Глава первая,
в которой я встречаю Мессию и заточаю его в бутылку.

Однажды вечером в начале января сидит себе ваш покорный слуга за столом и хлебает из горла водку-экстру «Роялти», которую умыкнул, выказав достохвальное бесстрашие сердца своего, из супера. В глазах его притаился тайком пробравшийся туда чёртушка по прозванию Сплин – ведь бутылка-то вот-вот опустеет. И возникнет нужда пить «Кеглевича» с лимоном.
А снаружи, паразит, кислый дождик моросит. Кислый? В смысле – ни туды и ни сюды. Моросит, однако. Слышится стук в дверь. Взяло меня сомнение, кто бы это мог быть? Снова стук. Ну, встал я и открыл. А там стоит человек, которого я не знаю. Лысый. Бороденка кривая. Полной комплекции, лет сорока пяти. В плаще до пола, а под ним – свитер.
Голос хриплый:
– Миша?
– Ага.
– Очень приятно. Я – Мессия.
А я – гуттаперчевая девочка. Хлопнул у него перед физиономией дверью и уже собирался вернуться к бутылке. Но он не отставал.
– Миша, – кричит из-за двери. – Дай мне войти!
Ни в жись не впустил бы его, но он всё кричит и кричит, создает бедлам на лестничной клетке. Того и гляди – соседи вылезут. Открыл я дверь и дал ему по морде.
– Ах, за что? – рыдает, мерзавец.
Из носа у него течет кровь. А снаружи моросит дождик. (Я очень люблю дождь. Но не такой. Сильный, проливной, всем ливням ливень. В Израиле я еще не видел дождя, сбивающего яблоки с яблони. Когда-то, когда я был мальчишкой… но это совсем другая история.) А он – опять за свое:
– Дай мне войти, я – Мессия из дома Давидова.
Пачкает мне своей кровью лестничную клетку.
– Ну ладно, дверь закрой за собой, кретин, это тебе не автобус, стой здесь и не двигайся.
Дал ему туалетной бумаги. Он обтерся, напихал себе бумаги в нос. В конце концов кровь остановилась.
– Чего тебе надо?
– Можно? – спрашивает и кивает на стол.
Тут же и подсел, и хлоп – высосал последний глоток «Роялти».
В первый момент хотел я разбить бутылку об его голову. Но тут в мою голову пришла идея получше.
– Угощайся, угощайся, чего ж…
– Колбаса есть? – спросил Мессия.
– Конечно есть.
Принес я колбасу, нарезал. Подал еще и черного хлеба, и кусок масла. Мессия аж содрогнулся.
– Ты что делаешь, Миша? Скажи, ты вообще-то еврей?

Как поел, снял свой плащ и обратился ко мне:
– Миша, дорогуша! Как сам понимаешь – настали мессианские времена. Я здесь.
Я спокойно хлебнул «Кеглевича».
– С воскрешением мертвых, что ли, и всяко такое? – спрашиваю.
Он прокашлялся.
– Воскрешение… кхе-кхе… технология еще не вполне подоспела. Еще годик-другой… во всяком случае, я явился. Ты, Михаил, первый, кому знать дано. Заклинаю тебя, покайся! Покайся, ибо…
Ну и всё. Это были последние слова Мессии. Дождик снаружи перестал, и мне еще больше взгрустнулось. Да и сейчас, когда я вспоминаю эти минуты, совсем мне не весело. Я события теперича опережаю и проницательного читателя упреждаю, что печального конца ожидаю.
Мессию я уменьшил до размеров оловянного солдатика, засунул его в пустую бутылку из-под водки и хорошенечко завинтил.
Хлебнул маленько «Кеглевича».

Глава вторая,
в которой я отвечаю на вопросы.

Как же это я уменьшил Мессию до размеров оловянного солдатика и засунул его в бутылку? Только олух царя небесного, отродясь не нюхавший ни капли экстры, может задавать такие вопросы. После того, как выпьешь «Кеглевича» (или водку «Гоп-Стопку», что в данном случае одно и то же), максимум, на что ты способен – это закемарить в каком-нибудь общественном саду и видеть сон, что в небесах луна сияет. И темно, как у негра в жопе. А по луне носятся человечки и кричат: «Шекспир, где ты, Шекспир, ау!» Однако, когда пьют качественную водку… три часа действие не проходит. Возможности человеческие безграничны.
И второй вопрос: был ли Мессия истинным Мессией? И в данном случае ответ однозначен: да.
Вот ведь, на следующий вечер сидит себе ваш покорный слуга за столом и хлебает из горла водку-экстру «Абсолют», которую умыкнул, выказав заслуживающую уважения смекалку, из супера. В глаза его зеленые прокралась без сомнения грязная тварь по прозванию Грусть-Тоска, ведь бутылка-то вот-вот опустеет. И тогда – снова «Кеглевич»…
И, как накануне – стук в дверь. Только на этот раз события развивались немного иначе. Открыл я дверь, и незваный гость представился.
Вмиг уселся я за стол, а эта сволочь (лысый молодой человек в белой облегающей маечке-футболочке с синими полосками) стал задавать мне вопросы. А в руках у него двустволка.
– Где Мессия?
Я глубоко вздохнул. А главное (а глав-ное) – не бояться (небояться), нет!
Усмехнулся я эдак и пробубнил:
– Мессия… куда я его задевал… скажи, Гавриил, а тебе не холодно?
А Гавриил за свое:
– Если не скажешь, что ты с ним сделал – я стреляю.
– Но ведь если выстрелишь, – замечаю я ему и дохлебываю остатки-сладки «Абсолюта», – то так и не узнаешь, что стряслось с Мессией.
Показал ему пустую бутылку с пленником.
– Вот он, твой Мессия…
Архангел Гавриил сел и разрыдался.
Я ему принес туалетной бумаги и вскрыл «Кеглевича». Он хлебнул.
– Слушай, русская вонючка, – да-да, так и сказал, – кто вас сюда прислал, один черт знает. Но я тебе клянусь всем самым дорогим, что если ты не вернешь Спасителя нашего истинного сей же час в прежнее состояние, я тебе голову размозжу.
Снаружи дождик припустил по тротуару. Звуки милые, родные…
– Слышишь, Гавриил, – дождь палит. В смысле – полил. Я был хотел побыть наедине с собою. Подумать чуток…
Грянул гром. Я указал Гавриилу на дверь.
– Извиняй, что не угостил тебя ничем. Мессия из дома Давидова почти всё слопал. А я еще не успел… не важно. Бывай здоров.
– Пьяная вонючка.
Хлебнул «Кеглевича» и ушел. Мне почудилось, что сквозь шелест дождевой завесы я слышу, как он выстрелил в воздух. Гром огроменный. Потом хлестнула молния. Силы природы содрогались в недрах своих и базлали песню под дождем.
Я хлебнул маленько «Кеглевича».

Глава третья,
в которой я возлег с праматерью Евой и вижу сон, сам себя объясняющий.

Экклезиаст ошибался. День уходит и приходит день новый. Ввечеру, на следующий день после препирательства с Гавриилом, сидит себе ваш покорный слуга за столом и хлебает из горла одной из двух бутылок водки-экстры «Столичная», которую умыкнул, выказав достойную уважения ловкость рук, из супера. В глазах его резвится игривый котеночек по прозванию Будь Спок – ведь бутылка-то еще наполовину полная, а есть еще одна.
Стук в дверь. Ага, открываю. Тут меня не надо было уговаривать. За дверью стоит себе брюнеточка. Короткая стрижка. Кожаная курточка коричневая поверх голубенького мини.
– Я Ева.
– А я Миша.
Улыбнулась:
– Я знаю.
Потупил я взгляд. А на ней – чулочки черные сеточкой. Ноги длинные, как путь в Сион. Я сразу же усадил ее за стол, принес ей стакан – негоже ей из горла предлагать. Открыл в ее честь баночку икры, которую хранил на красный день.
Ест, пьет, наслаждается и говорит мне нежнейшим голоском:
– Миша, Миша, у нас все волнуются.
И пока она так щебечет, она слегка ерзает на стуле и платьице ее немного приподнимается. Чего еще она сказала, мне неведомо – взяла мою руку и положила на лоно свое – и сердце мое забилось в обратном направлении.

Только когда потянула меня за собой на мой диван (под книжной полкой), прошептала:
– Миша, может, вернешь нам Мессию…

И еще прошептала, уже будучи в костюме Евы:
– Мне нравится быть сверху.
О, вкус винных ягод…
Потом мы валялись на диване. Она закурила.
– Боже, какое наслаждение! Это из-за того, что ты необрезанный.
Я принес «Столичную» и хлебнул с наслаждением.
– Ой, я не хотела тебя обидеть, Миша.
– Вот еще, всегда мне это говорят.
(Я как увидел Еву, сразу понял, что она умница – по поводу Мессии больше ни гу-гу. Как оделась, присела рядом со мной на диван, слезу смахнула, погладила меня по лицу. «Что с тобой станет, Миша? Не работаешь, пьешь целыми днями. Обещай мне, что постараешься перемениться, пожалуйста…» Я пообещал. Поцеловала меня и попросила, чтобы я ей вызвал такси. «Телефон отключен». Очаровательно рассмеялась, выкурила со мной еще сигаретку и ушла.)

Я спал сном младенца.
А перед тем, как проснуться, я увидел сон. Во сне я сидел на Луне, ел банан и ножками качал в космическом пространстве. А под конец сна появился человек, похожий на меня, как две капли «Кеглевича», и объяснил мне этот сон. Он сказал:
– Этот сон – о твоей ребяческой надежде, будучи ребенком, стать космонавтом, когда вырастешь большим. Есть у тебя еще банан?
– Нет. А что же символизирует твое появление в моем сне?
– Что ты, Миша, человек трезво мыслящий и серьезный. Что нет у тебя иллюзий относительно жизни.
– Гм…
Когда я проснулся, было совсем светло. Бум-бум. Сколько времени уже стучат в дверь? И какой авторитетный стук…
– Минутку! – кричу и ищу трико, которое было на мне вчера. Откупорил вторую «Столичную», отхлебнул приличный глоток и пошел открывать.

Глава четвертая,
в которой я задаю вопросы.

Таких у меня еще не бывало. Смуглое лицо, а на лице – пегая французская бородка. Голова в кудряшках. В серой пиджачной тройке, в желтом галстуке с баранами, взирает на меня снизу вверх, однако заносчиво. Справа на пиджаке вышито (золотом!): «Царь Соломон».
Мудрейший из мудрых стоит себе в дверях. Цокает языком. Крутит носом и спрашивает:
– Скажи-ка, что это за запах за такой? Очень странно, арбузы среди зимы…
Я сразу же пригласил его пройти, сунул ему водку в руку и открыл окно. Снаружи неуютно.
Он хлебнул и спрашивает:
– Перейдем к делу?
Я кивнул. Он начал по-хорошему:
– Смотри, Михаил, ты человек просвещенный, не так ли?
– Так.
– Авиаконструктор, верно? Что, нет? Постой, постой! – Он наморщил лоб. – Конструктор сверхмощных холодильных установок? Нет… профессиональный тренер по прыжкам с трамплина? Нет?
Он еще хлебнул и говорит:
– Извини, вероятно, меня неверно проинструктировали.
И тут вдруг как брякнет:
– Может, ты вообще переквалифицируешься в программисты?

Я изменил тему разговора. Говорю:
– Вчера здесь Ева побывала.
Глаза его заблестели.
– Мне не сказали. Однако это несомненно шаг в правильном направлении. Я ведь им говорил, зачем все эти угрозы?
Огляделся.
– Хорошая у тебя комната. Сколько в месяц?
– Мне горсовет дал.
– Ага-а… слушай: ты уже знаешь, чего мы хотим. Вопрос в том, чего ты хочешь? Судно, груженное отборными товарами? Драгоценных каменьев по весу твоему? Может, три желанья?
Тут он совсем распоясался. Я едва вырвал у него из рук бутылку, обтер горлышко и выпил.
– Чего я хочу? Очень просто. Хотел бы я раз и навсегда понять, можно есть дамкой назад или нет?
Соломон смутился.
– Я не знаю…
– Вот видишь, а это еще простой вопрос. Что было сперва – прилив или отлив?
– Не знаю…
– То-то и оно, что не знаешь.
Я прислушался к уличным звукам. Ходят, стучат каблуками, кто – на работу, кто ребенка закинуть в детский сад, а дождя всё нет. А он? Пялит на меня свои телячьи глаза. Ждет нового вопроса. Я задал ему последний и решительный вопрос. Спросил нехотя:
– Что породит ночь?
Ну, мы уже знаем, что он ответил. Я устал от загадок. Все здесь замерло до утра. Тишь. Шорохи. Тишь. Сколько времени прошло?
(Ночь, между прочим, породит бледную ЛУНУ, висящую в голубых небесах. И никто на нее не смотрит.)
Тем временем Соломон снова начал болботать. Что он, однако, сказал? Я уже забыл. Под конец встал, возмутился, что со мной невозможно вести дела, погрозил мне пальцем в толстенном кольце, посоветовал мне освободить Мессию, ибо то, что мне предлагают сейчас, завтра уже не предложат. Я хлебнул «Столичной» и склонил голову на стол.

Итак, с помощью нескольких тривиальных вопросов я выяснил, что царь Соломон – просто идиот.

Глава пятая,
в которой я беседую с Маймонидом о Катастрофе.

Маймонид оказался симпатичным евреем. Он прибыл в полдень, когда я сидел за столом и хлебал из горла водку-экстру «Смирнофф», которую умыкнул, выказав одновременно и терпение, и стремительность. В глаза, без сомнения, прокралась упрямая козявка по прозванию Меланхолия – ведь бутылка-то вот-вот опустеет. А от «Кеглевича» у меня голова болит…
Вежливо попросил стаканчик воды. И еще попросил взглянуть на Мессию. Я ему показал пустую водочную бутылку. И я заметил, что он оценил, как я отпрыска дома Давидова уменьшил.
Голос у него был тихий. Он пытался воздействовать логикой и чувством. Говорил со мной о всех тех людях, которые ждут его прихода.
– Верно, – говорит, – были эпохи, когда больше людей его ожидало. Например – шестьдесят лет назад. Велели мне стоять на железнодорожных путях. Ждать какой-то передачи. Стоял я не меньше двух часов. Моросит. Промок я до мозга костей. Справа – лес. Слева – свалка. Пустынно. Я задремал стоя. Как открыл глаза – желтый паровоз. Прибыл поезд. А из вагонов – люди, целый косяк, один несчастнее другого, руки-спички, губы растрескавшиеся. Набиты в вагоны, как сардины. Высыпали и окружили меня, а я не захватил достаточно лекарств для всех, а они шепчут в один голос, который всё нарастает и крепнет: «Верую полной верою… в приход Мессии…»
Он вытер глаза.
– Тогда я подумал, что следует поторопиться и послать его. Однако там не согласились. Сказали мне: «Кто не старался накануне субботы» и прочее. То есть не хотели выбрасывать на рынок неготовый товар. Сам знаешь, как это бывает…
Маймонид пил воду, а я уже «Кеглевич». Хотелось мне с ним посоветоваться на тему, над которой я ломаю голову уже давно.
– Дедушка мой, – говорю ему, – был тогда в Красной армии. Когда вошли в Германию, многие стали мстить немцам. И дедушка, как он сам рассказывал, изнасиловал в одной деревне шесть или семь женщин. Ты думаешь – это ничего? Если принять во внимание всё, что было. Думаешь – можно ему было? Зуб за зуб и око за око?
Маймонид подумал-подумал и ответил мне. С полной искренностью ответил. И я его за это зауважал. А ответ его оставлю пока при себе и не буду рассказывать. Сперва мне хотелось бы сообщить дедушке.

Вот я уже вижу нас обоих. Мы стоим перед клеткой со ЛЬВАМИ в зоопарке города, называемого Ленинградом… он умрет через десять лет от остановки сердца. Я должен что-то рассказать тебе, дедушка, так что давай вернемся домой, гляди – дождь пошел, счастье еще, что мы взяли зонтик, что скажешь – дождь в разгар августа, пойдем-пойдем, помнишь, ты мне рассказывал, как неподалеку от Берлина, что ты такое говоришь, я еще ничего тебе не рассказывал, ты мал еще, всего семь лет, неправда, мне уже тридцать один год, ой, ну и воображение у тебя, пойдем, Миша, нет, дедушка, мы промокли насквозь, но смотри, смотри – львы рычат.

Маймонид надел свое пальто, а я помог ему с пуговицами и с петлями. У него руки тряслись от старости.

Глава шестая
и самая короткая.

Вечером – стук в дверь. Мне было нехорошо. Было ясно, что лучше сблевнуть. А кто-то там мычит:
– Мы-ы-ша-а-а!
Кое-как я добрался до двери на четвереньках. Подтянулся повыше и отворил. Туман, один проклятый туман. Сблевнул я на лестницу и мне слегка полегчало. Я зажег свет. Там стояло жуткое создание. Нос приплюснут влево. Два метра ростом, клянусь. А что хуже всего – голый, как в мир являются. Только в носках. На правой руке у него татуировка из трех букв: אמת. По морде размазано… что? Может, грязь. И он еще мычит:
– Мы-ы-ша-а-а!
– Чего?
– Мы-ы-ша-а-а!
И замахивается на меня веником. Где он веник отсосал – не знаю. Заехал им мне по голове. Я бы с радостью на него накинулся, как Давид на Голиафа, только вдруг вижу, что Голем плачет. Да-да, слезы потоком катятся из дырок, которые у него вместо глаз.
– Я тебя рассмешу, чудо-юдо, – говорю я, осторожно так к нему приближаясь.
Я его стал щекотать под мышкой, и Голем разулыбался.

Потом я сидел за столом и думал самые разные несимметричные думы. Несимметричные? Ну да – одна задняя, другая передняя. О сем, да не о том. Хлебнул маленький глоточек (почувствовал себя не больно-то как хорошо) и отрубился.

Глава седьмая,
в которой я выслушиваю обвинения пророка Иезекииля.

На следующий вечер сидит себе ваш покорный слуга за столом и хлебает из горла водку-экстру «Смирнофф», которую умыкнул, выказав значительно бóльшую стайерскую выносливость, нежели охранник, так точно – из супера. В мои усталые глаза прокрался, без сомнения, чудик по прозванию Чё Будет – ведь бутылка-то вот-вот опустеет. Уй, «Кеглевич»… Шаги на лестничной клетке. Нахал пытается войти без стука. Дверь заперта.
– Миша!
– Кто там?
– Пророк Иезекииль.
Я глянул в глазок – этот весь в лохмотьях. Лет пятидесяти. Бородища длинная, всклокоченная. Глазки бегают. Голубые, похоже. Руки то возденет, то опустит. Ну, псих. После вчерашнего, ясное дело, я не открываю. Не то чтобы мне это сильно помогло. Голосище у него, как громкоговоритель в сто ватт.
– Ты не знаешь, кто я, верно? – спрашивает из-за двери.
Я-то как раз знал.
– Ты меня на смех хочешь поднять, вот чего ты хочешь? Ты, верно, вовсе не понимаешь, о чем речь?
Я понял, но вернулся за стол и быстренько выпил всё, что оставалось от «Смирноффки». А он орет:
– Кто пророчествовал о костищах, кто слыхал трупную вонищу, кто ебал блядищ тыщу?!
И начал топать ногами по плиткам.
Я выпил «Кеглевича». Голова закружилась. Ох, хоть бы кто полицию вызвал. Соседи дорогие, помогите…
Пророк Иезекииль вопит:
– Ты, небось, думаешь, что я не знаю, почему ты его спрятал? Еще как знаю! Это потому, что ты думаешь, что ты лучше нас, а! Все вы так думаете! На иврите говорить не желаете, в армию не идете, ни до чего вам дела нет. Целый день тусуетесь между собой – «да, ниет, себасибо»! Мне всё известно! Все мужчины пьяницы, а все женщины – потаскухи… на выборах голосовать будете, это уж точно, чтобы нам нагадить и лишить будущего наших детей, ну а если отдадут Голаны, слезы лить станете? Куда там, главное, чтобы была у вас лавочка за углом, чтобы свинину покупать, тьфу!
И тут из него поперло:
– И пойди найди работу в приличной компьютерной фирме… все должности порасхватали! С еврейско-русским словарем там нужно разбираться.
И еще добавил:
– А этот ваш Пушкин! Только Пушкин у вас на уме, и этот, как его звать, да сотрется имя его и всякая память о нем, антисемит Чехов!
И тут он начинает, хрипя, выкрикивать имена всевозможных писателей, русских и не русских, обвиняя всех в принадлежности к мафии. И еще брякнул что-то невнятное про Канаду. Притих маленько. Начал что-то шептать себе под нос, а потом снова во весь голос:
– Убирайтесь обратно в Россию!
У меня аж бутылка выпала из рук и разбилась. А это ведь последняя. Я схватил осколок. Сейчас я ему наглядно продемонстрирую. К счастью, молитвы мои были услышаны вовремя. Послышалась полицейская сирена, а потом бег по ступенькам. И после этого воцарилась тишина.

Я сидел на полу рядом с лужей водки. Грустно. Телефон, который отключили через месяц после того, как я перебрался в эту вонючую комнату, зазвонил. Я не ответил. Я перерыл всю тумбочку. Боже, мне необходимо выпить чего-нибудь настоящего. Нашел. Смешал содержимое бутылька с водой и выпил одним глотком. Телефон продолжал взывать ко мне. Я ответил, как в тумане.
– Да?
Знакомый звонкий женский голос произнес:
– Подождите, я вас перевожу…
А потом мужской:
– Миша, так продолжаться не может. Отпусти Мессию – и мы от тебя отстанем.
– Хорошо, – говорю. – Я подумаю.
И повесил трубку.

Спал я неважно (кашлял). Был мне сон на русском языке. Во сне взгромоздился пророк Иезекииль на высокую трибуну и декламирует стих, который не доводилось мне слышать со школьных времен. Хорошо декламирует. Вот несколько строк:

Разгоняя дирижабли небесам под уклон,
поездами,
на палубах бесчисленных эскадр,
извилинами пеших колонн
за кадром выстраивают человечий кадр.
Большеголовые,
в красном сиянии,
с Марса слетевшие, встали марсияне.

Когда я проснулся, сразу подумал, что мне следует заняться более земными делами.
Сегодня пятница. И следует позаботиться о своих нуждах до завтрашнего вечера.
Обмыл лицо и отправился в супер.

Глава восьмая,
в которой я прошу прощения у героя своего детства.

Из супера я вышел с изрядной добычей. Бутылка экстры «Финляндия», два литра, славно пахнущая буханка хлеба, два помидора и пастрама. Собственно, я не вполне просто так вышел, а скорее выбежал. Да что там выбежал! Вылетел! Охранник меня опознал и погнался за мной. Может, и догнал бы меня, настыра, в конце концов, да только его едва грузовик не задавил. А я радостно пошел себе домой. Шел довольно сильный дождь, и я промок. Настроение улучшилось.
Вхожу – а мне порыв ветра в лицо. Окно нараспашку. А за столом сидит человек в красном трико. Черная челка на лоб спускается. У меня от волнения аж продукты из рук вывалились. Счастье еще, что бутылка не разбилась. А он думает, что я его не узнаю́:
– Я, – говорит, – Юрий Гагарин.
Конечно, ты Юрий Гагарин, кто же еще! Герой моего детства.
– Юрий, – заявил я сразу. – Если ты пришел из-за Мессии, то знай, что я решил его вернуть. Это просто баловство. Что мне до него… вот, пожалуйста.
И направляюсь за пустой водочной бутылкой. Но он, однако, плечами пожал.
– Не знаю, о чем это ты.
– Ну и… – бормочу. – Ты вообще это как вошел?
– В окно, – улыбается. – А то как?
И объяснил:
– Я тут совсем по другому поводу. Ты припоминаешь ночь на пятое октября одна тысяча девятьсот девяносто третьего?
Я попытался вспомнить. Что там было. Наконец удалось.
– За день до приезда в Израиль?
– Именно, – говорит Юрий. – На Красной площади был?
– Да, ходил отметить поездочку.
– Выпивал?
– Вестимо, выпивал.
– На площади ссал?
– Вестимо, ссал.
– Дегенерат ты эдакий! А кто похоронен там на площади рядом с Лениным, а? Я.
– Да, знаю, – немедленно сознался я.
– И ты, небось, думаешь, что там сток нормальный? Нет, не нормальный. Все твои ссаки мне на голову вылились.
– Ой!
– Да, Миша. А кроме того, когда ты в последний раз ходил меня повидать?
– Когда мне было тринадцать лет, с папой, когда мы в Москву ездили.
– А что ж потом стряслось? Если уж приехал в Москву перед выездом, трудно зайти поздороваться?
– Да, – оправдываюсь, – это ведь ночью было, мавзолей-то закрывают, там часовые были, я не знал, хочешь забожусь…
Гагарин примолк. А я продолжал извиняться:
– Прости меня, Юрий, я обещаю исправиться, клянусь, а как исправлюсь – лечу в Москву, да что лечу, если надо вплавь доберусь, явлюсь и воздам тебе подобающие почести. Ведь в детстве я только о тебе и думал, у меня твой плакат был в комнате, я тоже хотел…
Гагарин прервал меня резким движением руки.
– Хватит плакаться, как баба. Твое извинение принято.
У меня камень с души свалился. Накрыл я стол.
– Выпьешь?
Ясно – выпьет. Русский или нет?

Пили мы «Финляндию» до потери духа. Я да Юрий. Где-то сильно за полночь он выкатился. У меня сил не было запереть. Улегся я на диван и сомкнул вежды. Пора покончить со всем этим цирком. Завтра возвращаю Мессию. Пусть идет к кому заблагорассудится.

Глава девятая,
в которой происходит самое ужасное.

Голова раскалывалась. В доме ни капли. Я валялся на диване в отчаянной попытке продержаться до исхода субботы. Когда дверь открылась, я с трудом поднял голову.
Тут уж представлений не требовалось. Как из фильма – черная хламида, капюшон на голове. В одной руке коса, в другой – шахматная доска. Только глаза зеленые чевой-то улыбаются.
– Ты… – шепчу. – Как послали-то тебя…
– Никто меня не посылал.
Помогает мне подняться и усаживает.
– Полная независимость.
Я головой к тому плечу склонился:
– Я уже Мессию отдаю тебе…
– Да, – говорит. – Ты ведь понимаешь, Миша, что мой приход означает.
Я кивнул. Достал Мессию-малютку из бутылки и положил в протянутую ко мне ладонь. Он отправился во внутренний карман хламиды.
Я спросил:
– Он и вправду угрожал твоему заработку?
Смеется:
– Мессия? До смерти мечтал.
– А теперь?

Раскрывает доску и расставляет фигуры.
– Сыгранем?
Я знаю, что игра долго не продлится. Посему позволь мне, дорогой читатель, проститься с тобой. Мой грустный рассказ завершается через несколько считанных строк. Если тебя когда-либо спросят обо мне, скажи, что я жил не даром. Это не по мне. Улыбаюсь, когда ситуация на доске делается уже безнадежной.
– Всё, – говорю.
– Всё, – отвечает.
– Смотри, Миша, – протягивает длинную руку к бутылке, из которой я извлек Мессию.
К моему изумлению, там было еще немного водки. Я взял бутылку и поднес ко рту. И только перед последним глотком помешкал слегка.
– За твое здоровье, – говорю.
Посмотрел в окно. Мне показалось, что редкие капли дождя стекают по стеклу. Это не такой ливень, как мне нравится. Но и это куда ни шло.

Перевод с иврита: Н. ЗИНГЕР