1

Разбивая палатку между только что возведенным Русским подворьем и Яффскими воротами, добродушный английский зоолог Генри Бейкер Тристрам, перипатетик и перекати-поле, все еще мог пересчитать новые дома, выстроенные на голых холмах вокруг зубчатых крепостных стен Сулеймана Великолепного, по пальцам одной руки: летняя резиденция британского консула Финна в Тальбие, Сиротский приют Шнеллера у арабской деревни Лифта, ветряная мельница Монтефиори, протестантская школа епископа Гобата на горе Сион. Скользя же с запада на восток, глаз прежде всего задерживался в тени двухэтажной крепости шейха Мухаммада Альхалили, с ее контрфорсами и высокими окнами, окруженной оливковыми рощами и смоковницами, чьи листья напоминают гигантские хирургические перчатки, прежде чем остановиться на пенящемся море белых надгробных камней и на маленькой захиревшей арабской деревеньке Силуан, прижавшейся к скалистому склону Масличной горы.
Спустя несколько лет, после эпидемии холеры 1866 года, за пределами городских стен царила такая лихорадочная активность, что можно было подумать, будто оттоманские власти потеряли ключи от Яффских и Дамасских ворот, по традиции запиравшихся на закате.
Скалистая местность была быстро поделена между разнообразными городскими общинами: протестантской, состоявшей из англичан, американцев и немцев, французской католической, русской и греческой православными, армянской и еврейской. Последняя усердно строила новые жилые кварталы, каждый со своим попечителем: Монтефиори, Ривлиным, рабби Давидом Бен Шимоном, с его принудительной Книгой Уложений и «братским союзом», озабоченным безопасностью жителей («Привратник да не открывает ворот никому, кроме как с разрешения должностных лиц общины или по предъявлении письменного разрешения оному…»), их гигиеной («Всякий житель да наставляет приставленных к оному ежедневно очищать его дом от всякого мусора и от всяческой нечистоты, а также поливать полы его дома чистой водою не реже раза в день…») и богослужением («Каждодневно завершивший изучение главы Мишны да читает кадиш дерабанан за упокой души почившего Иегуды Туро, да почиет он в мире…»).

Среда. Вечер. Я увидел (невнятно): …молодого человека в русской шапке… резко махнувшего рукой сверху вниз: привести в исполнение…

2

Эмек Рефаим. Долина Гигантов – громадных маячащих сущностей, то тут, то там высовывающихся из Пятикнижья, подобно доисторическим големам. Последним титаном, предположительно, был Ог, царь Башана, еженощно растягивавшийся на железном ложе длиной в четырнадцать футов. Что же до Долины Гигантов, она была и остается плодородной равниной, вожделенной для филистимлян и израилитов, к юго-востоку от Иерусалима. Должно быть, пшеница росла здесь в изобилии, как свидетельствует видение Исайи «муже, подбирающем колосья в долине Рефаим».
Рефаим к тому же имеет второе, не менее важное значение: это наименование духов или, точнее, теней, населяющих преисподню Шеол, и в этом значении слово появляется в поздних библейских книгах. «Тени корчатся в преисподней»”, – выплевывает Иов в ответ Билдаду. И 88 псалом: «Восстанут ли тени славить Тебя?»

Я подумал: глас народа – глас Божий.

3

Лев блаженно спит, опершись на лапы. Есть и другие, рассеянные по городу, однако они неизменно бдят, свирепо рычат или сидят, гордо выпрямившись, вроде каменной пары перед старым полицейским участком времен британского мандата у рынка. Насколько я могу судить, этот лев, забравшийся на насест над входом в дом № 9 по улице Эмек Рефаим, – единственный, решивший разлечься в вечном благодушном смирении. Он не шелохнулся, когда хозяин дома рухнул от сердечного приступа на пороге года два тому назад и умер прямо у него под носом.
Я случайно проходил мимо и заметил машину «Скорой помощи», припаркованную на тротуаре. Я заглянул в крохотный запущенный садик, ведущий ко входу, и увидел трех санитаров, склоненных над стариком в распахнутой рубашке и в спущенных брюках. Женщина, стоявшая под портиком, поддерживавшим серого крапчатого Льва Иудеи, взмахнула одной рукой, словно сгоняя муху. Потом она, повысив голос, выпалила: «Уходи!» И я, изрядно смутившись, понял, что и был той помехой, которую тщетно пыталась отогнать ее рука.
Это было мое единственное столкновение с жителями дома № 9 по Эмек Рефаим. Этот дом – один из первых в иерусалимской Немецкой колонии – с его наглухо закрытыми облупленными деревянными ставнями, всегда казался мне не столько негостеприимным, сколько безмятежно отключившимся от все нарастающей суеты своего окружения.
Что же тогда приковало меня к тротуару – смерть старика или само его внезапное появление? Он неожиданно ступил в мир на столь краткий миг.
Растянувшись на плитах, он, казалось, придает теперь дому и саду витальность последней минуты, равной, возможно, тем признакам жизни, которые тщетно и тщательно искали в его теле молодые санитары. Старинные двойные ворота оставались полуоткрытыми: не последовал ли я в своем упрямстве за лучом света, ведущим в теснину?
Я вспомнил летний вечер, когда сосед постучал в нашу входную дверь и повел меня за руку к ступеням, ведущим на его балкон. «Вы должны увидеть, – воскликнул он, тяжело дыша, пока мы спотыкались в темноте. – Мое растение – оно цветет только одну ночь в году». И действительно – из глиняного горшка, сияя на кактусовом стебле, поднимался цветок с длинными тонкими лепестками, дрожавшими на слабом ветру. Господин Рыклин, семидесяти с лишним лет, приземистый и с замедленной речью, вытянулся, как часовой, перед своим драгоценным цветком.

Четверг. Утро. Я читал «Шма» поутру и когда произнес: «И будут они тебе кистями видения, чтобы ты смотрел на него и вспоминал все заповеди Господа и исполнял их» – послышался громкий стук. Будь милостив, Господь.

4

Связь между титаном и полтергейстом хорошо прослеживается в корне глагола רפא (рафа), означающего опускаться или слабеть. В книге Исайи (5:24) – это тление сена в пламени, в книге Судей (19:9) – это угасание дня и у пророка Нехемии (6:9) это движение относится к рукам: «Опустятся руки их от дела сего». Список значений продолжается: отступать, уменьшаться, падать духом, ронять, оставлять, покидать. Рефаим-великаны могут рисоваться громадными, но только в переносном смысле. Они огромны как раз потому, что отошли в мифическое прошлое. Ослабив свою хватку в реальном мире, они сделались, как говорится, просто призраками самих себя.

3 удара – немедленно выйти – оставить свет – закрыть дверь, но не запирать – у барака быстро душить, сзади или спереди, пока он не перестанет двигаться.

5

Маттиас Франк появляется в 1872 году на пыльной равнине Рефаим – Вади аль-Ваард, Долины Роз, как ее тогда называли арабы, с единственным ее приметным строением – Каср эль-Газаль, Башней Газели, охраняющей южные подступы к Иерусалиму. В широкополой шляпе и бриджах он измеряет земли, только что приобретенные им для Общества храмовников – немецкой христианской секты, задавшейся целью построить миниатюрное Царство Божье в оттоманской Палестине.
К апрелю следующего года он заложил фундамент котельной и дома. На замочном камне его дома готическими буквами написано EBEN EZER. Еще пять лет, и уже дюжина домов с островерхими черепичными крышами аккуратно обрамляет Strassendorf. Осталось лишь каравану из ста верблюдов появиться здесь весною 1878 года, высокие часы с маятниками и перины примерно сорока новых поселенцев привязаны к бокам вьючных животных.
Храмовники производили собственное вино, мололи собственную муку на паровой мельнице Франка и занимались мелкими ремеслами – плотницким, столярным и кузнечным. Они насаждали у себя по дворам маленькие огороды, в точности как на далекой родине, хотя здешняя почва не с такой готовностью поддавалась их заступам и мотыгам, и еженедельно сходились в Tempelgesellschafthaus, то есть – в общинном центре, дабы вознести свои мясисто-розовые голоса к Господу.
Их Лицей быстро собирает учащихся не только из Германии, но и из России и Америки. На тезоименитство кайзера даровое пиво раздается по всей округе, и каждый дом украшен флагами Германской империи.
В противоположность сброду прочих иерусалимских конгрегаций, вечно грызущихся между собой, храмовники – образцовые граждане. Кайзер Вильгельм посещает город в 1898 году, лично благословляет колонистов, уже насчитывающих в общей сложности 392 души, и телеграфирует герцогу Вюртембергскому, ставя его в известность о благоденствии и прилежании былых его подданных.

Если они заговорят об этом в столовой, я изображу изумление. Не подавать вида, что взволнован его исчезновением. Если они станут его искать, я тоже приму участие. Не ездить в город до полудня. Все свои дела устрою завтра и в последующие дни. В случае следствия отвечать на вопросы. В этом случае сказать, что я все время был в комнате. Не говорить даже о выходе в уборную (даже если соседка будет свидетельствовать иначе). Если спросят о свете, горевшем в моей комнате, я скажу, что читал. Я не стану уничтожать эти записи, проснувшись в три часа. Не уничтожу их и потом. Не отдыхать в дороге. Если они меня спросят, как я поцарапался, сказать, что я наткнулся на колючую проволоку здесь у сараев.

6

Высокая известняковая стена разделяет Tempelfriedhof и местный бассейн, проходя мимо которого по дороге в канцелярский магазин, я обнаружил, что ворота открыты, и проскользнул внутрь. Надгробья прячутся в тени огромных сосен и кипарисов. В дальнем углу я замечаю уменьшенную фигуру служителя. Он небрежно кивает мне, затем склоняется над своим помелом, легко метя взад-вперед, подобно ребенку, пишущему свои первые фразы аккуратным округлым почерком.
Бассейн, по олимпийской мерке, занимает такую же площадь, как и Tempelfriedhof . Он, можно сказать, его соседняя страница: его утренняя текучая прозрачность, прежде чем первый пловец сомнет его гладь, наводит на мысль о подкрашенной синькой тонкой глянцевой бумаге.

Я открыл тетрадь. И в ней – тайный свет в подтверждение (был ли еще и стук? Теперь я не помню).

7

Молодой неутомимый офицер Ее Величества инженерных войск, капитан Чарльз Уоррен, стал первым европейцем, исследовавшим Хирбат аль-Мафджар. В 1873 году, том самом, когда Маттиас Франк поселился со своей семьей в Немецкой колонии, Уоррен отправился в одну из своих многочисленных экскурсий за пределы Иерусалима, на сей раз – в долину Иерихонскую. Следуя курсу древнего акведука, бегущего вдоль Вади эн-Нуэйма, он внезапно наткнулся на груду развалин. Гильгаль – сделал он весьма поспешный вывод. Как раз к северо-востоку от Иерихона, на полпути от города к реке Иордан – объект, соответствующий библейским координатам.

Субботняя ночь. Я взглянул на предыдущие записи – и послышался стук. (Знак, чтобы их перечитать –).

8

Господин Рыклин был, в сущности, единственным звеном, связывавшим меня со «старой» Немецкой колонией. Это он рассказал мне, что наша часть дома изначально была построена, чтобы служить конюшней некому Мартину Фаузеру, державшему у себя пекарню и кондитерскую.
Дом № 9 по Эмек Рефаим, сообщил мне Рыклин своим низким, хрипловатым голосом, принадлежал архитектору и инженеру, храмовнику Теодору Занделю, жившему там до своей смерти в 1902 году. Прикорнувший Лев Иудеи был не более чем торговой эмблемой аптечной сети семейства Зандель. Надпись Die Löwen Apotheke, как выясняется, дремала над входами в бесчисленные аптеки, разбросанные по всему Фатерланду.
Что до самого Рыклина, мне известны лишь скупые факты. Он родился в России и в юности скитался по Восточной Европе, перебиваясь с хлеба на воду. Каким-то образом он попал в Палестину, был призван в британскую армию, прошел службу в Европе и окончательно осел в киббуце Рамат Рахель на окраине Иерусалима. Там, я думаю, он встретил свою жену, беженку из Германии, сироту, проведшую военные годы в Англии.
К югу от коллективного поселения раскинулся город Вифлеем. К востоку маячили в жарком мареве холмы Моава. В ясные дни можно было с трудом различить в отдалении Мертвое море.
Рыклин с женой сидели в сумерках перед своей деревянной лачугой, наконец-то в покое. Они могли бы быть частью пейзажной композиции – столь многие художники, начиная с прерафаэлита Хольмана Ханта, добирались до этого самого места, чтобы восхититься панорамой.
Идиллия резко оборвалась в 1948 году. Подвергавшиеся иорданским и египетским обстрелам киббуцники нашли временное прибежище в Немецкой колонии, пустовавшей с тех пор, как храмовники, считавшиеся вражескими подданными, были во время Второй мировой войны выдворены англичанами в Австралию.
Когда обстрелы прекратились, киббуцники разобрали курятники и овчарни, сложили манатки и вернулись в свои дома, обращенные к Иудейской пустыне. Рыклин, однако, предпочел остаться. Треть фаузеровского дома ему вполне подошла.

И легкое постукивание, доносящееся от стола. Я зашнуровал ботинки и отпер дверь. Услышал громкий стук. Вышел и увидел Офера и Иегуду с подругой. Снаружи были световые знаки… я подумал, что если не сделаю то, что мне велено – змея ужалит и т.д. Раздался подтверждающий стук. Я ждал светового знака. Но раздался внятный стук.

9

Гильгаль
1. Круг камней. Книга Иисуса Навина описывает, как воды Иордана, текущие сверху, остановились в тот момент, когда священники, несшие Ковчег Завета, погрузили свои ступни в сильное течение. Затем Иисус повел неохватную глазом колонну израилитов через реку в Землю Обетованную. Стремясь утвердить свою власть над весьма шатким объединением двенадцати племен, Иисус не собирался оставить это событие неувековеченным: двенадцать каменных глыб, сверкавших на высохшем речном дне, были взвалены на плечи двенадцати представителей племен, перенесены к становищу и установлены там, образуя священный круг.
2. Откат. Раскинув лагерь в Иерихонской долине, Иисус велит своим людям наточить ножи, ибо все мужчины, родившиеся во время тяжкого сорокалетнего странствия по пустыне, должны быть обрезаны. Их крайняя плоть навалена кучей на том месте, которое немедленно делается известным как Холм Крайней Плоти. Пока мужчины, стар и млад, восстанавливают силы, Бог является Иисусу и говорит: “Ныне Я откатил от вас посрамление египетское”.

Я решил: выйду только на звук трех внятных последовательных ударов из убежища.

10

Упоминание о киббуце Рамат Рахель неизменно вызывает в моем сознании поэта Ноаха Штерна, переехавшего туда в начале пятидесятых в последней отчаянной попытке спастись от того недомогания, которое он обнаружил в себе почти немедленно после высадки в Яффе в 1935 году:

Та сирень, цветущая в тайне,
та сирень, что синеет безмолвно,
мне навеяла грезы случайно
одного континента и грезы другого.

Но уж дух апельсинов радеет
и лечить, и лишать меня жизни,
и дарить, и душить, как свидетель
всех дней моих в этой отчизне.

Штерн находился в киббуце пару недель. Он надеялся быть принятым на место учителя и подал просьбу о полном членстве. Тем временем он работал на ферме, собирая урожай, чистя курятники, ухаживая за скотом. Штерн держался особняком, проводил большую часть досуга в маленькой комнатке барака, писал. Хотя он никогда не ссорился с другими киббуцниками, те считали его нелюдимом и утверждали, что его речи «странны». Возможно, именно поэтому приемный комитет вынес решение против принятия Штерна постоянным членом киббуца. В начале июня 1953 года Штерн получил уведомление о том, что ему придется покинуть Рамат Рахель в течение двух-трех недель.
Окончательной датой было назначено 19 июня 1953 года. В ту самую пятницу Штерн объявил, что он уедет в следующее воскресенье или в понедельник. Это удовлетворило секретаря киббуца. 20 июня, в 4.30 утра, Штерн ворвался в комнату киббуцного библиотекаря Сокольского. Тот успел лишь выкрикнуть: «Что вам надо?», прежде чем ощутил, как руки Штерна сжимают его горло. Он потерял сознание и потом снова очнулся, видимо – после того, как Штерн ослабил хватку.
Сокольскому было 59 лет, он жил один и страдал сердечной недостаточностью, и поэтому у него был уговор с семейством Головых из соседней комнаты, что в случае чего он дважды постучит в стенку. Так он и сделал тогда. Голов вбежал, зажег свет и обнаружил Штерна склоненным над Сокольским, с руками, все еще сжимавшими шею библиотекаря. Лицо Сокольского посинело, рот его был в пене, и из носа текла кровь. Голов схватил Штерна и оттолкнул его. Он не почувствовал сопротивления со стороны Штерна, и когда спросил его, почему тот душил Сокольского, Штерн ответил: «Я хотел воспользоваться ванной, а он меня не пускал».
Штерн был передан киббуцному ночному сторожу, который, в свою очередь, сдал его в полицию. Жена Голова, опытная сиделка, доставила Сокольского в больницу. Почему Штерн напал на Сокольского? Тот утверждал, что едва знал Штерна. Они кратко разговаривали в трех разных случаях, и всякий раз – на предмет взятия или возвращения библиотечных книг. Последний обмен репликами произошел за несколько дней до того, как Штерн набросился на него. Сокольский случайно проходил мимо барака Штерна. Штерн позвал: «Эй, Сокольский, зайдите в мою комнату, мне надо что-то сказать вам!» Сокольский подошел ко входу в барак и, отказавшись войти, спросил: «Что вам надо?» Штерн попросил какую-то книгу. Зная, что Штерн должен покинуть киббуц, Сокольский направил его к секретарю.
Вскоре после того, как Штерна увела полиция, секретарь киббуца и полицейский вошли в его комнату. На столе, среди кипы книг и бумаг, лежали две раскрытые тетради, содержащие, по-видимому, дневник.

Я спросил, взять ли мне спички – и возник световой знак. А также слабый стук.

11

Предполагаемый Гильгаль оставался неисследованным около шестидесяти лет. Наконец, в 1935 году, Департамент древностей мандатной администрации решил начать раскопки. Они продолжались до 1948 года, в котором Израиль получил независимость. Достаточно быстро стало очевидным, что эти руины не имеют никакого отношения к библейскому Гильгалю. Следы найденного здания не являлись также остатками христианской церкви, воздвигнутой в память о Гильгале, согласно гипотезе Уоррена. В 1953 году два молодых археолога, Р. У. Гамильтон и Олег Грабарь, подняли слой земли в том месте, где приостановились прежние раскопки, и обнаружили остатки роскошного арабского зимнего дворца и бани, относящихся к периоду Омейядов.
С момента обнаружения имени халифа Хишама среди надписей в юго-западной части дворца местное население, путеводители и туристские гиды (сперва иорданские, а затем, после Шестидневной войны, израильские) представляли халифа, правившего в первой половине восьмого века, законным строителем и хозяином Хирбат аль-Мафджара.

Я подумал: «В три часа» – и послышался стук (несильный). (Сигнал выйти?) 11 часов. «Скоро ли?» Тайный стук из убежища.

12

Записи в дневнике Ноаха Штерна (или, как он их называл, «записки урывками») использовались обвинением для доказательства того, что покушение на жизнь Сокольского действительно было преднамеренным. Равно очевидным казалось и то, что подзащитный страдал какой-то формой умственного расстройства. Штерн, однако, отказался от проверки у психиатра, все время продолжая утверждать, что в поисках уборной он по ошибке попал в комнату Сокольского и что ссору затеял библиотекарь. Что же до инкриминированных ему тетрадей, то Штерн настаивал на том, что это не личный дневник, а набросок истории, в которой двое мужчин борются за женщину, и один из ревности замышляет убить соперника. Тем не менее он признал, что временами слышал странные постукивания в своей комнате. «Однажды я читал в Британской Энциклопедии, – сказал он суду, – что люди иногда слышат в своих домах стук, который им трудно объяснить. В статье использовано немецкое слово Poltergeists, то есть духи – “geists”, которые стучат – “poltern”».

Я подумал, что символически и на деле я уже все это совершил, – и появились световые знаки и сдержанный стук – подтверждения!

13

Возможно, всё, что необходимо, – это выйти с двух фронтов в одно и то же время, как забойщики, прорубавшие туннель Езекии в восьмом веке до нашей эры, держа путь с обоих концов одновременно. Опасаясь, что его запас воды будет отрезан наступающей армией ассирийца Сеннахериба, царь Езекия приказал своим инженерам прорыть туннель от источника Гихон в открытой долине Кидрона до Силоамского бассейна, расположенного внутри стен, в западной части города. Пользуясь кирками, две группы рабочих прошли с противоположных концов акведука окольным путем длиной примерно в 583 ярда. Забойщики «чудесным образом» встретились где-то в середине. Их курс был определен, вероятнее всего, естественными расщелинами в породе, через которые просачивалась вода.

Сегодня вечером – первая встреча субботы в секретариате семинара… навстречу мне из каменного дома несутся песни молодежи, собравшейся на скромную субботнюю вечеринку…
В 11 часов я спросил: «Скоро ли?» Ответ – потайной стук из убежища, а когда я это записываю – также и свет.

14

Мало что известно о Хишаме. Десятый халиф омейядской династии правил арабским миром двадцать лет. Вскоре после его смерти эта дамасская династия рухнула, и центр власти переместился к Аббасидам в Багдад. Будучи даровитой, хоть и весьма мрачной личностью (в резком контрасте с братом, любвеобильным Язидом II, которому он наследовал после того, как последний, как говорили, умер от скорби, когда одна из певичек задохнулась, подавившись виноградиной, которую он игриво бросил ей в рот), халиф держал дворец и баню, Каср аль Хайр аль Габри, вблизи Евфрата в северной Сирии. Гамильтон описывает дворец «скромный и строгого вкуса» – нечто, никак не относящееся к приписываемому ему владению под Иерихоном, с его сводчатыми галереями, приемным залом с рельефными медальонами центрального купола, статуями полуобнаженных дев, держащих букеты цветов, и сложной системой внутренних водоемов.

11.12 – стук. «Действительно?» Очень сильный свет.

15

«Какой необычный процесс», – заявил адвокат Ноаха Штерна после двух дней следственного допроса. Штерну необходимо было говорить, и он говорил обо всем, начиная со своей юности в Литве, о ранних успехах в школе, о переезде в семнадцатилетнем возрасте в Канаду, а затем о четырех годах в Гарварде, о его решении прервать дипломные занятия литературой в Колумбийском университете и переехать в Палестину в 1935 году, и наконец, о вступлении в Еврейскую бригаду и службе с англичанами в Европе во время Второй мировой войны.
Штерн знал, что он находится там, чтобы опровергнуть свидетельство, выдвинутое против него его собственными дневниковыми записями. Однако его попытки убедить всех присутствующих в зале суда, что дневники были на самом деле черновиком детективной истории, не имели никакого успеха. Читая стенограммы процесса, особенно – длинный раздел, в котором поэт говорит в свою защиту, нельзя не почувствовать, что подлинным мотивом выступления было желание Штерна отстоять себя как писателя и поэта.
Отсюда тяготение речи Штерна к прошлому. Ему шел сорок второй год, он делался все более замкнутым, одиноким и неспособным хоть какое-то время удержаться на работе – последним ударом стал отказ принять его в члены киббуца или педагогом в их училище.
Штерну удавалось публиковать стихи, короткие рассказы, очерки и рецензии на книги в литературных приложениях местных ивритских газет, однако мало кто понимал степень его оригинальности. В 1941 году он опубликовал длинное стихотворение «Письмо между делом», возможно, первое и до сего дня лучшее модернистское стихотворение, написанное в Израиле. На него не обратили внимания, и полвека спустя оно остается, в основном, непрочтенным. После его смерти несколько сот экземпляров его перевода «Бесплодной земли», изданного частным образом в 1940 году, были найдены сложенными на полу его однокомнатной квартиры.
Не сжимал ли Штерн шею израильской читающей публики, когда он пытался задушить библиотекаря из Рамат Рахель?
Штерн провел в тюрьме пять лет. Вскоре после освобождения он был помещен в психиатрическую больницу и покончил самоубийством в 1960 году. Собрание его стихов было наконец опубликовано в 1966 году. Второе, дополненное издание – давно разошедшееся – в 1974-м.

11.25 Стук (из убежища). Я подумал, скоро ли…

16

Затвор открывается и закрывается, одним махом отхватывая, словно лезвие гильотины, мгновение реальности.
Фотография Маттиаса Франка и его семьи. Маттиас, борода лопатой, стоит в пальто и меховой шапке, выпрямившись, в заднем ряду с двумя старшими сыновьями по оба фланга. Взгляд его устремлен влево от камеры. Один из сыновей держит фетровую шляпу с изогнутыми полями и высокой тульей, а жена со старшей дочерью сидят перед ним; все смотрят в одном направлении.
Остальные члены семьи уставились прямо в камеру. На низких табуретах в переднем ряду сидят две младшие дочери в платьях до лодыжек с одинаковыми треугольными вставками. У обеих на лифах вышито по якорю. Девочка в дальнем конце снимка удерживает у ног кожаную сумку, опираясь правой рукой на колено старшего брата, сидящего позади. Этот брат, чрезвычайно благообразный в сером фланелевом костюме, сидит прямо, как прусский кавалерист. Вторая младшая дочь, прильнувшая к материнским коленям, держит в правой руке корзину с цветами. Пятый ребенок в матросской шапочке, несомненно, самый младший из сыновей, стоит впереди отца, одна рука покоится на материнском плече, другая же держит книгу. Его старший брат стоит сзади, лысеющий и одетый в костюм-тройку; он, в свою очередь, поместил руку на плечо мальчика.
Расположение рук интригует. Они смягчают резкое, хоть и несколько отсутствующее выражение в глазах Маттиаса и его семьи и предполагают интимность, идущую вразрез с жесткой вертикальной осью фигур.

Условия подполья без формального подполья и сигнал из трех внятных последовательных ударов из убежища – я просил. (А вчера я слышал повторение такого утроенного стука из другой части комнаты.)

17

Тот год, когда англичане начали раскапывать дворец Хишама, оказался также годом прибытия Ноаха Штерна в Палестину. «Женщина в Иерихоне», датированная сентябрем 1936 года и опубликованная посмертно, свидетельствует о посещении Штерном древнего библейского города:

Что ведомо тебе, высокая нубийка, и чем ведома ты, когда улыбка
кривит тяжелые обугленные губы,
горда посадкой головы под рабской глыбой,
походкой четкой и дремотно-чуткой, гибкой,
в чем шутка, жено? обнажены намеком зубы
в насмешке над произошедшим – зыбкий знак – пора!
подолом поднят дня, уползшим во вчера.

Что шепот черноты очей – смеются-губят-любят,
пустыни пламя лижет зелень пальмы и голубит,
покой песков смежит глаза и в западне, пусть день идет на убыль,
пришельца ждет. Чужой, ничей и свой, он с запада войдет, как вой ветров,
в пейзаж непознанный, знакомый, в восток шатров.

Иерихон! Твой тонкий запах в ноздри бьет из глуби
времен, с полей душистых той поры, когда пригýбил
я женского лица и сласть, и тьму,
то – сладость ужаса твоих оков,
Иерихон! –
ужас веков.

11.35 Легкий стук (все время из убежища) (по стуку примерно каждые десять минут). Глас народа – глас Божий. «Этот убийца!» Яркий световой знак. Связанный со всеми разрушителями и предателями знак – яркий свет. Световые знаки вчера, пока я писал эти записки, появляясь в соответствии со станциями на пути, который я проделал прежде. Световой знак.

18

«Пустячная деталь» – формовка век на лепных гипсовых рельфах – послужила решающим доказательством, утвердившим Гамильтона в его сдержанности касательно сомнительной роли халифа Хишама в строительстве и использовании аль-Мафджара.
Веки обнаруженных во дворце рельефных изображений были выполнены иначе, чем у найденных в бане. Первые были налеплены, как гипсовые кольца, вокруг глаз, последние – тщательно смоделированы вместе с глазными яблоками и щеками.
Гамильтон уже знал, что дворец и баня построены в разное время. Известковый налет в трубах и отложения сажи и пепла в дымоходах доказывали, что баней некоторое время пользовались, в то время как дворец остался незаконченным.
Таким образом, у нас есть два мастера, один – создатель дворца, работавший методом «налепленных» век, и другой – строитель бани, несомненно усовершенствовавший свой стиль несколькими годами раньше.

3 последовательных стука – и он снаружи! Двойной и тройной знак. Гигантский паук – знак наказания! Если – я прежде всего избавляю от опасности других.
«Успеха!»
12.48 Удар и сильный световой знак. (Я подумал: лучше я попаду в преисподнюю, чем другие пострадают от моего бездействия.) Очень яркий свет.

19

Уже в 1829 году, в предисловии к «Les Orientales» Виктор Гюго писал: «Au siècle de Louis XIV on était Helleniste, maintenant on est Orientaliste». Штерн не мог избежать очарования Востока: как и его предшественники (я думаю, в частности, о целом ряде художников, начиная с Энгра, Жерома, Делакруа, склонных писать Левант словно сквозь замочную скважину), поэт превращает засушливый пейзаж в повествование о подавленных желаниях.
Хотя и перегруженная толстым impasto прилагательных, «Женщина в Иерихоне» интригует: ее шаткий синтаксис и словосочетания, миметически отображающие приближения и отдаления поэта от темного взгляда арабской женщины, «черный шепот» (еврейское слово «лахаш», означающее и шепот, и колдовство, могло изначально означать заклинание змей) «смеющегося-губящего-любящего глаза» Востока.
К тому же Штерн пробует и приноравливает свой собственный литературный иврит к новому окружению в говорящей на иврите Палестине. Поэтому здесь присутствуют первые попытки поэта отбросить велеречивость старинного необиблейского иврита – мелодичного, певучего иврита, звучавшего в стихах умершего за год до появления Штерна в Палестине Хаима Нахмана Бялика – ради чего-то более шероховатого, даже прозаичного и неровного, подобного твердой пыльной почве Иорданской долины.
Такое умышленное огрубление языка превратилось в тавро Штерна и, в определенном смысле, в его ярмо, под которым, неверно понятый и все более одинокий, он в конце концов рухнул.
Когда же начали распутываться нити? Есть, безусловно, нечто зловещее в фигуре искоса смотрящей, надменной темнокожей женщины из Иерихона, чья притягательность окрашена ужасом, ее дремотно-чуткая походка, напоминающая волноообразные движения куртизанки – Кучук Ханем, появляющейся во флоберовских письмах из Египта, или одной из танцовщиц труппы, выплывающей из сводчатой бани Ибн Валида. Она неуловима, как я понял позже, подобно навязчивой птичьей песенке, отдающейся эхом от крутых стен иссохших ущелий в окрестностях Иерихона.
Она дразнит украдкой и вкрадчиво, намекает, подмигивает – как слышится в ивритском слове «ремез» (намек). И семнадцать лет спустя то же самое безнадежно перегруженное слово всплывает, настойчиво повторяясь, в штерновских дневниках, как и приближающееся к нему выражение «ха-от ха-дак» – тонкий намек.

12.03 Стук и шаги. Я вышел, но никого не увидел. (Через 15 минут после предыдущего стука – с постоянными интервалами). Может быть, выходить примерно через каждые 10 минут? – очень сильный свет, выйду, как только услышу стук.

20

Надпись 701 года до н. э. в Силоаме

завершена
прокладка туннеля

и так происходила прокладка туннеля пока
забойщики поднимали
кирки навстречу друг другу и оставалось
прорубить три локтя
слышали каждый
голос другого
ибо была трещина в скале
справа и слева, и в день
прокладки ударяли забойщики один
навстречу другому кирка к кирке
и устремились воды из источника
к бассейну в тысячу двести локтей
и во сто локтей была скала высотой
над головами забойщиков

Этот человек пришел убить меня! Яркий световой знак.

21

Гамильтон и его коллеги нашли погребенными в пыли и мусоре у банных ворот голову и нижнюю часть фигуры, изготовленной почти в натуральную величину и облаченной в царственные одежды халифа – обшитый жемчугами кафтан, шальвары и пояс с драгоценными каменьями. Не было сомнений, что халиф – рука на сабле, ступни твердо стоят на львином пьедестале – взирал прежде вниз с властностью суверена из большой ниши на самой вершине башни на всех приближавшихся к сводчатому порталу.
Был ли это Хишам? Исследование головы обнаружило интересный факт: веки были налеплены кольцом. Это указывало на то, что фигура была изваяна дворцовым мастером, работавшим, как мы знаем, через несколько лет после мастера из бани.
Выпученные глаза халифа привели Гамильтона к выводу, что ниша в течение ряда лет пустовала. «Миллионер со вкусом к орнаментальной скульптуре, – здесь следует дать слово самому Гамильтону, – строя свой увеселительный дворец, как правило, не поручает зодчему сперва завершить фигуры рабов и артистов, оставив свой собственный портрет на будущее. Если же он поступает именно так, являясь к тому же правителем полумира, мы обязаны искать тому более чем необычную причину. Существует одно простое объяснение: владелец, должно быть, – не сам правитель, но его наследник. При жизни халифа никакое личное изображение, и уж конечно, никакой символ власти не мог быть выставлен напоказ. Ниша должна была оставаться пустой. Когда же владелец войдет в права наследования, портрет может быть увиден: он представит повелителя исламского мира».

12.25 Стук. Я никого не увидел. Откуда-то неподалеку я услышал шепчущуюся парочку (точнее: голос девушки). 12.30 Проехала машина… Сам план подтверждает приказ привести его в исполнение.

22

По крайней мере лет десять прошло с тех пор, как я впервые прочел длинное стихотворение Штерна «Письмо между делом». Я рылся в английской книжной лавке на улице Салах а-Дин в Восточном Иерусалиме и нашел тонкую книжку переводов ивритской поэзии, зажатую между большими томами ближневосточной политики в твердых переплетах, с заголовками вроде: «Борьба за Палестину», «Испытание и заблуждение», «Мемуары Абдаллы, короля Трансиордании» и «Восточный вопрос». Книжка была издана Дэннисом Силком, английским поэтом, живущим в Иерусалиме. В то время я знал его лишь в лицо.
Прислонившись к стене книг, я быстро погрузился в «Письмо между делом» в переводе Гарольда Шиммеля. Длинные строчки и причудливый синтаксис убедили меня, что я читаю поэта «нового поколения», уроженца Израиля, несомненно читавшего Уитмена, Крэйна, а возможно, даже Джона Ашбери. Это поэт авангарда, сказал я себе, некто говорящий с нами из будущего. Я продолжал читать, пока не дошел до последней строчки: «Мир, да будет воля твоя», под которой Шиммель спокойно поставил дату – 1942 год.
Стихотворение, как выяснилось, было написано зимой 1941 года, в Иерусалиме, куда Штерн недавно переехал. Прежде он жил и спорадически работал то учителем, то лектором в Тель-Авиве. 29 лет от роду он питал надежды на новую жизнь в своем «лихорадочно-грустном городе». Однако уже через год Штерн снова уехал, на сей раз – рядовым британской армии.

Годы проходят как ветры над миром,
нагая родина всех живущих.
Вчера еще мы заводили беседы, отводили глаза
от вида за окном, за глухими гардинами,
в тающих полночных воскурениях слушали Аппассионату.
Сегодня скажем: поиск бесконечного
или конечного и абсолютного не приведет нас
к пыльному обходу сафьяновых переплетов,
к непрекращающейся прогулке по мыслям великих умерших.
Мы живы в мире!
И если не дано больше,
чем развалины и останки, если все земное бытие –
лишь тонкая вышитая каемка по оторочке пустых небес,
если всякое упорное, напряженное усилие сопоставимо с
испорченной пружиной,
а тело наше поймано и сломлено, как только начинает прорываться –
негодные детали станут театром, всеобъемлющим в своих пределах,
а повседневность – сценой символов для угаданного…

Пришедший убить тебя…

23

Китаб аль-Ахани. Книга песен. Ибн Халдун назвал этот обширный свод поэзии и музыки, литературных анекдотов и общественной истории, составленный в десятом веке Абу аль-Фараджем аль-Исфахани, «диваном (то есть – собранием) арабов».
Приобретя «Китаб аль-Ахани», известный Саиб ибн Аббад, тащивший за собой в путешествия тридцать верблюдов, груженных книгами, теперь мог бороздить просторы пустыни со всего-навсего двадцатью томами аль-Исфахани.
Именно к страницам «Аль-Ахани» Гамильтон прибегает для окончательного установления личности основателя Хирбат аль-Мафджара. Известно, что наследником Хишама был его племянник, бонвиван Валид ибн Язид, эстет, покровитель и приятель певцов, «лучший поэт и стрелок среди Омейядов», чье жалкое правление (он был, вполне закономерно, убит через год после прихода к власти) вполне компенсировалось увековечением его личности и стихов в «Диване» Исфахани:

Имам Валид – вот то имя, что шепчет лесть,
куда бы я ни пошел в расшитых шелках златых.
Имею одну лишь страсть – алкаю музы́ки (и влезть
к любовнице новой в постель), чтоб тот шепоток затих,

что мне безразличен вполне. Скорее же и через край
наполни тем самым бокал. Я, может быть, правда пьян,
но знаю наверняка, что ваш пресловутый рай –
последнее место, где стоит искать гурий, вокал и кальян.

12.35 Фургон возвращается. Я подумал: «Мы (общество) решили, а ты это исполнишь» – несколько знаков яркого света.
12.37 Слабый стук… Я вышел. Никого не увидел… Я подумал, что он получил приказ появиться у моей комнаты.

24

Как-то, возвращаясь домой от зеленщика, я прошел мимо группы подростков, стоявшей у одного из храмовнических домов на нашей улице. Молодая женщина, обращаясь к группе, рассказывала об истории улицы. Я задержался на миг и потом пошел дальше, поймав единственное слово – «Балак». Балак? – подумал я… слово казалось удивительно знакомым. Уже дома я вспомнил, что открыв книгу, она начала читать по ней своим ученикам. Книга тоже казалась знакомой. Тогда меня осенило, что Балаком звали пса, бесцельно скитавшегося по узким улочкам Иерусалима на протяжении более чем сотни страниц романа Ш. Й. Агнона «Вчера-позавчера». Мог ли агноновский Балак попасть в наш квартал в фантасмагорической притче, развернувшейся в Палестине около 1910 года?
Одиссея Балака начинается в квартале Меа Шеарим, когда он подходит к маляру. Этот маляр (о котором читатель знает, что его зовут Ицхак, – главный герой романа, иммигрант («оле»), мечтавший жить жизнью первопроходца и постепенно оказавшийся побирушкой среди ортодоксальных евреев) малюет краской на спине дворняги: «Бешеный пес». С этого момента жизнь Балака делается невыносимой. Его пинают, бьют и забрасывают камнями. Изгнанный из квартала, он скитается от одной одинокой лачуги к другой и со временем становится тем, к чему приговаривает его надпись: бешеным. Под конец дворняга возвращается в Меа Шеарим и вонзает зубы в плоть маляра, чья выходка превратила собачью жизнь в кошмар. Совершая это, Балак воображает, что кровь Ицхака утолит его жажду и принесет дождь иссохшей земле.
Перелистывая страницы романа (опубликованного в 1945 году, возможно, самого резкого агноновского обвинения расколотому миру Иерусалима), я вскоре обнаружил отрывок, который учительница, должно быть, читала классу, пока они стояли у построенного храмовниками двухэтажного каменного дома на углу Эмек Рефаим и Паттерсона, где ныне находится убежище для сбившихся с пути девушек.
Роясь в помойках, Балак попадает в новые кварталы Иерусалима вдали от Меа Шеарим. Он находит временные пристанища в христианских кварталах за стенами Старого города, сперва у прусского начальника железнодорожной станции, затем – у монахов. Наконец, он блуждает по Абу-Тору и, постоянно принюхиваясь, обходит стороной Немецкую колонию, только бы не попасть в упряжь вместо мула, вращающего жернов на местной мельнице. На той самой мельнице, сказал я себе, построенной Маттиасом Франком и управляемой его сыновьями на рубеже веков.

Этот человек подошел ко мне сегодня после ужина, когда я выходил из зала! «Убить»! (Сильный свет). Покашливание снаружи. «Зайдите на минуту». «Можно и здесь». 1.30 Слабый стук. Я вышел и вернулся.

25

В «Китаб аль-Ахани» повествуется о том, как однажды Валид ибн Язид послал за Маабадом, славным своим пением во всех пределах Плодородного Полумесяца. Певец, едва успев отряхнуть пыль своего дальнего пути, был проведен в комнату с бассейном, примыкающую к «меджлису» – приемной.
Маабад, к своему изумлению, обнаружил, что бассейн наполнен розовой водой, смешанной с мускусом и куркумой, а посредине опущен вышитый занавес. Маабада пригласили сесть, скрестив ноги, на ковер в одном конце бассейна. Прозвенел голос «хаджиба» – управляющего: «Приветствуй халифа, Маабад!» Исполнив это, он услышал голос, отвечающий на его приветствие из-за занавеса. Тот же голос назвал затем песню, которую Маабад должен был спеть. Когда последние ноты его песни растаяли в воздухе, занавес был поднят рабынями, и Валид, молодой и пылкий халиф, выступил вперед, сорвал с себя надушенное платье и бросился в бассейн. Когда он вышел из воды, рабыни подали ему свежеокуренные одежды. Валид испил из большого кубка, потом предложил его певцу и назвал следующую песню. Так повторялось трижды.
Маабад был хорошо вознагражден и вернулся в Медину с 17 000 динаров и все еще звенящим в ушах предострежением халифа: «О Маабад, ищущий пропитания у царей не разглашает их секретов».

1.03 Я спросил, выйти ли мне (я был сонным) и через несколько секунд послышался стук. Я вышел… 2.23 Стук… прямо перед этим я подумал: мне некуда идти.

26

И однажды ночью, когда бриз нежно ерошил ветви покрытых росой олив, агноновский Балак завилял хвостом в сонном квартале и пробубнил сам себе такие стихи:

Взгляну я вниз –
там ни свечи,
при свете Божьих звезд
не сплю в ночи.

Во всей Вселенной лишь
Господня благодать –
в ущельях – тоже тишь,
легли пригорки спать.

А на моем пути
прохожих не найти,
так что же, душа моя,
ты плачешь не таясь.

Ведь ночь еще долга,
и день вдали лежит,
ты веки опусти,
глаза свои смежи.

Усни, на всей земле
прохожих не сыскав,
спит все живое, спит.
Гав, гав, гав.

3.05 Раздался стук, и в тот момент, когда я переступил порог коридора, я увидел яркую падающую звезду. Перед этим я почувствовал (сомнения) из-за слабости в теле и сонливости. 3.25 Стук. Я вышел. Тишина.

27

Затем случилось Валиду призвать в свой дворец певца Утаррада. Снова певец был усажен на краю маленького бассейна. Этот бассейн, выложенный свинцом и наполненный вином, был однако достаточно велик, чтобы в нем мог развернуться человек. Описание точно соответствует небольшой неотапливаемой комнате с двумя похожими на цистерны бассейнами (выложенными местным серым камнем, похожим на свинец) сразу же за приемной в аль-Мафджаре.
После приветствий, рассказывает «Аль-Ахани», Валид повелел Утарраду спеть определенную мелодию: «И я спел для него. Едва я закончил, как, ей-Богу, он сорвал с себя расшитое платье, неведомо сколько стоившее, разорвал его надвое, и бросился голым, в чем мать родила, в этот бассейн, где он пил, клянусь, пока уровень заметно не понизился. Затем его вытащили, уложили бесчувственного и накрыли. Тогда я встал и взял платье, и никто, ей-Богу, не сказал мне “возьми его” или “оставь его”. И я удалился в свою комнату, пораженный лицезрением живости его характера и буйства его эмоций».

3.30 Тихий стук. После того, как я сказал себе: три стука – и я это сделаю. И я вышел. Даже по одному стуку, если я наткнусь на него на улице – сделать это.

28

Эссе в жанре «археобломков» – сказал я другу, спросившему, чем я занимаюсь, хотя, возможно, оправданнее было бы упомянуть арабеску – форму, постоянно отрицающую или отвергающую замыкание и завершение. Отсюда разрастание открытых геометрических и растительных форм в Хирбат аль-Мафджаре. Танцующие девушки Валида и широкоглазые люди в шлемах пойманы в прихотливую вязь орнаментальной листвы. Смысл, иконографическая значимость, изображение, скажем, лисицы, рвущей виноградную гроздь, или крылатого коня дразнит намеками нашу мысль, но лишь на мгновение: стоит глазу задержаться на узнаваемой фигуре, как он уже переполняется избытком причудливых поверхностных деталей. Неисчерпаемые вариации узоров, указывающие вновь и вновь на возможность бесконечного роста. Кто бы ни вступал в приемный зал молодого омейядского принца после долгого и тяжкого путешествия по пустыне, вступал в прохладный внутренний театр чистых форм.
Особенно в своих ранних проявлениях, в период правления Омейядов, пока иконоборческое учение еще не возникло, арабески напоминают грезу: Эрос, под маской смысла – наперсника желания, должен противостоять бесконечным возможностям плоскости или явного нарратива. Персонажи, томящиеся в театре наших грез, не могут не подчинять свои «жизни» обстрелу внешних подробностей.
«Словно богато оркестрованная симфония застыла в пространстве», – пишет Олег Грабарь об орнаментальном покрытии стен в зимних дворцах новой омейядской знати, земельной аристократии, полной решимости строить свои загородные резиденции на окраинах пустыни.
В 747 году землетрясение в Иорданской долине сравняло дворец и баню Валида с землей. Знак или, возможно, знамение, наподобие трех штерновских ударов, приближающегося крушения династии Омейядов.

Я сказал: я решаю – после трех ударов я это сделаю. 3.50 Удар. Я вышел. Тихо… Стук и немедленно еще стук. Я вышел и увидел – в небе над домом висит гигантская звезда – точь-в-точь маленькая луна, но ярче луны! И пока я смотрю на нее, рядом появляется знак падающей звезды. Все ясно. Знамения и чудеса.

29

Две бледно-желтые газели обгрызают молодые побеги граната или яблони. Они кажутся безразличными к ужасному положению третьей газели, справа от древесного ствола сгибающейся под тяжестью льва, запустившего свои когти в ее бока. Мозаика, с ее будто вытканной каймой, осталась неповрежденной. Ее тема напоминает охотничьи сцены, изображенные на персидских коврах того же времени, а стиль похож на натурализм римских стенных росписей. Ее обнаружили в «диване», приемном зале бани.
Большая сводчатая комната была самой причудливо декорированной во всем строении. Гости Валида, отдыхая от придворных утех, должно быть, пожирали глазами блистательно расцвеченную мозаику. Не было ли скрыто сообщение в неподвижном центре, в средостении текучего, многокрасочного мира арабески? Не было ли то, как странники пустыни завлекались в зал и одурманивались кишением переплетающихся форм, только прелюдией к тому, как легко и незаметно их подталкивали вперед, пока взгляд их не касался призрачной судьбы трех газелей?
До сего дня нередко удается выследить миниатюрную кочевую, «пустынную» азиатскую антилопу (газель) в районе Иорданской долины. Ее можно даже встретить даже на окраинах Иерусалима, уносящейся за покрытые лишайником глыбы камней, в сосняки, при первом звуке человеческих шагов.
Слово «газель» происходит от арабского «газаль», имеющего и второй смысл: на раннем этапе арабской поэзии это слово было трансформировано в общепринятое определение возлюбленной. В восьмом веке, во время правления Омейядов, его значение еще расширилось, став названием известной формы изощренной и изысканной любовной лирики. Одним из практиковавших ее и, возможно, последним из виртуозов газели в первой фазе ее развития (ибо она будет возрождена аббасидскими поэтами и постепенно распространится на средневековые Персию и Турцию) был Валид ибн Язид.
Валид знал, что дни его сочтены, с того момента, как дядюшка Хишам нехотя передал халифат в его руки. Не возникает вопроса, с кем на мозаике идентифицировал себя молодой либертин.

Страдание и мольба не могут быть фальшивкой в глазах всех. На его стороне немцы и предатели. Он систематически прогонял меня, и я чуть не умер от отсутствия еды.

30

Было время, когда можно было пройти из Иерусалима в Иерихон, отправившись в путь рано утром от горы Скопус или выбрав кратчайший маршрут от Вади Кельт на полдороге между двумя точками.
От монастыря Святого Георгия следовало лишь держаться древнего акведука, что лепится к стене ущелья, которое часа через три распахнется на Иерихонскую долину.
В одну из таких экскурсий я впервые увидел стаи блестящих сине-фиолетовых тристрамий, взмывавших быстрыми тугими петлями над вершиной скалы. Эти птицы, обсидевшие уступы, расселины и входы в пещеры, некогда населенные дюжинами византийских анахоретов (Мейнардус, автор брошюры о лаврах и монастырях Иудейской пустыни, называет их келейниками), издали напоминали дроздов или скворцов.
Но отталкиваясь от поверхности скалы, тристрамия, расправив крылышки с каштановой оторочкой, возвещает о своей подлинной сущности непринужденностью состоящей из трех нот песни, меланхоличной «богатой музыкальной трели», как написал в 1863 году Генри Бейкер Тристрам о птице, вскоре ставшей носить его имя. «Самый дикий и пугливый из обитателей этих безлюдных ущелий», педантично записал он в созерцательном тоне исследователя прежних дней.

Стука не было, и я решил выйти, не получив указания – (немедленно конь подошел ко мне и еще приблизился к окну). Затем более или менее отдалился.

Перевод с английского: Д. ЭНЗЕ
Перевод стихов: Г.-Д. ЗИНГЕР