Антипатичное зимнее утро, а я, мятежный, на островке, посреди бурного моря дорожного движения Алленби – Бен-Иегуды. Потому что я только встал, потому что я, как обычно, опаздываю на урок, потому что у моей куртки толстая кожа, я типа слеповат к слепому, что стоит рядом, с палкой, в очках и с видом «помоги мне, сердце гибнет». То, что он пытается у меня выяснить, – это где тут есть автобус до автовокзала.
– Там.
Моя рука уже была в воздухе.
– На другой стороне.
Больше этого я ничего делать не собирался. Если он досюда допер, значит, он свой стаж по переходу улиц накопил.
И все-таки что-то меня остановило. То, что он застрял на месте после того, как загорелся зеленый свет, заставило и меня, как зеленого, предложить:
– Идем. Мне все равно в ту сторону.
Хотя мне было совсем в другую, и я факт опаздывал.
Ниже меня на голову. Я тронул его за талию, кончиками пальцев, совершенно символически – типа смягчить символичность покровительственного акта.
Потом, господи-спаси-и-по-малой, прошел с ним еще несколько метров до вывески четвертого автобуса, под которой я и собирался его высадить в компании двух мусорных бачков, лопающихся от изобилия, потому что мусорщики опять бастуют, занести его в каталог моих добрых деяний под титлом «Слепой» и слинять. Не дополняя палитру своих мемуаров точным оттенком его бесформенного джемпера, красноты после бритья, процентами седины в его густой шевелюре и тр. пр.
Сколько ему было? Поди знай. Минимум сорок. Но, может, он так выглядит, потому что никогда типа не стоит перед зеркалом.
Не киношный слепой – с изнеженными руками и пианистическими пальчиками; не спортивный слепой с пособием от армии, лабрадором и бронзовой медалью за стометровку на спине на Олимпиаде инвалидов; и не литературный слепой – надменный, видящий невидимое; не Тиресий и не Борхес. Просто слепой. Такой, каких переводят через дорогу в младших классах. Когда врут, почему опоздали.
Я свое дело сделал.

И вдруг сухой хриплый голосок:
– Скажи, может, ты знаешь, где здесь заведение?
– Заведение?
Первым мне скакнуло в голову учебное заведение.
– Трах!
Словно воздушным молотом пристукнул. Счастье еще, что он не видел – я за него покраснел и, видно, замолчал, так он типа почувствовал необходимость распространиться. Самым непринужденным образом поведал, как он специально приехал из Рамлы в Тель-Авив, там говорят, что тут самое то, девочки на уровне, русские. Но он тут уже два часа – и еще не нашел. Может, еще рановато? Может, лучше вечерком? Может, я знаю?
Я. Как же, нашел кого спрашивать.
Но вывески-то трудно проморгать. Одна есть над булочной. Там всегда видно голодных одиноких мужиков, уминающих сандвичи. А есть и такие, которые приходят парами.

– Пошли.
Так я ему и сказал. Не более того. Типа он пес. Или мальчишка, застрявший перед витриной. Пошли. И этого ему было достаточно – сразу ухватил меня за руку.
От заведения нас отделяло не больше пятидесяти метров гудков, скрежета, автобусного рева и запаха горелых орехов, бурекас, шавармы, мочи и кислых после ливня помоев. Он факт унюхал еще что-нибудь.
Мы шли молча. Я и не подозревал, что это может занять столько времени. Он не то чтобы хромал, но походочка у него была совсем медленная. Стиль. Эта основательность, с которой он загребал своей палкой из стороны в сторону. Кое-где нам пришлось обходить с флангов лужи. Годы пришлось с ним тащиться до земли обетованной.
Наконец добрались. Вывеску недавно подновили, и красные буквы «Институт здоровья» купались в белоснежной чистоте внутри рамочки из потухших лампочек.
– Они их ночью зажигают.
Я обнаружил, что типа защищаю хозяев заведения. Интересно, он из тех, что различают свет и тень, или погружен в абсолютную темень?
Я спросил, желает ли он подняться. Глупый вопрос, зачем же мы дотопали досюда. Он сказал, что его устраивает все, что бы я ни решил, при условии, что не дорого.
Сколько это – дорого?
Больше семидесяти он не выкладывает.

Лестничная клетка, как и следовало ожидать, провоняла афтершейвом. Из навязчивых. Словно тут прошли целые стада моего папочки. Ни темно, ни светло. Не сильно грязно. Приставил я его к ржавым перильцам по правую руку, себя расположил слева… Черепаший бог! Ему бы патент на медленность! Может, если бы он согласился расстаться с этой палкой – уж так я деликатно попробовал… Щаз! Он не готов с ней расстаться. Он мне рассказал, что его звать Ицик. Нет, он не от рождения слепой, лет двадцать типа. Нет, не диабет, другая болезнь. И это не происходит в один день – свой двадцать второй день рожденья он еще праздновал ин фул просесс, работал в типографии своего шурина в Лоде, теперь на реабилитационной программе, собирает термостаты, четыре часа в…
Ициковы хроники прервало внезапное появление жутковатой орсонуэллесовской тени. Через секунду проклюнулся и сам предмет, редкостный качок, способный прекрасно застращать и так, не применяя тактику перспективного искажения. К тому же, как он нас узрел, вмиг у него выражение ухудшилось.
– Снова ты приперся! – рявкнул он своим тубным гласом.
Понятно было, что это он не ко мне, так я промолчал и дал ему разрядить всю обойму. Ицик тоже молчал и типа выглядел менее озабоченным, чем я. Не видел, с кем дело имеет. С кем не имеет дела – выяснилось, что он тут уже побывал до нашей встречи, но цена ему не по…
Так или иначе, мы покорно приняли добрый совет и скатились по лестнице.
Ступенька.
Ступенька.
Ступенька.

Больше четверти часа все это заняло.
– Слышь, Ицик, – тут я по идее должен стряхнуть его со своей руки, которая уже начала ныть, сказать, что сожалею, но мне надобно лететь, всего доброго, успехов. И растаять, как лажовая фея. Неисполненное желание…
И что же я слышу? Эхо из собственной глотки:
– Если хочешь… я тут знаю еще одно заведение.

Одно… Лапа, тут Мекка этих борделей. На каждом третьем здании красная стрелка тычет в задний двор. На Бен-Иегуде, на Алленби и на Ярконе, над черной дырой паркинга, во двориках, в подъездах и на площади Оперы, где оперы нет, в Бухаресте, столице Румынии, и надо слепым быть, чтобы не видеть, взгляды, опущенные к асфальту, а не за море, уразумеют ли птицы таиландцев-судомоек? Обжаривающих курей кисло-сладко и в батон их, в батон, ниггеров, ждущих света тендера, что доставит их в рабство? Филиппинок, спящих подле старушек, что мочатся в прокладки.
Здесь я живу.

Ровно семь минут у нас заняло доползти дотуда. «Клаб 5000» – сообщили буквы, на которых разлегся облезлый женский силуэт. Я как раз собирался описать ему вывеску, чтобы типа подогреть его перед боевой задачей, как он заехал в лужу. Ботинки у него промокли. Разнервничался. Сказал, что в Рамле у него есть постоянная, тридцать шекелей берет, только наркоманка, не на уровне. Не то что в заведении.
Заведение. Институт. Клаб. Вывеска над подъездом или конфузная тропиночка на задний двор. Дверь. А дальше что? Приемная? Мадам или месье? Потные кресла скай? Пластиковые стульчики? Низкий столик? Пепельница? Журналы? Какой секс? И как их вообще выбирают? Из альбома? Фотки, прилепленные на стену? Или они просто стоят там, во плоти, под лампой накаливания, типа на опознании.

Тут только на узкой тропинке к клабу 5000, пристегнутый к нему и переставляя его с одной ломаной плитки на другую, только тут, впервые, до меня дошло – он их не видит.
Ладно, это может оказаться даже преимуществом. Я представил себе, как он проводит вкусовые, обонятельные и осязательные тесты.
– Скажи, если ты не видишь женщину, которую ты… как ты выбираешь… типа… что самое важное…
– Трах!
Опять это слово, молоточком по рефлексам. Трах. Тук-тук-тук в кремовую дверцу без имени.
И вдруг еще гвоздочек:
– А ты, не хочешь потрахаться?

Счастье, что дверца открылась, и счастье, что вовнутрь, и счастье, что мы успели сделать шаг назад, что он не бухнулся прямо на нас, тот, что вышел. На секунду я подумал, что это еще один довольный клиент. На одну секунду, потому что сразу после нее он всадил в нас взгляд, который напомнил мне генерального директора предыдущего заведения. Тем не менее, когда прошло еще кое-какое количество секунд и ничего от хорошего до плохого не было сказано, а Ицик как раз нашел подходящее время дрыгать своей палкой, так я проявил инициативу и спросил:
– Это здесь клаб?
Просто так, типа я прохожий и спрашиваю тёеньку с детской каляськой иде это тут комната матери и ребенка.
Оттенок подозрительности смягчил изначальную враждебность. Теперь казалось, что он изучает нас глазами профи…
Наконец он процедил:
– Гоните стосорок с рыла.
– Я не в деле, – быстро сказал я. Самым бизнесменским тоном. – Я только…
Мальчик по сопровождению.
– Ладно, ну давай мне стосорок за него.
В отличие от своего предшественника, он как раз старательно обращался ко мне, типа Ицик дефективный или глухонемой, или типа я его папа, который ему организует турпоездочку на бар-мицву.
– Семьдесят! – проснулся слепой.
– Семьдесят? Шутишь? Гони стосорок, а то отъебись.
– Смотри, Ицик… Послушай, Ицик… Я не очень-то соображаю в этом, но мне кажется, что такие уж тут цены, так может, ты типа пойдешь навстречу…
– Семьдесят! – повторил он свою мантру.
– Послушай.
Снова на улице. Я глубоко вдохнул помойные ароматы.
– Послушай, понимаешь… я типа опазываю…
Был бы я состоятельной феей – факт бы заплатил за него, заказал бы ему лимузин и элитарную кокотку, вот бы она ему показала…
Я бы слинял, да знал, что светлый образ его не слиняет, будет меня преследовать, безглазый, беспомощный. Да и все равно первый урок я уже проехал, а дальше…
– Уже есть десять?
Десять? Десять? Какие десять? Мы еще ни одной не нашли.
Пока до меня доперло, что он имеет в виду часов, у него уже готов гвоздь программы:
– А то, если уже десять, мне надо идти. Я договорился встретиться с женой возле…
С женой?!
Теперь я типа должен был понять:
– Ты разве не сказал раньше, что тебе не важно, как женщина выглядит. Что главное… главное – трах.
Он подтвердил, глазом не моргнув.
– Так чего ты не трахаешься с женой?
– Не дает, – так просто. – Семнадцать лет.
Я настолько не знал, чего сказать, что сказал:
– Нет, еще нет десяти.

Тогда мы потащились к следующей цели – на Трумпельдора. В углу, в диспетчерской такси, два старика-диспетчера слушали концерт по заявкам. Когда они увидели, что мы ищем, где тут вход в… массажный кабинет для разнообразия, Ицик, может, и не почувствовал, но их глаза просверлили ему четыре дырки в спине. Мне тоже. Так было неприятно, что я плюнул и свернул влево – на Яркон.
Потому что меня это всегда типа впечатляет, обнаружить море, волнующееся в конце стекающих к нему улиц, ну я и Ицика приобщил к своему впечатлению. Но он не разволновался, не потек, а только опять спросил, нет ли десяти, как будто других часов мало. Вместо того, чтобы сказать ему, что хотелось, чтоб завял, я сказал, что еще рано, и спросил его, где именно он договорился встретиться с женой. Когда он запутался, я уже заподозревал, что, может, и нет у него никакой жены… Но выдумать жену, которая не дает? Вообще у меня было такое чувство, что и он уже офигел типа от этих поисков, что ему, может, неудобно передо мной, ведь я так старался быть феей для его желаний. Ливень бы все уладил.
Где-то я жалею, что мы не добрались до массажного кабинета, все-таки мне было любопытно увидеть разок настоящий публичный дом изнутри.

Мы не дошли, потому что…
В первый момент я подумал, что у меня двоится в глазах, но нет. Через дорогу, на зеркальное окно гостиницы «Метрополитен» оперлась такая, про которую не ошибешься. При исполнении. Я ему не рассказал, что она тоже наркоманка. Или он расчухает, что она вся кожа да кости, дырки да шрамы, или пусть закроет на это глаза. Как предпочитает быть типа слепым ко всему, что вокруг дырки.
Осталось только выяснить, готова она или нет.
Установил я его у ограды Трумпельдора, 16, пошарпанная такая бетонная бонбоньерка, нечто нездешнее, с тоннами излишеств, деревянными ставнями, пара пальм при входе навытяжку, при исполнении, а сзади двор с гигантской смоковницей.
– Подожди меня тут полминутки, – говорю. – Мне надо что-то выяснить.
Пошел без него. Экономия времени и отрицательных эмоций. Может, она не согласится на его цену или ее напугает слепота. Если ее вообще что-нибудь пугает.
Я перебежал дорогу наискосок. Подошел к ней. Остановился перед ней. Я много раз видел, как она тут вертится. Интересно, она меня тоже узнает? Никогда еще так близко не подходил.
– Простите… можно вас на минуточку…
– Что тебе, мальчик? Поебаться?
Как просто.
– Семьдесят шекелей… идет?
Семьдесят – это то, что он готов дать, вот и будет ему семьдесят, я вовсе не собирался добиваться для него скидки.
– Только стоя одетой и я не сосу.
– Порядок, – я ухватился за находку.
– Ладно, давай тогда туда, быстренько, пока дождь не полил.
И она указала прямиком на задний двор заброшенного дома с заброшенным у ограды Ициком.
– Нет, не со мной…
Я стряхнул ее руку как можно деликатнее.
– С ним!
И указываю на него. И еще фактик ей подкинул, чтоб не говорила потом, что я ей продал кота в мешке.

Я еще успел разглядеть мятого Агнона и две монеты, перешедшие из его кармана к работнице торговли. И ее, проверяющую костлявой рукой купюру и аккуратно прячущую ее в сумочку. Потом той же рукой она взяла его руку, факт, что по-деловому, но какая-то нежность была в цыплячьей желтушности, в которую типа облачается порой зимнее небо, и по земле пошли они, и отдалились от меня, и скрылись за смоковницей.

Перевод с иврита: НЕКОД ЗИНГЕР

: ШОАМ СМИТ родилась в 1966 г. в Иерусалиме. Живет в Тель-Авиве. Автор коротких рассказов, вошедших в сборники «То, о чем сердце не велит рассказывать» и «HomeCenter», нескольких книг для детей, литературный критик. Ее рассказ «Что-о-о бы это значило?» в переводе Н. Зингера был опубликован в №5 (1996 г.) русского «Двоеточия».