Мы с Колей изобрели вечный двигатель. Мы недобрали. Коля и говорит: Витек, продай его за бутылку. На черта он нам сдался, и без него тесно.
– За бутылку чего? – спрашиваю. За «Макарова». У Кольки фамилия Макаров, он только эту и пьет. Из уважения к своим предкам-колхозникам. Киббуцникам, по-нашему.
Пошел я продавать вечный двигатель. Вот штука, несу ее, а она работает, на ходу.
Поднялся на лифте на 12-й этаж. Отдел патентов. Из окна виден Мидрехов – центральная улица Иерусалима. Но я в окно не смотрю – боюсь высоты. Ставлю на стол изобретение. Работает.
Волнуюсь. Не то что за машину, за иврит. Сейчас как начнут кишки выворачивать, то объясни, се покажи, а нам всего-то на «Макарова» надо, символически. Чтоб было чувство чего-то сделанного. Не тяп-ляп, на века.
Так я даме и сказал. Дама велела подать кофе. Я добавил, без молока. И без сахара. Боц.
Принесли мне боц.
Она раскрыла папку.
Я приготовился.
Спрашивает, что это такое. Отвечаю: мехонит летамид – машина навсегда. Не знаю, как сказать «вечный» и «двигатель».
Записывает. Посматривает на изобретение. Работает.
Номер теудат зеута, то есть паспорта.
Мое ли это изобретение?
Мое!
Имя супервайзера?
Витек. Витек Вайнтрубер.
Кто он?
Кто? Сосед по схар дире, то есть по съемной квартире.
Кто еще с вами?
Да никого…
Назовите имена.
Какие имена? Да любые. Я смекнул. И назвал. Получим с Витьком на всех. А пропьем сами.
Она распечатала, с компьютера.
Я расписался.
С вас, говорю по нахалке, 25 шекелей.
Она говорит, получите письмо по почте. И это забирайте.
Видно, ни фига она не поняла про наш «мехонит летамид».
Обошел я с вечным двигателем десяток офисов. Устал, еле ноги волочу, а ему хоть бы хны. Работает, никаких сбоев.
Пришел Витек. Посмотрел на наше изобретение, пригорюнился. И денег не дали, и места убавилось. Я говорю, надо ждать писем. Но Витек ждать не хотел и не желал.
Понесли мы его на базар.
Идем по фруктовым рядам, облизываемся, от запахов в носу щекочет. Пристроились наконец около бухарского еврея с коврами, кричим – покупайте вечный двигатель, изобретение века, покупайте вечный двигатель!
Забрала нас полиция. Мы якобы не заплатили за место.
Завели на нас дело, выписали штраф.
Выпили мы воды из-под крана, отерли лбы туалетной бумагой, всю дорогу домой горевали – ну зачем человеческий мозг изобретает такие никчемные вещи, которые и на базаре-то продать некому! Ну чего бы нам не изобрести самовар, электрическую грелку?!
– Э, – говорит Витек, – это умники изобрели, а мы с тобой – дураки. Из наших дурацких мозгов все эти отбросы и вылазят!
Живем, с хлеба на воду перебиваемся. Овощи в конце дня покупаем, за бесценок.
А вечному двигателю до нас и дела нет. Работает и занимает место.
Прошло полгода – и вот письмо! Мы на иврите не читаем, побежали к старику-соседу напротив.
В письме наше изобретение было названо вентилятором нового типа. Старик нас зауважал. А дома у него было очень душно. Витек смекнул и говорит: папаша, купите у нас этот вентилятор. Работает бесшумно – и вечно.
Несите, говорит, посмотрим.
Но я-то знаю, что от него никакого проку.
Витек говорит – чулок привяжем. Привязали – правда стало дуть.
Старик купил у нас вечный двигатель за две бутылки – доверие к родному печатному слову.
Я побежал за водкой. Все-таки, думал я еще на трезвую голову, ничего не возникает из ничего и ничто в ничто не превращается. Наше изобретение пристроено!
После первой бутылки Витек говорит: а давай-ка изобретем настоящий вентилятор, давай, Колян, неужели не потянем?!
Сели, покумекали, взялись за железки.
Наутро – опять вечный двигатель, правда, покомпактнее первого.
Что тут сказать –
так у нас с Витьком поставлены мозги
такие мы с Витьком
нацеленные в вечность
– куда мы всей душой отсюда и стремимся.

САТЕЛЛИТ В ОЧАГЕ

Он хочет спасти мир.
Создать подпольный комитет по борьбе с американским тоталитаризмом, причем центр этой организации должен быть в Восточном Иерусалиме, где обитают христиане, не эти жиды пархатые, из которых он сам.
Утром он заявляется без звонка (человек, который хочет спасти мир, должен быть предельно осторожен с телефонными звонками и почтовыми отправлениями), локти прижаты к торсу, ладонь вывернута, как на египетских рельефах, в ней вместо птички сигарета. В другой руке портфель, в нем материалы обличительного характера.
– Ты плохо выглядишь, у тебя болит голова, – говорит он мне, и это правда. Стоит его увидеть…
Он садится на стул, молча курит, временами вздрагивает, как бы пытаясь освободить свои покатые плечи от апокалиптического груза, – он пришел ко мне с очень серьезным предложением: он просит меня стать пресс-секретарем их общества. Только потому, что я знаю иврит и английский. Я нужен им в качестве переводчика. К тому же я умею держать язык за зубами.
– Сколько там у вас народу? – спрашиваю я, вылезая из-под одеяла.
Савелий кусает губы, указывает на потолок.
Нормальный у меня потолок, высокий.
– Лучи, – говорит он, – от собак. – Имеется в виду, конечно, Шабак. Шабак направляет на Савелия лучи, читает его мысли, отравляет табак в сигаретах, в таких условиях важно сохранять полную конспирацию, имена не называть.
Он выходит на балкон. Смотрит со второго этажа на обреченный народ, безмозглый до предела, самоубийцы, слуги америкашек, этим нужна зона на Ближнем Востоке, сателлит в очаге, и ты посмотри на них – жрут с утра до вечера, сосут колу, сами не хрена не делают, но и другим не дают. Мы-то хоть и мудаки, что приехали сюда, но у нас хоть еще что-то осталось в черепушках. Назад бы надо, в Россию, поддержать своих, а то завис тут, ох завис!
Пока он смотрит сверху вниз на это безобразие – пешеходную зону на улице Бен-Иегуда, с ее кафе и магазинами, с уличными музыкантами и прочими гадостями, я успеваю принять душ, побриться и сварить кофе. Как его выпроводить? Понятно, только сумасшедший может быть так озабочен судьбой планеты. Ведь он не получает денег из фонда развития ЮНЕСКО. Бессеребренник.
Савелий возвращается с балкона, кладет передо мной лист бумаги. На нем написано: Дулин Смертянский Трахман. 10 утра, Алекс.
Но мне нужно в Тель-Авив, сдавать перевод.
Я позвал людей, ситуация взрывоопасная. Мы на краю пропасти. Савелий садится на матрац, рядом со мной. У меня нет стола. Ему неудобно, ему надо хотя бы обо что-то опереться, спиной.
– Я ходил утром в храм, – Савелий отворачивает кромку футболки – там у него крест, – хотел принять христианство, вот…
Принял?
Шабак! Шабаки! С ними примешь! У тебя нечего принять?
Нет ( ему пить нельзя, иначе загремит).
Он опускает глаза, чмокает толстыми губами.
А свининка у тебя есть? Ха!
И свининки нету.
Так ты тоже с ними… с этими… пархатыми…
И тут приходит следующий, доктор Дулин. С факсовым рулоном о преследовании олимовской интеллигенции в израильском обществе. Доктор Дулин самодоволен, у него десятки патентов. Спросите – на что, я вам не отвечу. И не потому что я не помню спросонья, потому что – не знаю. Все-таки это разные вещи – знать и помнить.
– Нельзя молчать, надо давать отпор! – заявляет доктор Дулин, плюхаясь на мою кровать. – Где стулья? Посмотри, как ты живешь, образованный русский интеллигент, синхронный переводчик! Ты даешь им сесть себе на голову!
Входит Смертянский, без стука. Несет на вытянутых руках свою бороду. Иначе – оступится. Руки у него всегда заняты – и документы распиханы по карманам. Я никогда не пересчитывал карманы Смертянского. Их содержимое покрывает мою кровать – снежное поле бумаги с прорастающими из нее ростками плевел, – видимо, кроме внешних карманов в обилии имеются внутренние, невидимые, их, видимо, пришила с изнанки его жена, перед тем как сбежала с мудаком-марокканцем, это не мои слова, это устойчивое слововыражение Смертянского.
– Где Савелий? – Смертянский деловит. Дулин в этом ему не уступает. Они приводят Савелия с балкона. Оказывается, он там уже успел оплевать изрядное количество «досов». К одному попал прямо в стакан с апельсиновым соком. Чуть было нашего Трахмана не оплевал!
– Промахнулся! – смеется Савелий всем телом, смех утихает, тело продолжает смеяться, живот Савелия объемистостью напоминает живот Будды, – то есть его телесность по-буддийски приземлена, дух же, заключенный в сдинутых лопатках, явно норовит улизнуть от тела.
Трахман волосат изысканно: на шее черные колечки, усы – локонами.
Такая террористическая организация.
Трахман навел порядок на полу, разложил пуфики, – садитесь, товарищи – и за работу!
Я отдаю им комнату под штаб. Я еду в Тель-Авив, мои милые гости. Да, милые. Я не иронизирую. Я на самом деле преклоняюсь перед людьми, у которых есть хоть какие-нибудь желания. У меня желаний нет давно. Разве что закрыться ото всех, читать дюдики и курить травку. Из-за этого меня бросили Клара и Вика. Они больше не могли смотреть, как я погибаю в эмиграции, опускаюсь на свое собственное дно. Так они сказали, правда, не помню, Клара это была или Вика, – собственное дно. То есть предполагается существование и не собственного. Видимо, с этим, общественным, сражаются мои щелкоперы. Они сумасшедшие, но зато у них есть желания.
Я выхожу на балкон. Понять, во что одеться, чтобы в Иерусалиме не продрогнуть и в Тель-Авиве не употеть. И тут мне приходит интересная мысль – пусть у меня нет желаний, но зато я знаю, чего не хочу. Заболеть. Заболеть я не хочу.
Обреченный народ, слуги америкашек, тем временем едят пирожные в кафе под моим балконом, трепятся, видимо, действительно не сознают, что они на грани катастрофы.
Смертянский, Дулин, Трахман и Савелий молча пишут и показывают друг другу написанное. Лучше всего было бы глядеть на них с потолка – четыре достопочтенных мужа чуть приподняты над полом, борода Смертянского как Млечный путь. Дулин набыченно-сосредоточен, Трахман скрючен, почесывает волосики на шее, накручивает то один, то другой ус на указательный палец, Савелий дрожит, словно под ним не мягкий пуфик, а пыточный стул.

* * *

В Тель-Авиве жара. Здесь жить легче, в смысле заработков, но дышать трудней. Нет удовлетворения от самого процесса дышания. Не вдохнуть до конца, кури не кури, не вдыхается этот воздух. Или у меня что-то с легкими? Я становлюсь очень мнительным, Клара и Вика называют мнительность иппохондрией. У них на все слова.
Я сдал перевод, получил новый, про какие-то трансмиссии или кондиционеры – какая мне разница. В автобусе всю обратную дорогу проспал. От автостанции шел пешком – по понятным соображениям экономии. Когда спишь в автобусе, уши не закладывает от перепадов давления, но все равно выходишь одуревший, вроде как не на полную стопу, – в Тель-Авиве не вдохнуть, в Иерусалиме не наступить, не встать прочно на землю, какое-то нацыпочное состояние, то ли из-за святости самой земли, то ли из-за естественного желания летать здесь с холма на холм. Вместо этого я то взбираюсь, то спускаюсь, как в полусне – и натыкаюсь на полицейского. Поднял глаза – кругом одни полицейские, может, пока я был в Тель-Авиве, в Иерусалиме все население по тревоге переоделось в полицейскую форму? Да нет, вон девушки в джинсах… Но все же очень много полиции. Может, сегодня праздник израильской полиции? А это что такое?! Почему меня не пускают на мою собственную улицу?! Я не с луны свалился, я приехал из Тель-Авива к себе, на съемную квартиру. Ты что, говорят мне, слепой?! Ты что, говорят мне, – на иврите не понимаешь?! Вокруг меня уже толпа собралась, и говорят-говорят наперебой, а я так устроен, я могу выслушивать только по очереди, когда все говорят, я выключаюсь. Они смотрят на меня, как на тяжело больного, есть ли у меня близкие, какой точно номер дома…. Близких, говорю, нет. Ну и слава богу, слава богу! Это им почему-то нравится. А номер моего дома почему-то не нравится.
Полицейские довели меня бережно до подъезда. Кафе «Атара» как не бывало. Одни свечки, над ними «досы», как осы. Бегу на третий этаж, влетаю в комнату – боже ты мой, все четверо как сидели, так и сидят.
Я говорю:
– Ребята, хоть вы-то живы!
– Ну, видал?! – Савелий кусает губы. – Понял, чья работа?.. Думали, шабаки, я в кафе буду сидеть…
– Тут каких-то 14 страниц на перевод, от руки! Создан комитет в защиту человеческих прав. Где подужмешь… – перебил друга Дулин.
Получив рукопись от Дулина, написанную аккуратными круглыми буквами Смертянского, с нотабенями Трахмана на полях, я лег в постель и накрылся одеялом. Сквозь пуховую завесу до меня доносился громогласный голос Савелия:
– Пока мы тут чешемся, они нас взрывают, они из нас сделают сад в камнях, жиды проклятые! Сами себя взрывают арабской взрывчаткой!
– Савелий, сосредоточься, осталось заключение, – глухой голос Смертянского, – иначе не успеем до следующего теракта…
Не пора ли мне домой, – думал я, – к маменьке с тятенькой, к оладушкам сладеньким… Господи, неужели у меня наконец появилось желание? Но попредставляв себе эту картину, понимаю – не хочу домой. Но хочу есть. Даже когда вот здесь только что произошел теракт, даже когда эти придурки пишут свой манифест, – я хочу есть.
Когда я вылез из-под одеяла, в комнате никого не было.
На одеяле лежала записка. «Пошли за е. Скоро б.». «Е» – наверняка обозначало «еда», «б.», ясно, «будем». Интересно, ели ли террористы до того, как взорвались и взорвали столько людей? Или жахнули на голодный желудок? Кстати, я ведь и не узнал подробности… Я посмотрел в воззвание Дулина, Смертянского и Трахмана. Савелий своего имени не поставил: он и так семь раз был в психушке за четыре года в Израиле.
Я вышел на улицу. Напротив моего подъезда горели поминальные свечи. На Яффо я купил питу с фалафелем, и только надкусил, они тут как тут – Смертянский со своей бородой, Трахман с авоськой и Дулин со свертками.
А где Савелий?
– Замели в дурдом. Какого-то доса за жопу ущипнул. Тот раскричался, полиция… Знаешь, как у нас – быстро бомбы взрывают, быстро трупы убирают, быстро в дурку загоняют… – продекламировал Дулин без особого сочувствия к товарищу по подполью.
– За ним не угонишься, – подхватил Смертянский, – зашли в супер, пока выбрали, пока заплатили… он раз, и ущипнул. Неадекватный поступок.
– Идите-ка вы, ребята, пить к себе, – сказал я им, – завтра приходите, за переводом.
«В чрезвычайной ситуации ввиду отсутствия консенсуса по вопросу соблюдения декларации и диктата ортодоксов при наличии арабско-фундаменталистского окружения, причем левое крыло правой группировки…», – нет, хватит, – решил я и пошел за сигаретами. Мою центральную улицу мыли из брандспойтов, смывали с нее вчерашнее. В помещении кафе стучали молотки. В доме напротив устанавливали новое стекло в витрину. Человек, который хотел спасти мир, спал в психушке, в двадцати километрах от Иерусалима. Или не спал, рассказывал санитару, как он знал про теракт еще вчера. И как расправился с начальником Шабака…
У подъезда уже стояли Смертянский и Дулин.
– Нам тут звонил Савелий… Нам нужно срочно забрать… его портфель… там материалы обличительного характера…
Я отдал им портфель Савелия. Но они и не думали уходить. Они не спали всю ночь. Борода Смертянского походила теперь не на Млечный путь, а на мочалку.
– Дрались за идею? – пошутил я.
Дулин покраснел. Смертянский отвернулся.
А где Трахман?
– Выдохся и уснул, – сказал Дулин и втянул голову в плечи настолько глубоко, что мочки его крупных ушей завернулись. – Слушай, друг, нам нужен перевод, и позарез, – Дулин провел ребром ладони по шее Смертянского.
Я отдал им перевод, невычитанный.
– Спасибо большое, – сказал Смертянский и вынул из внутреннего кармана свиток, – это последнее, очень-очень важное дополнение в свете вчерашнего события…
Списки убитых?
Дулин распрямился и строго посмотрел на меня.
– Списки тех, кто могут быть убиты и будут убиты, если мы вовремя не примем меры, – сказал он, и, вручив мне свиток, быстро пошел вперед. Смертянский еле поспевал за ним. Из-за портфеля Савелия он не мог нести в руках бороду, и она развевалась из стороны в сторону, как стяг.