и деревья; вкус — яства; запах — ароматы мирра и плодов; даже осязание — помазание маслами. В саду упоминаются ароматические, плодовые и декоративные растения.
Другая важная символика стихотворения — символика храмовой службы. В саду происходят те же действия, которые происходили в Храме: пение, возлияние вина, воскурение, заколание скота, умащение елеем.
И в таком контексте становится ясным ответ «моралиста» — этот культ красоты с его обрядами чужд еврейскому Закону, он находится на грани идолопоклонства, и сад в таком случае становится не истинным раем, а рощей идолопоклонников. Именно поэтому, когда разрушен Храм, евреям не пристало заменять подлинное богослужение изоморфным ему чуждым культом.
Надо сказать, поэзия самого Дунаша и его последователей, Шмуэля ха-Нагида, Шломо ибн Гвироля, Иегуды ха-Леви, Моше ибн Эзры и других, в некотором роде дает ответ «моралисту»: винная поэзия и описания сада стали впоследствии очень распространенным жанром, сохранились тысячи таких стихотворений. Еврейская светская поэзия рассматривалась действительно как оазис в пустыне — в пустыне изгнания. В этом еврейские поэты опирались на авторитет мудрецов Талмуда, которые с подозрением относились к аскетизму, в большинстве своем считая, что распространение его подорвало бы народный дух, и, поэтому, разрешали удовольствия, не отменяя при этом скорбь о разрушенном Храме*.

Перевод и комментарий: ШЛОМО КРОЛ

* Комментарий построен на основе лекции Семена Парижского.