Столетия жизни на Ближнем Востоке превратили местных христиан-католиков, потомков крестоносцев, в стопроцентных арабов. Греко-православная и римско-католическая церкви, ревностно охранявшие свои святыни друг от друга, проявляли признаки оживления только на Пасху, в сезон прибытия паломников со всего света. И лишь Лондонское Общество пропаганды христианства среди иудеев не сидело сложа руки. В 1821 году посланец Общества, Джозеф Вулф, безуспешно проповедовал евреям во граде Давидовом. Три года спустя явился сюда доктор Дальтон, первый врач в современном понимании этого слова, поселившийся в Иерусалиме. Англия и Пруссия заключили стратегический религиозный союз в Святой земле, и под крыло первого епископа объединенной церкви, уроженца Познани Михоэла Шлойме Александера, сделавшего клерикальную карьеру в Плимуте, стали собираться евреи-выкресты из разных европейских стран. Иерусалимские иудеи сперва «английскому доктору» обрадовались и даже благодарили матушку Викторию за заботу, но, скоро заметив, с какой целью явились к ним посланцы «дальнего Запада», осерчали и повели с лютеранской миссией непримиримую войну. В войне этой незадачливые «мессианские евреи» никаких побед не изведали, даже одного миньяна в свою веру не обратили, и варились в собственном соку, не слишком-то любимые братьями во Христе из соседних конгрегаций, и без того не соривших любовью.
Летом 1856 года в Святом Граде объявился двадцатишестилетний выкрест лютеранского вероисповедания, уроженец Киева Мойше Вильгельм Шапиро, уже немало побродивший по свету.
Пять лет спустя служащий англиканской миссии Мозес Вильям Шапира сочетался браком с девицею Розеттой, сестрой милосердия, ходившей за ним, болящим, в госпитале «Кайзерсвертских дьяконисс». Сама она тоже поселилась в Иерусалиме не столь давно, прибыв из Германии туманной в компании сестры Шарлотты Фильс, основательницы приюта для арабских девочек-сироток, названного «Дево, восстань», иными словами – «Талита куми». Женившись, Мозес Вильям службу в англиканской миссии оставил и открыл собственное дело – лавку древностей на Христианской улице. С лавкой этой и с ее хозяином связано несколько мелких скандальчиков, один скандал средней руки и один колоссальный скандалище международного размаха – едва ли не самый скандальный в области библейской археологии. В том же доме родились у Мозеса Вильяма и Розетты две дочери – старшая Элизабет и младшая, представляющая для нас особенный интерес, Мирьям.
Но сначала несколько слов о скандалах. Все началось с открытия немецким священником Кляйном базальтовой моавитской стелы в Дибоне, к востоку от Мертвого моря. Вслед за ним в пески Заиорданья устремились англичанин Чарльз Уоррен и француз Клермон-Гано, несмотря на свое подданство сотрудничавший с англичанами. Последний даже снял гипсовый слепок моавитской надписи, сделанной на стеле шрифтом, которым пользовались древние евреи и финикийцы. Активность археологов вызвала исключительный интерес у бедуинов, решивших, что в этом таинственном камне, так занимавшем европейцев, наверняка кроется клад. Хорошенько прокалив его в огне и облив водой, они успешно раскололи глыбу базальта на кусочки, но золота-брильянтов не обнаружили. И тем не менее, Клермон-Гано, по заказу французского правительства, купил у местного шейха даже осколки, бережно сложил их, тщательно склеил и выставил в Лувре. Результатом этого археологического открытия стали плохо скрываемая обида англичан и немцев на выскочку-французика, и ни с чем не сравнимая любовь к археологии, окрылившая сердца и помутившая умы местных бедуинов. Ранее безразличные к древностям, они начали поставлять обломки древних культур заинтересованным лицам, наиболее активным из которых оказался Шапира, торговавший и с туристами, и с европейскими музеями. С этого, можно сказать, и пошло доныне не угасающее увлечение сынов пустыни молодой наукой археологией.
Агент Мозеса Вильяма, Салим Аль-Хури, приобрел у бедуинов партию глиняных черепков, на которых пристально следивший за последними моавскими открытиями Шапира немедленно распознал древнее письмо, обнаруженное на базальтовой стеле. Прусское правительство желало приобрести эти черепки как можно скорее, дабы опередить прытких французов и бойких англичан, однако Клермон-Гано, а вслед за ним и авторитетная комиссия, состоявшая из немецких профессоров во главе с Константином Шольтманом, объявили черепки из Заиорданья грубой подделкой. Шапира, выступавший лишь в роли посредника, сохранил престиж респектабельного торговца, так же, как и Салим, еще несколько десятилетий продолжавший сбывать богатым американцам грубо сработанные «древние» саркофаги и кумиры, монеты и кольца царя Сулеймана. Вся вина была свалена на коварных бедуинов.
Лавка древностей на Христианской улице процветала. После открытия Суэцкого канала число богатых туристов росло в Иерусалиме из года в год. Подрастали и доченьки Мозеса Вильяма. Старшая, Элизабет, была принята в институт благородных девиц в Берлине. В 1877 году Шапира вновь обратился к профессору Шольтману за экспертизой. На этот раз он располагал приобретенными за бесценок пятнадцатью пергаментными свитками, запечатанными в глиняном сосуде, который скрывавшиеся от турецких властей бедуины обнаружили в одной из пещер Заиорданья. Несмотря на некоторые различия в тексте, речь, безусловно, шла о книге «Дварим», сиречь, «Второзаконие», написанной все тем же древним шрифтом. Шольтман, единожды уже обжегшийся на находке активного торговца археологическими сенсациями, велел ему не валять дурака, и Шапира внял благому совету, на некоторое время упрятав свитки в сейф иерусалимского банка. Однако в 1883 году он снова извлек их на свет Божий.
Главные отличия «Второзакония» Шапиры от канонического заключались в следующем. Прежде всего, отсутствовали последние строки, касающиеся смерти Моисея. Это дало торговцу повод утверждать, что речь идет, ни мало и ни много, о собственноручной, автографической версии величайшего из пророков, ибо, несмотря на величие пророческого дара, своей смерти он описать еще не мог, и строки эти появились в Писании уже в последующих копиях. Во-вторых, в полном соответствии с теориями библейских критиков, указывавших на различия в употреблении двух имен Божьих – неизъяснимого тетраграмматона и имени Элохим, в свитках Шапиры четырехбуквенное недоразумение отсутствует, и встречается только последнее, исконное имя. И, наконец, на радость христианскому миру, в десяти заповедях полностью отсутствует слово «шаббат», повсюду замененное на «день седьмой».
Итак, в июне 1883 года Шапира повез автограф Моше бен Амрама в Германию на рассмотрение совета десяти профессоров в имперской библиотеке Берлина. Вывод мудрецов и там оказался неблагоприятным: подделка. Однако, вероятно, приличия ради, ему сообщили, что исследование свитков требует многодневной работы и, в связи с приближающимися летними каникулами, его следует отложить. Шапира отправился в Лондон. На встрече с группой востоковедов, возглавляемой профессором Дэвидом Гинсбургом (уроженцем Варшавы), владелец «Второзакония» наконец услышал то, на что уповал долгие годы: его свитки были рекомендованы для покупки Британским музеем. Английская пресса не осталась равнодушной к «открытию тысячелетия», она трубила победу над косными и ленивыми тугодумами из Берлина, проморгавшими авторскую рукопись Библии. 10 августа «Таймс» опубликовал первую половину «бесценного текста» в переводе профессора Гинсбурга. Цена, назначенная владельцем, один миллион фунтов стерлингов, ноль-ноль шиллингов, ноль-ноль пенсов, была признана казной в целом приемлемой. 13 августа, в понедельник, пятнадцать свитков, заключенные в стеклянный ящик, выставили в музее на обозрение широкой публики.
В среду, 15 августа, в Лондон приехал Клермон-Гано. В жилетном кармане славного археолога и востоковеда лежала сложенная вчетверо доверенность правительства Франции на приобретение свитков за цену, в полтора раза превышающую вышеназванную. Сам он, вероятно, очень сильно подозревал известного по истории с моавскими черепками Шапиру в плутовстве. Гинсбург, почуяв конкурента, поспешил объявить французу, что ему следует ограничиться осмотром свитков «на общих основаниях» – через стекло.
18 числа в «Таймсе» появилась статья, объявлявшая несусветной чушью саму возможность того, чтобы пергаментные свитки, то есть кожа, могли сохраниться в какой угодно пещере на протяжении тысячелетий, да еще с разборчивым текстом. В пример приводились пришедшие в полную негодность всего за несколько сот лет пергаменты, найденные капитаном Кондером в йеменской Сане. Самое забавное в этой теории то, что она оказалась полностью опровергнутой 64 года спустя, когда были обнаружены знаменитые Кумранские свитки. Это позволило некоторым ученым в Израиле еще раз задаться робким полувопросом: а не являлись ли, несмотря ни на что, пергаменты злополучного Шапиры подлинными? Но шансов на пересмотр сурового приговора истории практически не было, о чем речь ниже.
Главный удар обрушился на антиквара с Христианской улицы 21 августа. Клермон-Гано даже через стекло разглядел все, что ему требовалось для однозначного вывода: ФАЛЬШИВКА! Статья об этом появилась в том же «Таймсе». По его компетентному мнению, шрифт, которым был написан этот библейский текст, был точной копией шрифта моавской базальтовой стелы, с которой «списали» и пресловутые черепки, а сами пергаменты – не чем иным, как полями старых свитков Торы, из тех, которыми торговал Шапира в своей лавке. Он указал на то, что узкие полосы пергамента с одного края обрезаны по прямой линии, в то время как с другого имеют обычную природную конфигурацию. Он утверждал, что можно даже разглядеть тут и там кончики обрезанных по краю букв, а также традиционные линейки, наносимые резцом при переписке Торы. Фальсификатор, из-за густоты текста, вынужден был пренебречь этими линейками, и возникло несоответствие между ними и его строчками.
27 августа вышла в свет и обличительная статья профессора Гинсбурга, обнаружившего в библиотеке Британского музея несколько старых свитков Торы с обрезанными краями, приобретенных в 1877 году у иерусалимского торговца Мозеса Вильяма Шапиры. Праздник английской прессы, вызванный разоблачениями, превзошел предшествовавшую ему радость сенсационного открытия. Немцев обвиняли в злом умысле, а те оправдывались полным отсутствием интереса к английским газетам. Им-де и невдомек была вся история с Британским музеем.
Виновник археологической бури покинул Лондон и стал бесцельно переезжать из одного европейского города в другой, не отправив семье в Иерусалим ни одного из написанных им писем. 11 марта 1884 года, взломав по просьбе хозяина маленькой роттердамской гостиницы дверь комнаты, снятой подозрительным постояльцем, голландские полицейские обнаружили, что Шапира застрелился в ней несколько дней назад. 16 июля 1885 года лондонское общество антикваров опубликовало список вещей, проданных на аукционе. Под номером 302 в нем числятся пятнадцать свитков пергамента, названных «Рукопись Шапиры», которые за 18 фунтов и 5 шиллингов приобрел антиквар Бернард Кауриц. Антиквар сей выставил печально известные свитки на англо-еврейской исторической выставке в Альберт-Холле в 1887 году. В каталоге он описывает данный экспонат как «подлинную книгу «Дварим», написанную рукой Моше Бен-Амрама около 1500 года до новой эры», но при этом оценивает его в 25 фунтов стерлингов. Потом следы свитков Шапиры теряются навсегда.Сто лет спустя Музей Израиля в Иерусалиме устраивает выставку подделок из лавки древностей Шапиры и из мастерской Салима, прошедшую без особой помпы.
Мы же обращаем свой полный сочувствия мысленный взор к девочке Мирьям, оставшейся бедной сироткой в семье с испорченной репутацией. Счастливое и обеспеченное детство в стенах Старого города растаяло, как прекрасный сон. Вместе с матерью отправилась она в Германию, и там, из милости, о коей ей постоянно напоминает жестокая ханжа-настоятельница, а скорее, благодаря тому, что все еще имевшиеся в наличии средства мать пожертвовала институту благородных девиц, где ранее обучалась старшенькая Элизабет, Мирьям приняли в качестве воспитанницы. Три несчастливых года провела она там, готовясь к экзамену на должность школьной учительницы. Соученицы относились к ней с полной мерой прусской спеси, чудеса Берлина оставляли ее равнодушной, и великая немецкая культура была ее сердцу мила куда менее, чем песни и присказки доброй арабской нянюшки-кормилицы Варды, оставшейся в далеком Иерусалиме. В занятиях своих девушка, как видно, преуспевала недостаточно и экзамена не выдержала. Тут уж единственною перспективой для нее стала карьера вовсе убогая – сделаться учительницей младших классов в одном из провинциальных народных училищ.
Но удача внезапно улыбнулась ей. В доме «протестантского брата» в Париже потребовалась домашняя учительница немецкого языка. Добрый ангел сиротки, небезызвестный писатель Захер-Мазох, познакомившийся с девочкой в гессенском городке, на родине ее матери, рекомендовал Мирьям в этот спасительный дом. В 1888 году, осьмнадцати лет от роду, очень плохо владея французским языком, ступила Мирьям на землю Парижа, хранящую роковые шаги проницательного Клермона-Гано… и сразу же решила стать француженкой, чего бы ей это ни стоило!
А чего стоит стать француженкой, не имея на то природных оснований, милые читательницы, вы, я думаю, и сами себе представляете. Потом и кровью давался ей французский язык, бессонные ночи проводила она над книгами. А затем чуть ли не целый десяток лет оттачивала Мирьям свое перо в пробах изящной словесности – писала и рвала свои сочинения на кусочки, снова писала, и снова рвала, летели клочки по закоулочкам. Всем сердцем прикипела она к французской литературе, сдружилась с такими мэтрами, как Катюль Мендес и Жюль Леметр, наставления из чьих уст выслушивала с превеликим вниманием.
И вот – первая публикация, первый рассказ, в 1898 году увидевший свет в феминистском журнале и встреченный скромным одобрением и просьбой писать еще. Ее рассказы и очерки о жизни бедуинов и горожан Святой Земли стали появляться ежемесячно. К концу года они вышли отдельной книжкой. А потом один за другим увидели свет восемь ее романов, последний из которых – «Завоевание Иерусалима», написанный в 1904 году, удостоился высокой оценки не только Мендеса и Леметра, но и самого Анатоля Франса.В том же году за этот роман она получила специально ради нее учрежденную премию «Prix Femina». То была история романтического взлета и разочарования молодого француза, испытавшего все, что только можно себе вообразить, в красочном и полном живых деталей окружении загадочного города Иерусалима, покоряющего своих завоевателей, истязающего влюбленных в него и вовеки непобедимого.
Мадам Мари Перро (1875 – 1958) – популярная писательница Мирьям Арри, именно под этим именем и вошедшая в многотомную историю французской литературы, путешествовала по всему свету, но источником вдохновения навсегда остались для нее Ближний Восток и томное Средиземноморье. Читательницы называли ее «восточной чародейкой». В 1922 году, наслышанная о строительстве новой жизни в земле Сиона, Мирьям снова приехала на родину, чтобы увидеть все собственными глазами, и увидев, не поверила глазам своим. О строительстве новой жизни и нового народа написала она нашумевшую книгу «Влюбленные в Сион», самую, пожалуй, просионистскую книгу своего времени.
Но совершенно уникальное место занимает и в творчестве Мирьям Арри, и в литературе об Иерусалиме книга, написанная в 1914 году, «Маленькая дщерь иерусалимская». Книга эта – достоверное и живописное описание детства христианской девочки Сионы в стенах старого Иерусалима, непременнейшее чтение для всякого, кто интересуется прошлым достославной, но зачастую неуловимой столицы. В этой почти не выдуманной истории снова проходят перед нами как живые и Клермон-Гано (в романе – Мерль-Вуано), и выкрест-доктор, и пройдоха Салим и, конечно же, страстный искатель древностей Шапира (Бенедиктос) – отец героини, расставшийся с жизнью из-за трагической истории, но не со «Второзаконием», а с моавскими черепками.
И новый житель древнего Иерусалима, и гордый своею родословной старожил, и тель-авивский сноб, и борющийся за свои права провинциал, и пытливый иноземец, небезразличный к недавнему прошлому таинственной колыбели трех религий, с особым чувством читают сегодня строки романа-автобиографии:
«В тот день после обеда Сиона надела шляпку из итальянской соломки, украшенную анемонами, уселась Варде на плечо и уже радовалась выходу на прогулку, как в спешке явилась мама и стала возражать: улицы забиты толпами, стекающимися к главным городским воротам, чтобы поглазеть на приведение в исполнение смертной казни, к которой приговорен какой-то бедуинский шейх. Но, увидев огорчение девочки, наконец согласилась при условии, что Варда ни в коем случае не пойдет в сторону Яффских ворот, а направится через Сионские ворота на тихое протестантское кладбище.
Варда поклялась головкой Сионы, что не ослушается приказа госпожи. Однако, выйдя через Сионские ворота, она что есть сил заспешила вдоль городской стены, быстренько оказавшись именно в том месте, где ей быть запретили, – на площади у Яффских ворот.
Сиона отродясь не видала такого скопления народа и такого оживления. Казалось, жители иного, неведомого и мертвого Иерусалима, почуяв запах крови, слетались из своих могил.
И вдруг раздался топот лошадиных копыт и бряцание оружия, и крики «хей-йо» понеслись во все стороны из темноты ворот. Тут Варда во весь рост рухнула на землю, но, к счастью, там оказался Мансур, повар английского епископа, взявший девочку на руки, и помог кормилице взобраться на деревянную лавку, на которой уже громоздились другие кормилицы с детьми.
– Отсюда все прекрасно видать, – говорили они. – Там, на плахе, отрубят ему головушку, а парень тот с мечом в руках, из благородного семейства, сын убитого из Бетании, за большие деньги купил у паши право занять место палача.
Раздались громкие ликующие крики, и Сиона увидела старика, высокого, с достоинством ступающего между двумя стражниками, несмотря на путы и кандалы.
– Вот он, вот он, вот бедуин! Вот Абу Нимра!
Варда испустила такой вопль, что Сиона чуть не оглохла. А что произошло потом, она в точности не знает. Она увидела взлетевший и опустившийся меч, который потом снова поднялся в воздух, испачканный кровью, и снова упал, а кровь хлынула на белых голубок, сидевших на крыше. И весь народ возвысил голос в едином вопле победы и ликования.
– Пять раз мечом рубанул! – воскликнула Варда, все еще вытягивая шею.
А Мансур поспешил обмакнуть платок в лужу у плахи. Парень из благородной семьи, стоявший во весь рост напротив ложи паши, провел языком по красному лезвию своего меча. Старуха-негритянка приникла к бездыханному телу и лакала из него пьянящую кровь, словно из горлышка бутылки.
Перед глазами Сионы все плывет и вертится. Она умоляет увести ее, вернуться домой, к маме и Элизабет.
– Варда… Варда…
Кормилица ободряет ее словами и чашечкой лимонада:
– Пей, голубушка, пей, свет очей моих, пей, царевна! Скоро вернемся, вот-вот пойдем!
Издали раздался крик. На возвышенности за армянским монастырем показались три арабские женщины в черном верхом на своих верблюдах. Из уст их рвался крик, полный гнева и ненависти. То были проклятия кочевого племени городу, покоящемуся среди своих камней, мелодия мести детей Эдома детям Шема, траурный вопль вдов казненного шейха, явившихся за обезглавленным трупом.
И толпу внезапно объяла тишина…»