ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Высадка

Мозес Монтефиори, благотворитель, высадился в Яффе в 1875 году. Ему исполнился девяносто один год, это было его седьмое путешествие в Палестину. Д-р Лёве, его полиглот, семенил рядом. Он переводил любезности. Множество людей размахивали стихами и прошениями. Погоды стояли сырые, его подписывающая чеки рука сжимала зонтик. Цилиндр осиявал Палестину.
Его колесница удачи тоже сияла. Монтефиори носил английский цилиндр и английские сапоги, он выглядел английской знаменитостью. Однако колеса его кареты спрягали на иврите, а подушки ее никогда не изъяснялись на доброй церковной латыни. То был черный жук-ангел, чьи крылья несли Монтефиори к кровавым наветам. Тогда б он отправил телеграмму Пальмерстону. Ибо Монтефиори преклонялся перед его прошлым, кланялся же он Виктории. Он был викторианской знаменитостью, то бишь, он восседал царем Соломоном на заседаниях совета Объединенной газовой компании.
Набережная сияла удачей. Он был князем филантропов. У него было великое множество карманов. Один карман светился памятками его покойной Джудит. Другой полыхал банковскими расписками, однако в Яффе было весьма сыро.

Совет

Странно вести такие беседы с Джудит. Возможно, ивритские колеса сему поспособствовали. Они проезжали апельсиновыми рощами. Казалось, его прекрасная покойница знает столько всякой всячины обо всем на свете. Она улыбалась Палестине через окошко. «Сколько всего здесь нужно сделать, Монте, – сказала она, будто бы вечная завеса приподнялась, здесь, среди неанглийских дунамов. У колес его был собственный ритм, но он превосходно совпадал с болтовней Джудит. – Когда доберешься в Иерусалим, не забудь повидаться с Ауэрбахом и Салантом, они дадут тебе добрый совет». Тут она вышла через окно, ему было видно, как она бежит через апельсиновую рощу.

Шатер

Стены его шатра сурово взирали на импровизированную жизнь в его шатре. Они покрыли себя портретами его усопших. Почти все его поколение взирало на Монтефиори из иного города. Вероятно, в каждой из семи своих поездок он помнил о них, наилучшим возможным образом служа им всю свою безалаберную жизнь. Он сидел там, может быть, изучая баланс, перед портретом Джудит. Высокий мужчина, он сидел там, глядя на Джудит. Каждую ночь этот сеанс гляделок, это вызывание духов или прихождение в себя.
Мертвая женщина надушила весь его строгий гардероб.

Чернила для меток

Мать ставила метки на его белье, перед тем, как отправить его в закрытую школу. МОЗЕС МОНТЕФИОРИ. Они выглядели такими одинокими на его постели, все эти меченые фуфайки.
Экипаж проезжал по разделенным на участки полям. Он не способен был соединить отрезанные друг от друга городишки. «Под землей есть смертные одры, где никто тебя не навестит».

Застрял

Он застрял в апельсиновых рощах. Он слышал какой-то унылый насос, чье сердцебиение сталкивалось с неупорядоченным ходом его мыслей. Тогда луна отбросила длинную и темную свою тень из-за скалы. Луна его одиночества указала Монтефиори дорогу.

Городской план

Он искал план города. Может, маленькая странствующая луна посодействует ему. Луна размером с пони. Может, он обвел вокруг пальца затаивший дыхание и надеявшийся Иерусалим. Может, он сам странствовал за мертвой женщиной на судне, с борта которого и делал свои заключения. Может, он хотел водяное колесо, чтобы спать рядом с ним, и он уже не был князем филантропов. Странствующая луна над головами его лошадей. И волны странствий покрыли его.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Морская баталия

В этом сне он стоял у водяного колеса в Яффе. В форме капитана милиции. Д-р Лёве передразнил его позу.
– Нет, Лёве, – сказал Монтефиори, – прежде всего – Наполеон, затем – Турок. Угадай, о чем я думаю под своими застежками. Иерусалимский паша ждет поливки. Мы подплывем к Яффским воротам.

Иерусалимский прием

Построившись, турки взяли на караул. Они горланили свое Хузза! на мавританский манер. Он остался доволен их парадом и сообщил об этом паше. Постоянная готовность турецкого правительства осчастливить подданных султана всегда была ему приятна. Они подготовили особое развлечение для Монтефиори. Паша воткнул булавки в лунную карту военных действий. Турки пялились на луну в телескоп, грозили ей кулаками, раздраженно топали на нее ногами. Зарядив свои мушкеты, они нацелили их на луну.

Ужин башибузуков

Они подстрелили огромную луну. Она была беззащитна за Яффскими воротами. Башибузуки хватали руками живые ее куски. «Следующими, – подумал Монтефиори, – будут мои лошади». Но жонглерка-луна насмеялась над башибузуками. Он видел в небе кого-то никем не съеденного.
– Эту им не съесть, – радостно сказал он паше. – Нет, нет, не эту луну.

Еще совет

Он отправился за добрым советом к Саланту и Ауэрбаху. Однако они пребывали в странном расположении духа.
– Взгляните, – Ауэрбах отдернул занавеску и указал на молодую луну, – она вновь появилась.

Благотворительные общества

Вместе с Ауэрбахом и Салантом он просмотрел счета. Они дошли до Общества содействия возвращению короне прежнего блеска. Похоже было, что активы их весьма скудны. Счета не сходились, и он исследовал их с необычайно молчаливым Ауэрбахом.
– Имеют место определенные нарушения, определенные необычные перераспределения наших фондов, сэр Мозес.
– Безусловно, отнюдь не того свойства, что мог бы вызвать ваше недовольство, – вставил Салант.
– Наконец-то иерусалимские раввины изумляют меня. Тридцать три года усердной переписки и под конец – загадка.
– Вы недовольны, сэр Мозес?
– Я в восторге. Конечно, при условии, что вы предложите мне ключ к шифру.
Легкий промельк прежнего ауэрбахова беспокойства.
– Нетрудно заметить, что вы утомлены, сэр Мозес. Быть может, завтра мы сумеем глубже вникнуть в протоколы Общества?
– Безусловно завтра. Скажите, кто ваш Президент?
Ауэрбах подошел к окну:
– Мне показалось, что кто-то подслушивает.
– Просто геккон, рабби Ауэрбах, любопытный геккон.

Визит

На следующий день они явились за ним с паланкином, любезно предоставленным епископом Гобатом, – с единственным паланкином в Иерусалиме. Кавас уводил их все глубже в город, дарители стихов и податели прошений остались позади. Возможно, из-за жары или из-за груза его лет Монтефиори прекратил думать о чем-либо вообще. Кавас привлекал внимание не к достопочтенному старцу, проносимому мимо караван-сараев, но к земле, по которой ударял его жезл.
Им пришлось поднять его в паланкине по крутой лестнице. Чернокожий раб подошел поддержать его под одну руку, рабби Салант поддерживал под другую. Он был введен в покои, обставленные совершенно á l’Orient, без стульев и столов, повсюду расстелены аккуратные соломенные циновки. Мавр поспешил в проходную комнату, тихо о чем-то спросил и ввел туда Монтефиори. Раввины, как побитые собаки, следовали в арьергарде.
Президент Общества содействия возвращению короне прежнего блеска восседала на стуле с высокой спинкой за столом, заваленным грудами деловой переписки, часть которой, отметил Монтефиори, была подписана собственной его рукой. Он видел свою размашистую подпись на иврите, поднимавшуюся ему навстречу. Президент протянула ему руку в изящном кружевном манжете.

Изморось

Старик, влачащий дождевое облако по ступеням, мавр, спешащий навстречу королеве. Может быть, присесть и ничего не говорить. Стол, перед которым склоняются раввины. Может быть, присядете. Он снял свой цилиндр, нелепо смотревшийся в Иерусалиме, извлек из него кролика, сплясал джигу семнадцатилетнего юнца, некогда ему знакомого, жонглировал лимонами за ее столом, вытащил джокера из рукава, раскаялся во всех письмах, когда-либо подписанных им в жизни, говорил отрывисто, краткими фразами. Девяносто один год измороси. Ничего не говори.

Погода

Скажи что-нибудь.
Хм хм.
Что-нибудь.
Погода превосходна.
Что-нибудь.
Мадам, я снимаю пред вами шляпу.
Что-нибудь.
Мадам, это кружево превосходно.
Что-нибудь.
Виктория бы одобрила ваши кружева.
Что-нибудь.
Ваши кружева и погода превосходны.

Viva Возлюбленная

Кто ты?
Я девяностолетний застрявший на лестнице.
Монтефиори, кто ты?
Возлюбленная моя принадлежит мне и я Монтефиори.

Колкость Возлюбленной

Я помню подмастерье из Лондона. Вы не он. У вас сюртучный вид, шпинатный вид, я думаю, вы выглядите комфортабельно, Монтефиори.
Его рука больше не совершала движений в воздухе, подписывая чеки. Ауэрбах и Салант отправились домой, он продолжал сидеть.

Five O’Clock

Подписи пенились в пятичасовом свете ее комнаты. Только Салант и Ауэрбах в поддержку. Мавр внес варенье и самовар. Салант и Ауэрбах. Внизу город покупал легкие в мясницкой.

Важный документ

Луна или юница мыла голову. Луна или юница не мыла голову. Луна и юница мыли головы.

Неоперившийся птенец

Королева порхала вокруг луны. Было поздно, было очень поздно. Она была восьмичасовой луной, она была десятичасовой луной, она становилась все позднее.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Именуя королеву

Безусловно, когда он вновь посетил своих раввинов, они, по своему обыкновению, наблюдали за луной в телескоп.
– Уступи сэру Мозесу телескоп, – сказал Ауэрбах, – это нарождающаяся Матронита, сэр Мозес, – добавил он.
– Она очень знатная дама, – мягко сказал Салант.
Монтефиори взглянул наверх, на новую свою Джудит. Она была чистым лунным серпом.
– Моя Матронита, – подумалось ему, – моя, а не их.
– Только слегка сбита с толку от того, что всегда одна, немного диковата, следует заметить, – молвил Салант.
Монтефиори размышлял об этой луне, склонившись над гроссбухом ее Общества. Не их луна, его луна.
Погруженный в свою привязанность, он не расслышал, о чем говорил Салант.
– Сожалею, рабби Салант!
– Иногда, если хорошенько прислушаться, ее можно услышать под городом, очень глубоко, возможно, под улицей, она плывет под Иерусалимом, подо всем этим камнем. Это я и хотел сказать.

Солнце

Солнце стояло за труд, труд вошел в синтаксис десяти тысяч его писем: запросы, ответы на ответы на запросы. Оно вошло сейчас в комнату вместе с Лёве. Солнце etc.
– Моя трагедия на сегодня, – сказал он и вздохнул.

Покровительство

Все просители отличались дружелюбием и болтливостью. Кто-то пришел по поводу садов в Яффе. Трое желали обучаться ткачеству в Престоне. Город просил испытать его. Он отдал свой репетир в починку. Литограф работал ночь напролет над его визитными карточками. Лоб ювелира ночь напролет сиял интеллектом.

Благотворительность

Дамы-благотворительницы из бесплатной столовой испытывали на нем свой суп. Он покорно ел их гусиные потроха и лапшу, он восхищался теми, кто помогал бедным. Но он сам чувствовал себя нуждающимся. Ему недоставало дистанции. Впадая в панику в окружении поварешек, он спровадил делегации восвояси с крупными суммами.

Бесплатная столовая

Бесплатная столовая предназначалась тридцати неимущим и престарелым одиноким холостякам. «Ей следует быть очень питательной», – подумал Монтефиори.
Он вообразил себе тридцать таких шаркунов. Повсеместно снимающих крышки с кастрюль, пока никто не видит. Даже не вдовцы, в изможденном Иерусалиме, их шнурки не завязывала Матронита.

Бакшиш

Старый идол в паланкине, он обронил серебряную монету в турецкую ладонь. Ибо турок охранял вход. Паланкин проследовал выше и дальше. Старый идол взирал на то и на это. Турок смеялся, прикрывшись рукой. Бакшиш в немытой зале. Монтефиори не смеялся. Воистину, паланкин нес плакальщика. Епископ Гобат о том не ведал. М’лордов еврей не принадлежал к ним на самом деле. Они не даровали ему избирательные права.

Кирка

Они препроводили старые его кости в Силуан. Д-р Лёве сидел позади, болтун, разглагольствующий об арамейском языке в такую жару. Монтефиори чувствовал, что ему следует испытывать удовлетворение. Вот естественная среда для старого филантропа. Здесь геккон с Матронитой зацокали друг другу языками. Карета продвигалась с трудом среди полудиких обитателей Силуана. Они напирали, требуя бакшиш. Юный хулиган раскачивал карету в молчании, ныне нарушенном. Кучер наградил его тумаком, и они продолжили под небесами. Миновали могилу Абессалома. Было принято побивать каменьями могилу сего честолюбивого сына. Монтефиори засмеялся и подобрал несколько камней.
– Вы знаете, Лёве, это я себя самого побиваю. Да, дражайший Лёве, я побиваю девяносто один год порядочности и лжи. В любом случае было славно избежать бесплатной столовой, Лёве.
Лёве помог ему подняться на холм. До них доносились возмущенные голоса бегущих, рыскавших в округе: «Сэр Мозес, сэр Мозес, сэр Монтефиори!» Их голоса с легкостью поглощались долиной. Он погрузился в великую тишину Кидрона, нарушавшуюся лишь мерным ритмом кирки. Потом Джудит, ближе и настойчиво: «Кофе и лимонад в британском консульстве не помогут тебе, Монте. Ты не в Лондоне, где задают чаи!» Кирка продолжала свое нападение, ее ритм ужасно раздражал его. Затем ровный успокоительный шорох Джудит, гладящей своего пса, ее руки, пробегающей по псиным бокам. Она мурлыкала, по счастью, не в ритме мотыги: «Монте – хороший мальчик, Монте – хороший мальчик». Это не казалось ему странным, хотя уже довольно давно он носил длинные брюки.

Источник Гихон

Лестница скользила, спускаясь к Гихону. Однако жители Силуана называли ее Матерью Ступеней. Он прислушался к ее размеренному дыханию. Несомненно, оно продолжалось ночь напролет. Во сне он не мог этого слышать. Но если бы ее дыхание прервалось, он бы умер. Это напомнило ему четкий пульс печатного станка Ниссана Бека, который Монтефиори подарил ему тридцать лет тому назад. То был первый ивритский станок в Лондоне. Когда на ночь он прекращал работу, необычайная тишина заполняла типографию. Его же дыхание было прерывистым. Он был героем прерывистого. Мать безмятежно вдохнула. В ее дыхание горняки продвигались со стуком кирки, стараясь изо всех сил подражать его ритму. Они следовали за дыханием луны в расщелину, прорезанную ею в горé. Они добывали ее драгоценную белизну. Слыша ее голос, горняки теряли направление в туннеле, в сумасшедшем стремлении к ней, оставляя за собой линию безумия всем на диво.

Мать Ступеней

Под порогом материнской двери, под Матерью Ступеней, струилась идея города. Когда в сознании Матери Ступеней идея города рухнула, рухнул Иерусалим, что случалось с ним так часто. Он стал грустью. Огонь и слезы под порогом, Иерусалимы покачивались на волнах. Мать спасла идею, наклонилась и извлекла свое чадо из воды. Положила ее негатив просушиться на солнце.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Животное

Его беспокоило ухо. Там какое-то животное пыталось выцарапать барабанную перепонку. Похоже, оно устроилось там по-хозяйски, регулярно царапаясь, в соответствии со своим собственным расписанием, а не с планами сэра Монтефиори. Оно не выносило бесед филантропа. Оно могло вытерпеть лишь последовательность звуков. «Хм, хм», – произнес Монтефиори. Его животное не обратило на это ни малейшего внимания.
Его губы мрачно скривились в неискреннем согласии. Ему хотелось бы удалить это животное из уха. Но возможно, оно было там прежде барабанной перепонки, возможно, оно было его первым ухом.

Ритм

Ритм его конторы и ритм его кареты четверней были ближе всего к настоящему ритму изо всех испытанных Монтефиори средств к его постижению.Возможно, еще в своей синагоге в Гэйтсхеде, в полупонятном иврите молитвенника он достигал в бормотании вызубренных молитв подлинного молитвенного метра. Но все, что было ему известно, как он только что осознал, был лишь фальшивые риторические обороты какого-нибудь ратушного спича или тронной речи, или приветственного слова с самого верха посольской лестницы. Обеденное кудахтанье.

кацкий станок

Это было в мастерской, перегородившей двор у Баб-аль-Сальсиле. Следовало пройти мимо торговцев тыквами, чтобы туда добраться. Монтефиори наблюдал совершенную неподвижность тыквы. «Хлоп-хлоп» станка звучало как сонное путешествие на поезде. Белые полотнища отступали прежде, чем поддаться проникновению уткá. Два хлóпковых ритма спутались с ритмом поездки. Ткань (на саван, заметил Лёве) рассекалась ножницами на нужные куски. Монтефиори управлялся с хлопкáми. Хлопóк, луна.

Подпись

Надо всем городом звук кирки.
Он сидел там, как старец в паноптикуме среди восковых фигур. Нелегко было гонцам из Хеврона, из Наблуса, Сафеда и Тиберии понять, что человек, к которому они так спешили, еще дышит. С крыш домов, окружавших площадь, свисали фигуры, бессловесные пред лицом филантропа. Стихи и прошения иссякли.
Некто из Наблуса положил «важный документ» на стол. Монтефиори взглянул на него рассеянно.
– Да, мой дорогой господин, что вам угодно от меня?
– Вашу подпись, сэр Мозес.
Он взял перо и неуверенно начал выводить свое имя. «Мозес, – он замер на мгновенье, но взял себя в руки и продолжил, – Матронита». Д-р Лёве заплакал.

Плантации

Он провел в гостинице два дня городских толков. Он пощелкал языком геккону, полюбовался окнами. Доктору Лёве он сказал не много. Все гонцы разошлись по домам. Они съели свои сэндвичи. В комнате он приказал подать карету. Гора раскрылась пред ним. Благодаря любезности Объединенной газовой компании она была освещена. Время от времени он останавливался заложить какое-нибудь кладбище, пока его лошади отмахивались хвостами от мух. Трусцой они проследовали мимо гостиницы «Аль-Араб», печатный пресс Ниссана Бека бился в окно. У окна появилась Джудит. «Монте, – сказала она, – приподними шляпу перед всеми этими добрыми людьми». Он признал их с радостью. Друзья с Биржи не многого стоили. Все это хмыканье и скука. Он жил в весьма легковесном обществе.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Затмение луны

Она уехала. Ауэрбах и Салант встречали его новостями.
Казалось, его уныние даже было им приятно.
Ее мавр сообщил, что она уехала, взяв свой саквояж, не оставив сообщений.

Хор

Он не предполагал увидеть ее вновь. Жезл каваса, отстукивающий свой путь, помогал отмерять паузы в плаче. Город сложил поминальный плач. Разве она умерла? Нет, это он для нее умер. Звук кирки из Силуана, жестянщик, обивающий его новый сундук, «ýва-ýва» арабского носильщика, прокладывающего ему дорогу, биение типографии Ниссана Бека нравились ему и сводили его с ума.

Состояние

Он понадписывал целое состояние – слога, частицы самого себя, все ради нее. Площадь выстроилась вокруг свежепросохших чернил сего факта.

Звук города

Неспешный лакающий звук под ножами и вилками, под четырьмя регулярными ежедневными трапезами. Он разбавляет лимонад британского консульства.
– Поднять звук! – сказал он.
Пестик, смешавшийся с пряностью, которую истолок. Он был душист, но с трудом мог дышать. Его подрагивавшие жабры нашли свою дорогу в море Иерусалима.

Святая Святых

К Святая Святых его несли через хлопковый базар. Он прервал свое продвижение, дабы взглянуть на турецкие бани. При них состоял лишь один служитель да еще флегматичный нубиец, куривший за занавеской. Сточные воды отпугнули его. Он вернулся в епископский паланкин. Женщина под чадрой наблюдала, как он взбирался наверх. «Адон-а-Йахуд, Адон-а-Йахуд!» – насмешливо окликнула она старика.
Свет Храмовой горы ослепил его после всех слоев грязи, устилавших дорогу через базар. Моряки с заплетенными в косички волосами, предводительствуемые офицерами, болтали по-французски, проходя сквозь мечеть Омара. «Как приятно», – подумал он и опробовал на них свой французский. Некто представился Адмиралом Парижским, он сопровождал Средиземноморскую эскадру в Палестине. Взаимное уважение. Жесты проводников следовали за ними до самой Горы. Она показалась весьма примечательной сэру Монтефиори, стóящей обсуждения в следующем письме друзьям в Гэйтсхеде. Здесь Ибрагим должен был принести в жертву своего сына, но оставил только следы своих ног. Под этой скалой находился Колодец Душ. Многия воды пребывали под этой скалой. Адмирал Парижский вежливо не согласился.
Камышовые циновки были разложены вокруг скалы. Без особой на то причины подобные зонтам растения поднимались из клетей. Безобразный навес отбрасывал тень на свечи моряков в камышовых подставках. Он бы не отказался пожертвовать некоторую сумму на покупку нового. Он принял мудрое решение этого не делать. Он и его одаренный болтун уныло взирали на запечатанную скалу. Она отказывалась сдаться. Она была скалой, а не насущным элементом Н2О. Женские воды были запечатаны. Ворчливый и желанный голос Джудит отправился домой.

Вновь

Скалу нельзя вспахать твоим легким плугом из Гэйтсхеда, Монте. Не будь таким степенным, Монте. Следи за собой, ты знаешь. Тебе хочется вновь посидеть с князем Пашкевичем? Спаржа, шербет, салат и десерт.

Гребля

Старый человек энергично греб по направлению к храму. В лодке было очень жарко. Доктор Лёве снял фрак и вздохнул. Он бы не отказался, пожалуй, погрызть салатный лист. Отчего эти сухопутные крысы так таращатся на Монтефиори? Это было его море. Скандал для евреев Гэйстхеда. Скандал даже для Лёве. Он хотел выскочить из лодки, отречься после стольких миль посуху от своего хозяина. Он вспомнил, что не умеет плавать.

Монтефиори внизу

Монтефиори: Мечети и шахты. (исчезает внизу). Таковы пути сего мира.
Лёве: Я – цвет бездны. Я перевел себя. Это не повод для смеха.
Монтефиори: Тогда попроси ее о помощи. Взывай: «Матронита, поддержи меня над твоей водой!»
Лёве: Матронита, поддержи меня над твоей водой!

Закладка фундамента

Он проинспектировал каждый дом, обошел границы всего полумесяца района Ста Врат, говорил с детьми, проверил цистерну. Они показали ему фотографический план недвижимости.
– Почему цистерна? – спросил Монтефиори. Он встал на четвереньки и прислушался к бьющейся земле. Все почувствовали себя несколько неловко.

Ея млеко

Может ли он вновь стать улыбчивым олдерменом? Временный свет, олдерменов день. Он знал, почему британский консул был ее мальчиком. Процессия жезлов простукивала для нее улицу, высокочтимейшие Иерусалима у нее под окном. Свист и гонги, и пушка Рамадана. Гонги и языки, и речные ткацкие станки. Млеко ея в Гихоне.

Сны

В первом его сне львы уничтожили несколько этажей громадного здания. Там, где были этажи, виднелись только львы и небеса, проходившие насквозь.. Громадный доходный дом был разрушен львами.
В следующем сне он увидел корабль на фоне отступавшего моря. Представители города выстроились на берегу, кроткая толпа мельников, пекарей и сапожников, признающая правду солнечного захода.

Звук города

Мертвые печатники Ниссана Бека набирали объявления в траурных рамках о кончине города. Отряд кавасов стучал по городским камням. Кашель был значительным явлением. В этом заговоре против своего второго уха Монтефиори слышал скрипучее перо, подписывавшее последний чек. Его подпись была клочком бумаги в небесах.

Сирийская гравюра

На этой гравюре лошадь Магомета, Аль Барак, с женской головой и павлиньим хвостом, летела от Каабы к Святая Святых. Она была царицей Святая Святых, охраняла ее, и конечные посты ее были в Каабе и на Храмовой горе, крылья же ее покрывали город и правоверных. Она была немного рыхловата на гравюре, этакая царица выпечки с толстыми губами и гривой, завитой раскаленными щипцами. Несомненно, на первом оттиске, еще в Дамаске, на той оригинальной сирийской гравюре, она оправдывала свое историческое значение. У кобылицы с женской головой были копыта – сбивать башни, над которыми она пролетала, дабы протянуть нить страха от Каабы до Храмовой горы. Зарослями павлиньих своих крыл она захватила всю гравюру.

Луна во славе

Он взял с собой вниз к Гихону свои девяносто и один год. Он улизнул от Лёве. Бедный Лёве, оставленный позади в одиночестве со своим лексиконом! Монтефиори жаждал куда-нибудь отправиться. Узкая щель Гихона причиняла ему резкую боль в боку. Он держал свечу, на каждом повороте воображая врага. Он искал хорошо известное животное Матрониты. Вода была ему по пояс. Туннель стал светлее, но не к концу. Луна во славе погоняла кнутом его лошадей у него на глазах. Они ржали в ответ, признавая ее власть. Она направила на него карету. Колеса гневно заболботали на иврите. Они раздавили его цилиндр. Жалости старому филантропу с полным ртом воды.
– Ты в своих колесах, – сказала его карета.
– Ты в моей крови, – ответил Монтефиори.

Иерусалим, 1970

Перевод с английского: Г.-Д. ЗИНГЕР

: ДЭННИС СИЛК (Лондон, 1928 – Иерусалим, 1998) – английский поэт, прозаик и драматург, один из создателей «театра вещей». С 1955 г. жил в Иерусалиме. Переводы повестей Силка на русский язык публиковались в «Двоеточии» №2 и №1(7).