24 февраля. День первый

Про войну узнала из Фейсбука. Все проводят параллели, цитируют стихи и песни. У меня этих цитат в памяти нет и почему-то никогда не было. В детстве было страшно смотреть фильмы про войну – и те кадры в голове навсегда.
Многие повесили флаг Украины на аватарки. Одна девочка (из наших, тутошних) поместила у себя инструкции о том, как себя вести во время обстрела. Когда можешь сделать хоть что-то, это немного выводит из оцепенения. Расшерила её пост у себя. Через несколько часов стало ясно, что эта война совсем не похожа на наши, что это та самая война, из страшных фильмов в детстве, только в цвете. 
Начали появляться предупреждения о скором закрытии свободных СМИ в России. Российские френды переводят свои страницы под замок, открывают страницы в Телеграмме и еще где-то. Боюсь даже думать о том, что может там начаться. Точнее, продолжиться.
Здешние друзья и знакомые в ужасе, те, кто из Украины, рыдают. Все постоянно шерят информацию о той или иной помощи, а она иногда устаревает за несколько часов. Хожу по постам здешних френдов с обнимающим лайком. В Вотсапе утешаю подругу.


25 февраля. День второй

Есть кое-какие хорошие новости личного плана, в связи с ними необходимо пообщаться с несколькими людьми. Любое подобное общение с русскоязычными начинается теперь с извинения – что в такое время да со своими глупостями. Но уже даже мы за тридцать лет научились, что надо продолжать жить, несмотря на войну. Продолжаем.
Поговорила с подругой, отвлеклась на нормальную жизнь. Вернулась в ФБ и обнаружила российский флаг на аватарке тамошней одноклассницы. Убрала её из списка тех, кто видит мои закрытые посты. Другим одноклассникам, даже друзьям, боюсь писать, боюсь узнать такое же.


26 февраля. День третий

Во время утренней йоги обратила внимание, что военные самолеты летают над городом уже несколько дней подряд. Для них это нехарактерно, обычно у них учебные вылеты пару раз в неделю. Сразу шквал мыслей – к чему мы так усиленно готовимся, и кто под шумок чужой войны собирается по нам долбануть. Р. не согласен, что самолеты стали чаще летать, но он часто работает в наушниках и не слышит.
Собрала себя в кучу, написала пост про книги Кочергина – и то только потому, что они всё о том же, всё о том же. Будто не прошло семидесяти лет…

Спросила родню в Москве, есть ли опасность, что призовут Х. Ответили, что у него белый билет. Подумала, а будет ли кого-то этот белый билет интересовать, если что. Но промолчала.


27 февраля. День четвертый

Наконец нашла, куда можно перевести деньги в помощь украинцам. Как все говорят, нет ощущения, что реально чем-то помогла, потому что это капля в море. Пытаюсь убедить себя, что капли море делают.

Заметила, что снова вздрагиваю, когда у соседей слишком громко начинает работать пылесос, да и вообще вздрагиваю от любого громкого завывающего звука. От самолетов тоже. Привет из 2006. Представить не могу, каково украинцам. Израильские русскоязычные психологи предлагают помощь тем, кто сидит там под обстрелами…
Всё-таки убедила Р., что самолеты летают чаще обычного, он спросил своего знакомого военного летчика в отставке, а тот говорит – ну да, в газете писали, что будут совместные учения с американскими ВВС. Точно по выражению – если у вас паранойя, это еще не значит, что за вами не следят.
Народ шутит про ядерную зиму. Хорошо шутит, смешно. Волосы дыбом, но смешно. И тут – новость: цыгане украли российский танк. Пишу об этом папе, а он мне – давай попросим их стырить красную кнопку у путлера. Лучше пусть его самого стырят, – отвечаю. Лучше…


28 февраля. День пятый

Слушаю Шульман, не в хронологическом порядке. От «Черного февраля» становится плохо – просто потому, что видно, как по ней шарахнуло, и это прошибает какие-то свои защиты, о которых и не догадывалась. Но позднее ей удаётся даже чувство юмора сохранить, не говоря уже о поразительном умении разложить всё по полочкам, что само по себе хоть как-то успокаивает.
И всё равно чувствую, что постепенно съезжаю с украинского кошмара в стылый российский ужас. Относительно первого – есть хоть какие-то надежды. Со вторым всё безнадежно.
С утра в Вотсапе появилась очень дальняя знакомая, пожилая женщина из Москвы. Мы общались с ней года три назад в связи с моими генеалогическими изысканиями. Она тогда отвечала коротко и суховато, но помогла, чем смогла. Сегодня она прислала ссылку на петиции «Остановить войну с Украиной» и об импичменте путина. Мы перекинулись несколькими словами. «У нас теперь всё зависает. Как и мы сами. Зависли надолго, если не навсегда.» «Мы, по крайней мере, живы. В Москве сегодня утром всё спокойно. Завтра по календарю начинается весна.» «Вся моя оставшаяся родня в Европе. Я здесь одна. Что-то рассматривать уже поздно, все пути отрезаны, самолеты не летают. Живём одним днем». «Весь мир в заложниках у маньяка.» «Спасибо за поддержку.» И эмоджи – сердечко. Так неожиданно от неё. Как же ей, наверное, одиноко.


1 марта. День шестой

В Вотсапе частные лица ищут военное снаряжение для переправки в Украину, чтобы отразить большое наступление на Киев. То ли я сошла с ума, то ли мир вокруг…


2 марта. День седьмой

Под утро приснилось, что я беженка. Не помню, откуда, не помню, куда. Помню ощущение полной растерянности.
Слушаю «Колыбель для кошки» Воннегута, как-то она раньше прошла мимо меня, и я не знала, о чём книга. Оказалось – всё о том же. Сейчас кажется, что всё в мире – об одном.
Говорю с сабрами. Они ужасаются, ахают, говорят, что и не догадывались, насколько всё плохо, – а по глазам вижу, что не понимают. Думают про здешние войны и не представляют масштабов происходящего. И наверняка не понимают, отчего мне так хреново. Потом попытаюсь объяснить, в мирное время. Если наступит.


3 марта. День восьмой

Когда никак не получается сосредоточиться, можно заняться чем-то автоматическим, не требующим приложения мозгов. Решила вчера поразбирать фотографии и всякие прочие залежи на разных дисках и наткнулась на наши с родителями оцифрованные видео. На одном из них – первая со времен отъезда поездка во Владимир, в 1997, а там – встреча с одноклассниками. Я тогда только демобилизовалась и собиралась поступать в университет. Они уже закончили вузы, их жизнь только начиналась. Все были молоды, красивы и полны надежд. Надежд.


4 марта, пятница. День девятый

Фейсбук. Фейсбук. Фейсбук. Новости смотреть больше не могу. Иногда только открываю ссылки из френдленты.
Перевела еще денег на комплекты для скорой медицинской помощи.
После нескольких дней молчания в ответ на мой мейл и безуспешных попыток дозвониться, смогла, наконец, связаться с одной прекрасной российской организацией. Боялась, что их уже закрыли, а у меня с ними важное дело не завершено. Вместо секретаря на телефон ответил сам директор. Дальше были извиняющиеся интонации с обеих сторон, он говорил, что они сейчас заняты другими вещами и потому не отвечают, я сообщила, что у меня всё продвигается по плану и что мне неудобно его беспокоить в такое время. Под конец он долго меня благодарил, хотя это они мне помогли, а не наоборот. Сколько же ненависти они наверняка огребают сейчас со всех сторон…
Единственное, что хоть на пару мгновений выдергивает из этой мути, – это смех. Сижу в салоне, никого не трогаю. Вдруг (второй раз за два дня) Алекса начинает трындеть. Говорю Р., сидящему в соседней комнате: Алекса чего-то от меня хочет, не пойму чего. – Ей скучно. – Да блин, пусть новости послушает!
Повесила эту фигню в ФБ и по числу отреагировавших поняла, что я не одна, и что всем как воздух необходима хоть капля позитива. Какое счастье, что они все у меня есть.


5 марта, суббота. День десятый

Решилась. Написала четверым одноклассникам, с которыми поддерживала отношения последние годы.
Реакции – от ужаса в связи с «глобальным дурдомом» до готовности выращивать себе еду на собственном дачном участке, «лишь бы перестали люди гибнуть». Один из ответов на «Вы как там?» выглядел так: «Привет! Нормально. Скоро весна. Вы как?» Смотрела на него минут пять, пока смогла так сформулировать ответ, чтобы оставить возможность для маневрирования. Удалось – обменялись парой реплик и пробились сквозь попытки не сказав ничего, сказать очевидное. После чего выдохнула так, что сама себя услышала.
Пошла делиться утешительными новостями с Р. Он внимательно слушал, а потом начал кому-то писать в Вотсапе. Кому пишешь, спрашиваю. – Однокласснику. – Услышал, что у меня с моими всё не так плохо, и тоже решил? – Ага.
Не так плохо. Не могу забыть тот российский флаг на аватарке. У меня круг маленький, отборный. Боюсь даже думать про остальных…
Пришел еще один ответ на «как вы» и пришиб меня. Смешанная семья, один взрослый практически не выездной, оба с неудачными для эмиграции специальностями, вся с трудом устроенная жизнь там, старики там, и вывезти их невозможно. Ощущение уходящей из-под ног земли: надо бежать и спасать детей, но это означает разрушение семьи.
После этого разговора ходила как зомби, внутри всё тупо и глухо, в груди давит.
Ночью, пока не сморило, думала об этом. С одной стороны, меня всегда поражает, когда инстинкт самосохранения не работает во всю силу. С другой – он и у меня сбои давал, и не раз. Это только со стороны всё кажется однозначным. А с третьей – как же я их понимаю… Невозможно передать, чего стоили мне первые десять лет эмиграции. Как невозможно объяснить, почему, тем не менее, я ни о чём не жалею.


6 марта. День одиннадцатый

Говорили с папой по телефону, сказала – как же я ему благодарна, что он нас вывез. Он не дал договорить, и я про себя додумала, что благодаря этому я не должна принимать такое решение сегодня.
Мозг взрывается. У троих из этих четверых в тот или иной момент за последние тридцать лет была возможность эмигрировать, и ни один из них ею не воспользовался. Что это – инертность? Оптимизм? Нежелание смотреть, видеть и верить тому, что видишь? А если даже и так – чем мы отличаемся? Мы тоже надеемся, что у нас не будет войны?


7 марта. День двенадцатый

Весь день Фейсбук, перепосты, поиск информации, новости.
Новости о том, что в Москве задерживают тех, кто просто оказался в центре города, о том, что людей в полиции бьют и пытают. При этом все, кому я осмеливаюсь задать вопрос «не собираетесь ли бежать», отвечают как под копирку – нас пока не трогают, думаем, всё сложно. Хочется заорать, что когда тронут, будет поздно. Удерживаю себя. Говорила с московской сестрой – она сказала: «Да, они берут людей, бьют и пытают. Так и говорят: нам разрешили бить и пытать.» 
Им разрешили. Их не обязали, а им разрешили. И они могли не захотеть и не бить.
Почувствовала, что меня втягивает в воронку этого кошмара. Как будто всё это происходит со мной: меня задерживают, меня не пускают, мне запрещают. Животный страх? Как дедушка выжил в лагере, как?? В какой-то момент пронзила мысль: если будет совсем плохо, мы снова никогда с ними не увидимся. Однажды, в 1991, мы уже были готовы никогда больше не увидеться ни с кем из них. И некоторых так и не увидели. Дедушкина могила – там. Теперь тех, кого я ни за что не хочу терять, у меня больше. Теперь мне не 15, и я знаю, что жизнь конечна. На этот раз «никогда» может стать куда более всеобъемлющей реальностью. Тут меня как будто заморозило. Ходила как зомби, еле в состоянии шевелиться, а размазанный в мерзкий кисель страх заполнял голову, и будто какой-то миксер гонял его по внутренним стенкам черепушки. Я поняла, что надо что-то делать и как-то выбираться, иначе будет совсем плохо. Уцепилась за слышанную раньше мысль о том, что человек, знающий, что он склонен, например, к депрессии, наполовину против нее вооружен, потому что умеет замечать первые её признаки и знает, что он туда не хочет. Я не хочу ТУДА.
Пошла по шкафам собирать вещи для беженцев. Каким-то непостижимым способом к вечеру вырулила. Конечно, Шульман права. Но чтоб настолько?


8 марта. День тринадцатый

Отфрендила ту, с российским флагом на аватарке. Она как будто в затылке сидела всё время, покою не давала. Перекинулась парой слов с мамой подруги в Америке, «вот так война разводит людей», говорит. Они обе тоже её отфрендили. Юрист, умная, образованная, давно уже не владимирская, а питерско-московская. А можно ли назвать такого человека умным? А могли ли её на работе вынудить повесить на аватарку флаг? И другие страшные вопросы.
Те несколько поздравлений с 8 марта, что всё-таки приплыли, были с долей сарказма или очень личные – и слава богу. И цветы мне привезли. Назло злу.
…А потом пришло поздравление от еще одной одноклассницы, из Владимира. Я ей не писала, были у меня подозрения на её счет, и очень не хотелось убеждаться в том, что они верны. Это была картинка с подснежником и текстом: 
«Пусть первый подснежник 
Подарит Вам нежность!
Весеннее солнце подарит тепло!
А мартовский ветер подарит надежду
И счастье, и радость и только добро!»
Ну, думаю, вступлю, посмотрим, что будет. Поблагодарила, поздравила в ответ, спросила, как дела. Ответ: «Норм). Только хотим скорейшего окончания военной операции. Правда нацики и бандера вряд ли быстро сдадутся. Они еще и мирным населением прикрываются, ужОс. Не выпускают мирное население выйти по гумкоридору, кот. РФ сделала.»
Я написала, что у меня противоположное мнение о происходящем, но ссориться не хочу. На что получила: «Ну, дело в том, что западная пропаганда вам говорит иное совсем.» И далее по списку, как будто человеку в мозг их телевизор вставили, и он оттуда вещает. Закончила она тем, что я права, и нам из-за игр политиков ссориться совсем незачем. Обменялись поздравлениями мамам и разошлись.
Осталось ощущение, что я заглянула в бездну, и самое страшное заключалось в том, что бездна выбросила мне навстречу сердечки, цветочки и поцелуйчики и посмотрела на меня в ответ невинными глазами этого – действительно! – добрейшего существа, этой смешливой девчонки с тощими косичками, хохмившей на переменках так, что мы от хохота за животы держались. Она хочет скорейшего окончания военной операции. Я уверена, что действительно хочет. Мне её жаль, в отличие от той, с флагом. И себя жаль. Я любила болтать со смешливой девчонкой. Но я не умею разговаривать с бездной.


9 марта. День четырнадцатый

С вещами для беженцев всё как обычно – пока что в городе организовали только список, кто что готов отдать, физического склада нет. Связи с теми, кому эти вещи могут пригодиться, тоже нет. Всё как-то немного криво. Правда, зам мэра сказал, что те пять семей, которые уже приехали в город, завалены вещами до потолка. Ну, значит, будем ждать следующих.
Пару дней заняло повспоминать всё это и записать. Как же хочется завтра встать и обнаружить, что глава уже сменилась, что больше нет необходимости продолжать вот это.


10 марта. День пятнадцатый

Несколько дней назад заснузила пару любимых френдов, которые просто перепощивали кошмары – добил пост парня с погибшими женой и детьми, ищущего, что делать с собаками. Не могу. Не могу. Пересказы еще как-то. А напрямую не могу. Новости смотреть перестала.
Вся музыка, та, в которой еще две недели назад можно было раствориться, сегодня кажется издевательством. В фильмы иногда еще можно погрузиться, но всё равно ощущение искусственности не покидает. Всё как будто немного пластиковое.
Не могу спокойно смотреть на фото и документальные видео из России 70-80-х. Раньше я знала, что у тех людей на тех улицах будет другое будущее, будут возможности, будет свобода. А теперь – знаю, как быстро всё это закончилось.


11 марта. День шестнадцатый

Всем здешним миром смотрим Гордееву, Шульман, Дудя, Шихман – и обсуждаем. Все телефонные разговоры с друзьями, о чем бы ни были, начинаются и заканчиваются одними и теми же темами.


12 марта. День семнадцатый

Просыпаешься и надеешься, что кошмар хоть немного сократится в размерах. Или хотя бы не добавится новый.
Снова не получилось. С утра обнаружила отсутствие аватарки на окошке мессенджера беларусского френда, который помогал мне с генеалогией, пошла проверять, что с его страницей –  она уже не существует. Удалил. 
В новостях нашла, что в Беларуси предложили закрыть ФБ. Вроде, головой понимала, что это может случиться в любой момент, а на деле – когда собственными глазами видишь эту пустую страницу, впадаешь в шок.
Написала ему на мейл и в Вайбер, откликнулся: "Спасибо за беспокойство. У нас все нормально, но некоторые особенности нашей ситуации следует учитывать. Тут уже много чего закрыли, а я предпочитаю сам распоряжаться своей информацией, а после закрытия ФБ это было бы невозможно. Да, надеюсь, что мейл выживет даже в более сложной ситуации. Строят берлинскую стену в Интернете. [...] Уверен, что всё это на несколько лет с постоянным погружением. Надеюсь, что у нас до горячей фазы не дойдёт."
Возвращение лайка. Поймала себя на том, что смотрю на текст постов в ленте и понимаю, что не в состоянии выбрать ни один эмоджи. Они снова слились в один лайк, который никогда не казался наполненным таким количеством эмоций.


13 марта. День восемнадцатый

Новости от НАСА почему-то бьют все рекорды в плане сюра.
Наткнулась в мейле на коротенькое письмо, которое послала зачем-то самой себе 22.2: «У меня на тему войны столбняк и беспомощная надежда, что кто-нибудь (непонятно кто) одумается. До сих пор откуда-то берется вера, что взрослые дяденьки, наконец, в это наигрались и больше не будут.»
Не наигрались.


14 марта. День девятнадцатый

Медленно осознаю, что в этой ситуации не получается просто выяснить у российских друзей «как они» и на этом не то чтоб успокоиться, но иметь возможность отстраниться хотя бы временно. Теперь беспокойство за них – постоянно, и периодически ловлю себя на мысли, что надо спросить, что происходит, а потом – на мысли, что нет на это сил.


15 марта. День двадцатый

Наверное, это чистоплюйство, но что-то меня раздражают Макаревичи и Невзоровы, приехавшие сюда и вещающие – причем неважно что именно. Встречи с поклонниками таланта на чужой, не особо привлекательной для талантов в другое время территории, во время войны выглядят дурновкусием.
Как только удается немного отстраниться от новостей, тут же в глаза бросаются людские реакции. И какие же они бывают странные и страшные. Наверное, и мои тоже кому-то кажутся такими.


16 марта. День двадцать первый

Они разбомбили моё детство, мою ностальгию.
Уничтожили мечту о мечтах, которые могли бы быть у той девчонки, если бы она осталась там жить. Самую возможность этих мечт.
Потому что случился драмтеатр в Мариуполе.


18 Марта. День двадцать третий

Ночью кажется, что земля выбита из-под ног, что всё бессмысленно, и зачем оно нужно дальше – непонятно. Днём смотрю в окно и думаю – скоро потеплеет, может быть, в этом смысл?
Страшно, что не могу писать своим в Россию. Не понимаю, что писать. Не понимаю, как относиться к ответам.
Написала в комменте: «Передать не могу, насколько мне больно и страшно за российских родных и друзей. И такой кошмар здесь у многих – у которых болят обе страны. Что, как ты сказала, херня, конечно, по сравнению...» Да, болит за всех, и невозможно выбрать сторону (а как бы хотелось, это было бы так просто!).


19 марта. День двадцать четвертый

С одной стороны, если бы не нужно было сейчас срочно вычитывать перевод «Эффекта Ребиндера», я бы умом тронулась. А с другой – читаю его и периодически начинаю рыдать. Все эти людские страдания, все пройденные ужасы – неужели зря…


20 марта. День двадцать пятый

Сегодня поговорила с ещё одним россиянином и хожу теперь с мыслью «кого теперь только приличным человеком не назовешь».


21 марта. День двадцать шестой

Хаматова – блаженная, иначе не назовешь. Странное интервью, для Гордеевой странное.
Не могу слушать русскую музыку, не могу смотреть русское кино. Ничего не могу. Только интервью и аналитиков. И все.


22 марта. День двадцать седьмой

А вот Р. сказал, что правильное интервью с Хаматовой, что молодец, что высказала своё мнение в тот момент, когда многие другие сидят молча.
Рассказываю ему, что происходит в Фейсбуке: "Так что теперь банный лист у меня существенно расширился."
Кстати, обсудили и то, что впервые за тридцать с лишним лет у меня появилось ощущение принадлежности к русскоязычной общине – по той простой причине, что даже самые помогающие и сочувствующие сабры не в состоянии прочувствовать этот кошмар в той же степени, что и мы, и понять, почему нас так бомбануло. Эта граница очень ощутима. 
Но тут Р. напомнил мне про маминых соседей-пенсионеров, которые, по крайней мере, на момент начала войны вполне себе её одобряли, и я поняла, что принадлежность эта – снова к пузырю, границы которого, правда, несколько расширились. Кончится война – снова сузятся.
Кстати, про соседей. Один из них из Луганска, и все последние годы топил за российское там присутствие. А мужик, кстати, не злобный, хорошо относится ко всему нашему семейству. Но вот Израиль ему не по вкусу, а Россия – да. Мама раньше пыталась его перевоспитывать, он что-то даже слушал. А в начале войны мама мне и говорит: вышла с собакой, сделали кружок по району, возвращаемся домой, вижу – Саныч идёт, зовет на скамейке посидеть, так я тут же поскакала от него через дорогу, вопя, что, мол, собака еще не всё сделала. Так что, говорю, вы теперь до конца войны будете непрерывно по периметру района скакать и делать вид, что собака обсирает весь его ровным слоем?


23 марта. День двадцать восьмой

Вчера вспомнила «Размышления об исчадии ада» Бродского. Всё снова, всё то же.
Эмоциональное состояние меняется волнообразно – то засасывает воронка ужаса, то вроде как выплываю на поверхность и ухитряюсь продышаться, даже и на несколько часов, даже на пару дней, даже следя при этом немного за событиями. Как выживают те, у кого близких бомбят, не представляю. Про самих них – не представляю. Про россиян своих не представляю.
Мозг разрывается. Российское посольство вывесило контакты для связи, чтоб российские граждане обращались, если вдруг к ним где-то плохо отнеслись (не только у нас вывесило, в Молдове тоже и еще где-то). Наш народ радостно понесся туда слать их нахуй, забрасывать мемами военного времени и всячески над ними изгаляться. А я смотрю на это и чувствую, как будто это меня посылают, как будто эти издёвки направлены на меня. И всё понимаю – что в посольстве ФСБшники, а не обычные люди, что их не просто так, а за дело, за то, что представляют свою страшную, невероятно страшную власть, – а всё равно ощущение – что это против всех русских и против всех тех, кто оттуда, всех, кто хоть как-то себя ассоциировал с Россией и с русскими…
А потом еще хочется сказать всем тем, кто сейчас вопит «эти русские, этот народ с рабской психологией, они сами хотят быть оболваненными – они сами во всем виноваты!» – им хочется тихо сказать, чтоб не зарекались. Что не дай бог им иметь возможность проверить на себе, насколько быстро можно оболванить их самих.


24 марта. День двадцать девятый

Один день не запишешь – и потом уже невозможно вспомнить, что именно происходило. Так быстро мелькают новости, имена, лица на экране, каждый день человечество достигает новых глубин собственноручно созданного ада, а потом снова и снова ухитряется над ним смеяться. Наверное, пока смеемся – живы? Но ведь те, кто в аду – мертвы.


25 марта. День тридцатый

Репортажи и интервью с российскими беженцами раздражают. То им дешевую квартиру в центре Тбилиси подавай, то Ургант объявляет, что он «в отпуске, из которого собирается вернуться».


26 марта. День тридцать первый

Мне повезло, что мой дедушка сидел в сталинском лагере по 58-й статье. Мне повезло, что мой папа, от которого дедушкины антисоветские настроения скрывались, в 16 лет в очередной раз поехал к московской родне, и там открылось ему – и он читал, читал и читал. Самиздат – Кафку, Оруэлла и прочее, и прочее. Потом мне невероятно повезло, что к власти пришел Горбачев, и что я тоже про всё это узнала. И возненавидела, и ненавижу до сих пор тех, кто сделал это с ними и с нами, потому что и мы разгребаем это до сих пор. В себе, в отношениях с миром. А могло не повезти. И могла не узнать. И – да – могла не заинтересоваться, если бы не было причины. Сложно поверить, но теоретически – могла бы.
Гордыня. Я напоминаю себе про неё сейчас всё время.


27 марта. День тридцать второй

Интервью Гордеевой с Валентиной Мельниковой. Куда девается материнский инстинкт у женщин? Почему родители не беспокоятся за сыновей? Как так получилось? Это, пожалуй, никакой пропагандой не объяснить, а ведь это, пожалуй, самое страшное – равнодушие к своим детям, к своим самым близким родным. 
Неоднозначное интервью с Сокуровым. Снова навязшая на зубах идея о том, что литература и искусство спасут Россию. И совсем уж лишнее сожаление в самом конце о том, сколько еще они теперь Уффици не увидят. Но зато – свежая (или старая, но забытая) для меня мысль о том, что останки миллионов убитых в ВОВ и в сталинских лагерях не были затребованы близкими. Вообще. Это самое настоящее расчеловечивание – сделать так, чтобы людям было не до этих поисков, или чтобы они боялись искать, или чтобы понимали, что в одиночку они на этой громадной территории среди такого невообразимого количества жертв – своих не найдут, но им никто и не поможет.


2 апреля. День тридцать восьмой

Несколько дней была занята и почти не следила за новостями.
Сегодня наткнулась на сообщения об окопавшихся в Рыжем лесу и о том, что солдаты вообще не знали, что такое Чернобыль и где они находятся.
Сидела ревела над очередной заметкой.
Какой лютый, лютый пиздец.


3 апреля. День тридцать девятый

Буча.


4 апреля. День сороковой

Наткнулась в фейсбуке на пост: «После освобождения Киевской области по предварительным данным был составлен список бригад рашистов, которые тут убивали мирных украинцев: …»
Я смотрю на этот список и думаю о том, что моя бабушка родилась в Прилуках, а прабабка училась в Киеве, а я росла в ста километрах от Иваново и 15 лет ходила по одной земле с родителями этих, из списка. Непостижимо.
Рассказывала знакомой сабре про новости последних двух дней. Она поспрашивала еще детали, а потом сказала, что, несмотря ни на что, верит в лучшее. Что её папа, бежавший от фашистов из Венгрии, в её детстве всё еще не в состоянии был находиться на территории Германии, и когда они ехали из Италии в Голландию на машине, то планировали поездку так, чтобы в Германии не останавливаться, а проехать её как можно быстрее. И что её родители в те годы не покупали продукты немецкого производства ни здесь, ни за границей. И что сейчас, несколько десятков лет спустя, многое изменилось, и её папа уже иначе смотрит на эти вещи, и уже в состоянии покупать немецкую продукцию и слышать язык.
А я слушала её и думала о том, что при моей жизни с Россией этого не случится даже при самом лучшем повороте событий.


5 апреля. День сорок первый

Не дает покоя переписка с Н.:
Боится писать открыто? А если кончится это всё – напишет? По моему опыту общения с ним – нет, не напишет. Почему – не знаю. Все равно будет бояться, что кончилось оно не надолго, всегда может вернуться и найти всё написанное, и выудить, и предоставить в качестве улики? А у него двое детей, и младшая совсем маленькая. И поэтому я, видимо, не спрошу. Потому что боюсь услышать или прочитать что-то столь же туманное, и услышать – зачем я копаю, зачем лезу в это всё, почему мне нужно вывернуть всех наизнанку. И правда – зачем? Чтобы не оставить ни капли сомнения ни в ком? А кто мне обязан? Почему кто-то обязан быть для меня однозначным – да, даже в таком важном?

И еще думаю о том, как поколение наших родителей ненавидит или отчуждается или не хочет иметь ничего общего с Россией в гораздо большей степени, чем поколение моих сверстников. Нам Россия не успела сделать столько гадостей, сколько им, у нас к ней не такие большие счета.


17 апреля. День пятьдесят третий

В последние дни завороженно смотрю интервью украинских журналистов с российскими пленными на канале "Ищи своих". Нет, не с отбросами общества, нет, без печати многопоколенческого семейного алкоголизма на лице, а с высшим военным образованием, и иногда даже с тяготением к творчеству. Смотрю и всё время вспоминаю собственный комментарий в одном недавнем тренде: "...при всей моей огромной любви к русскому языку, на котором я пишу и читаю и с которого перевожу, мне кажется, что 80 процентам [населения] стоит начать переживать за свой русский язык, на котором они двух слов связать не в состоянии, прежде чем они начнут беспокоиться о притеснении русского языка в соседней стране."


21 апреля. День пятьдесят седьмой

Слушаю интервью с очередным пленным. Рассказывает, как их танковая колонна выдвинулась 26 февраля из Брянской области в Украину. Журналист спрашивает – из какого города, я аж дыхание задержала, а он и говорит – из Клинцов. Это город, где моя мама родилась и дедушка с бабушкой полжизни прожили, и куда я в детстве с мамой на каникулы ездила. Где я во дворе с другой ребятней носилась, где подружкин дед кроликов держал, а мы их травой кормили, где жила мамина лучшая подруга со своим прекрасным семейством, где бабушка готовила самую вкусную на свете тушеную картошку с лисичками, где... где... где...
Всё изгадили, всё.


9 мая. День семьдесят пятый

Кто бы мог подумать лет 20 назад, что диалог "С днем победы!" – "Вечная память погибшим." будет переполнен политическими смыслами...
Из прослушанного за последние пару недель и понравившегося: сегодняшнее интервью на "И Грянул Грэм" с Ровшаном Аскеровым (бальзам на уставшие мозги), Шихман с Монеточкой (очень светлая голова у девочки) и Дудя с дочерью Машкова (а это про человеческое достоинство и про любовь). Еще мне понравилось интервью Гордеевой с Алленовой – какая-то она настолько настоящая, что аж мурашки по коже.
Ну и по итогам общения с владимирскими друзьями пытаюсь осознать тот факт, что если бы мы сейчас встретились всем классом, то при самом лучшем раскладе нас было бы человек пять против остальных тридцати двух. Как осознаю, начну переваривать.


11 мая. День семьдесят седьмой

У меня кризис самоидентификации, кризис доверия к себе и к миру.
Сначала это были «они» – те, другие, страшные. Их можно было ненавидеть, называть мразями и винить во всем: что украли всё, всё то, о чем еще можно было иногда тосковать, то, что из самой середки, из самого родного, из самого детства.
Потом начались частные разговоры, и их было немного, их было всего четыре, причем два из них происходили только в моей голове, потому что о чем, к примеру, говорить с человеком, у которого во время войны на аватарке российский флаг? Или с другим, который никогда ничего не договаривает, но теперь я и не хочу, чтобы договорил.
Я этих окончательных разговоров теперь боюсь. Вдогонку дню рождения мне позвонила лучшая подруга тех давних дней, практически единственная, с кем мы умудрились пронести близкие отношения через три десятка лет. В конце февраля я ей писала, и она отвечала, что очень хочет, чтобы все это поскорее кончилось, потому что очень жаль мирных людей. А я очень не хотела выяснять, что за этим «всё это» стоит. А после поздравлений с днем рождения решила выяснить. Сама дура. Спросила, как дела. Она сказала, что всё как обычно, только продукты некоторые подорожали, но это все фигня, мол, и так выживут. И что главное, чтобы люди перестали гибнуть, чтобы, Россия наконец-таки установила этот многополярный мир, и чтобы все успокоились…
Я тогда попыталась что-то сказать. Честно попыталась. И написать потом, и послать какие-то ссылки на интервью с солдатами. Но нет – «виноваты все, пропаганда у всех, не верю никому, вам тоже рассказывают, очень жаль людей, искренне соболезную им и их близким, но заниматься этим я не буду, так можно свихнуться…»
Я умею читать между строк – особенно тех, кого знаю с семи лет. 

* * *
Она стоит на перемене возле своей задней парты, где-то далеко от моей, второй от доски, а я стою возле своей, лицом к ней, и собираюсь позвать её куда-то пойти. Перекрикивая всех остальных, классный дебошир орёт ей что-то оскорбительное про то, что она толстая. А она вовсе даже не толстая, просто плотная, в прошлом веке (уже в позапрошлом) никто бы и на секунду не подумал… Но ему многого не надо – он чувствует слабость, за которую можно зацепиться, и давит, мерзко давит на неё. Я ору на него в ответ «ты дурак, заткнись!» – мне почему-то везёт, меня, кажется, уважают, и он затыкается. А я ловлю её взгляд – не затравленный, нет, но – с опаской по отношению к нему и к тому, что может еще последовать, а плечи немного приподняты и голова слегка повернута в его сторону: чтобы смотреть на меня, но краем глаза видеть и его.
Она самый уравновешенный, самый вменяемый человек на свете, мы, наверное, на этом и сошлись – я со своими вечными эмоциональными качелями и она, спокойная и никогда не выказывающая отрицательных эмоций. Впрочем, как и, к примеру, восторга. При этом я всегда чувствовала, когда ей было неуютно в окружающем нас мире, а она – когда мне. В том, как она писала и говорила про войну, не было ни спокойствия, ни взвешенности. Я видела, что она сама не своя, что она и вправду очень переживает. Но.


1 июня. День девяносто восьмой

Ну что, Back in the USSR?
Отрывки из переписки с тремя разными людьми.
~*~
- Привет. Мне кажется, в связи с грядущими изменениями в вашем законодательстве тебе стоит удалить отсюда наши с тобой политические дебаты…
- Спасибо огромное, не переживай! Все у нас хорошо и спокойно. На самом деле ничего страшного в нашем российском законодательстве не происходит. Я, конечно, удалю, лишь бы у тебя не было проблем, только скажи.
- У меня?? Ты о чем? У вас в думе рассматривается общий закон об иноагентах, в соответствии с которым один только факт твоего общения со мной как с иностранкой может привести к уголовному делу против тебя. У вас во всю силу разворачивается машина репрессий, неужели вы этого не осознаете?
- Вик, а какие источники дают эту информацию? Я действительно не в курсе. Что ты смотришь/читаешь? Кинь ссылку, если не сложно. Честно говоря, даже не знаю, кого бы из моего окружения можно было бы заподозрить во враждебном отношении к России...
В ответ на это я послала ссылки на их госдуму с примечанием "но там как-то стыдливо и кратко", на две каких-то газеты с подробным разбором проекта закона и, не удержавшись, на вчерашний статус Шульман. Жду ответа.
Р. прокомментировал: а чего ты удивляешься? Живет себе человек, у него все хорошо и тихо, и тут ты приходишь и начинаешь переживать. Значит – что? Правильно, значит, проблемы у тебя.
Воистину.
~*~
- Я нашим рассказала, что ты звонила. Все теперь собираются к тебе, успокаивать тебя, что мы в порядке.   Шутка.  
~*~
- Я тут пообщалась с несколькими из них на актуальные темы, и мою веру в человечество сильно перекосило.
- Латай пробоины в вере. Она важна, даже если не очень оправдана.


3 июня. День сотый
(пост в ФБ)

Вчера, наконец, поняла, почему я всё продолжаю и продолжаю срывать корочку с ранки (то есть, на самом деле, срывать бинт с дырищи, но сейчас есть люди с настоящими бинтами на настоящих дырах, так что будем скромнее), расчесывать это место, и писать друзьям-одноклассникам, и пытаться с ними общаться – несмотря на то, что мне уже окончательно понятно, что никому из них я ничего не объясню и не докажу.
Нынче всем известно, что базовая картина окружающего мира, восприятие его как – в общем и целом – безопасного места возникает у маленького ребенка в результате его взаимодействия с матерью или другим значимым взрослым. Если их отношения устойчивы, и ребенок получает необходимый уход, адекватный эмоциональный ответ на свое поведение и т.п., то и миру в целом он будет доверять и не будет его бояться.
При всей своей интровертности я с раннего возраста чувствовала, что люди для меня очень важны, гораздо важнее, чем в среднем для сверстников. Лет в восемь я уже записывала в дневнике собственные размышления о мотивах поведения тех же одноклассников и предположения о том, как отношения между ними будут меняться в будущем (кстати, оказывалась права). И, по-видимому, образовавшиеся у меня в детстве дружбы – даже если с годами они слабели, рассеивались и как-то видоизменялись – оставались для меня той самой базой, от которой я отталкивалась еще долгие годы, уже живя в другой стране и накопив новый опыт общения с совсем другими людьми.
Эмоционально эмиграция далась мне тяжело, первые лет десять я болталась где-то между небом и землёй, не будучи в состоянии приземлиться. И всё это время мои детские дружбы – как продолжавшиеся на расстоянии, так и ушедшие в прошлое – продолжали меня поддерживать самим фактом своего существования. Видимо, где-то в подсознании у меня засела уверенность, что если я уже однажды ТАК дружила, если меня так любили и так принимали, если мне было так интересно и весело, и если я так любила в ответ – значит, я сумею всё это снова.
И я действительно сумела – наверное, даже круче, чем тогда, потому что... Ну, понятно, почему. Возраст, непривычное окружение, взрослая жизнь и взрослые проблемы не особо способствуют возникновению новых дружб. А дружбы, тем не менее, появились, и очень близкие, и длятся уже кучу лет, и переоценить их значение в моей жизни невозможно.
Но последние три месяца выбили у меня из-под ног ту базу, которая столько лет держала меня на плаву, и, несмотря на то, что мои нынешние связи с людьми от нее вроде бы не зависят, из-за того, что она встроена в меня психологически, её осколки режут по живому, и меня периодически накрывает чувство, что мне срочно нужно склеить их воедино. Достучаться, докричаться, сделать как было. И я снова тянусь, снова хватаюсь за них и снова режусь. Я надеюсь, что со временем мне удастся хотя бы составить их в одну коробку и заклеить режущие края толстой клейкой лентой.



ВИКА ЛИР: 

Родилась в 1976 во Владимире, с 1991 живет в Израиле. Переводчик прозы с русского и английского на иврит: эссеистика Бродского, роман и рассказы Елены Минкиной-Тайчер, рассказы Дины Рубиной. Автор прозаических миниатюр на русском языке, часть из которых в оригинале и в авторском переводе на иврит опубликована в израильских литературных журналах.