* * *
Асоциальность, мизантропия, 
апатия, раздражительность,
грыжа, гниющие зубы, 
гастрит, простатит, геморрой,
брошенные города и мертвецы,
две надломившиеся женщины,
ребенок, который не говорит и не ходит,
рассказы для чтения в электричке и стихи,
которые "понятно как сделаны"



* * *
                                            Для Л.Л.

Я спустился за тобой в пыльный подвал, 
пропитанный запахом сигарет и
пергаментной кожи старых фотографов,
обсуждавших еврейский заговор 
и достоинства объективов и линз,
мимо их моделей, молодых и пожилых, –
они навязывались мне в друзья
с настойчивостью дальних родственниц,
а одна устроила сеанс спиритизма и
вызвала дух борща моей прабабушки,
Рахиль Самойловны Котляр, и борщ
на мгновение перебил стойкий запах
сигаретной спермы, забивающий нос и рот.

Я шел мимо бутафорских шпаг и винтовок,
полок с пузырьками и колбами, в одной,
помню, плавал заспиртованный гомункул:
не вполне мертвый, он показал пальцем
куда-то вправо, где я обнаружил ход,
прорытый, видимо, гигантским червем, -
он вел в еще один склеп, где был
уставленный яствами стол (интуитивно
я не стал к ним прикасаться). Здесь
распивали коньяк смутно знакомые люди:
старик с крючковатым носом и трубкой, 
длинноволосый пижон, похожий на
покойного Старыгина, толстяк в желтом,
с пятном от кефира на потертых брюках –
он сидел, неподвижно уставясь на некий
прозрачный кристалл в черной коробке,
мерцающий светом обманутой надежды,
и ты среди них. Представилась: "Лолита".

Я схватил гитару и стал петь – дуэтом
с плюшевым мишкой, поэтом из местных,
ты подсела поближе и, благосклонно
потерпев небольшой харассмент,
приличествующий ситуации, рассказала
про мерзкого отчима, придуманного 
одним шахматистом, про мечту об Италии,
про то, что привело тебя в эту галерейку, 
московское отделение литературного ада.
"Осторожнее", – шепнул старик с трубкой, –
"Мужчинам она предпочитает собак". 
А толстяк, оторвавшись от созерцания,
неожиданно спросил, и все вздрогнули: 
– Почему ты выбрала его?
Я понял: надо бежать, надо уносить ноги
(первая здравая мысль за этот вечер),
и, не встретив сопротивления, увел тебя
расталкивая мертвецов и персонажей.

Я проводил тебя домой, в Чертаново,
и познакомился с твоей собакой.
Собака была настолько выдрессирована,
что могла досконально копировать
все повадки цисгендерного мужчины.
Она смотрела футбол, громко храпела,
разбрасывала повсюду свои носки,
но только по твоему знаку, твоей просьбе,
никогда навязчиво, без веских причин.
Собака села рядом, положила мне лапу
на колено и спросила: "Ну, признавайся,
зачем ты пришел, что тебе нужно,
поэт с грустным лицом, слабым либидо
и кольцом на пальце? Не стыдно тебе?
Впрочем, вопрос риторический. Хочешь,
я тебе помогу, подрочу тебе, да так,
что из тебя раз и навсегда изойдет
весь этот дешевый постмодернизм?"
Униженный, я поплелся домой, но позже
испытал благодарность к мудрой собаке.
В тот вечер я обещал тебе
стихотворение, и вот оно, написалось.



* * *
Сон: В. прощает меня.
Я останавливаю твое движение
и ухожу. Мне здесь не место.

Я сижу в пустой комнате и жду конца, 
обгладывая собственную руку.
На Воробьевых рыбы ломают лед
и поднимаются над водой.

Я возник в том самолете
и прожил короткую счастливую жизнь.
Лес, пруд, пальцы-сосиски, 
веснушки, неправильный зуб.
Любовь, революция, предательство, смерть.



* * *
Еще остались слова, которые не убивают

Я люблю тебя

Может быть, это убъет тебя

Ты узнаешь эту землю, чуешь запах пожара,
                                                 ты видишь – лисы
                                                 оставили свои норы
                                                 и, ошеломленные, бредут
                                                 по собственным следам

Щекотное чувство быть охотником и жертвой,
                                    холодно наносить на карту
                                    все полянки и пеньки,
                                    устья ручьев и пустые гнезда –

последние прибежища языка

Смерть входит в привычку

Картбланш на чувство вины

Мы ночуем в дуплах деревьев

Из городов нашей памяти, обжитых 
                      крысами и тараканами, затянутых
                      мхом, будто мы давно бросили их, 
                      вооруженные апатией и страхом 
                      мы уходим в леса
      
COOPER COOPER COOPER

Я стою за этой дверью, провалив экзамен

И ты тоже здесь, но мы не видим друг друга

Нарциссы с мертвыми лепестками
    
Замаскированные под людей

История, которую ждет забвение



* * *
В седьмом классе мне нравилась одна девочка, 
поэтому на асфальте перед ее подъездом 
я написал огромными буквами,
так чтобы было видно с ее балкона,
«СВЕТА, Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!»
и подбросил в почтовый ящик записку,
извещающую о моей любви в торжественных ямбах,
подписанных «Евгений Никитин».
И не одну, а целое
собрание сочинений в записках.
И розу приложил к посланию своему,
и палец проткнул шипом ея.
И отыскал телефон Светы 
в телефонной книге поселка Рышканы,
и позвонил, и попросил ее маму
дать Свете трубку, но ее мама сказала:
«Ты – Женя? Что ты хочешь от моей дочери?»
Тяжело звучал ее голос. Я сообщил,
что хочу «просто поговорить».
Но говорить со мной не стали.
И в школе ко мне подошла сестра Светы 
и дала мне пощечину, и швырнула мне в лицо
все мои записки, и я спросил: «Что я сделал?»,
и она ответила: «Ты сам знаешь, что ты сделал!»
И все знали, что я сделал.
Вся школа знала о богомерзком поступке моем.
Все учителя, все одноклассники, все соседи.
Только я не знал.
И до сих пор не знаю.



* * *
У нас в квартире нет ванной, только душ с дыркой в полу, чтобы утекала вода. Поэтому мы наливаем воду в большую пластиковую коробку и сажаем туда Агату, чтобы она приняла ванну. Вот и сегодня мы посадили ребенка в воду и пошли смотреть сериал. Когда Агата закончила плескаться и позвала меня вытащить ее, я обнаружил, что она обосралась и вокруг нее плавает говно. Вся вода была коричневая, потому что часть говна растворилась. 
Я вытащил и помыл под душем ребенка, потом вычерпал все говно, непрерывно крича, сквернословя и оскорбляя жену и ребенка. У меня сдали нервы. Чтобы успокоиться, я пошел в ближайшую кофейню, позвонил Гришаеву и рассказал ему, как я ходил в гости к Мерхаву, и мы с Тино сидели у него на крыльце, и Мерхав спросил, что движет сейчас русской поэзией,
а я ответил, что до войны молодые поэты
пытались преодолеть репрессивные
механизмы внутри языка.
Тино предположил, что
наверное, это стихи были
как листовка прямолинейны,
но я ответил, что нет, эти стихи были,
скорее, очень тëмными, не в смысле
мрачности, а в том смысле, что их
очень трудно было понять.
На крыльце у Мерхава мы сидели,
и выпил Мерхав, и спросил,
обернувшись стрекозой и облетев меня
по часовой стрелке,
почему бы не заниматься политикой
с помощью политики. И я тоже выпил.
В России нет никакой политики, сказал я,
только полиция, поэтому вся политика
сводилась к поэзии, а сейчас надо 
искать что-то другое, потому что 
они не смогли ничего
предотвратить.



* * *
Я отточил свой русский язык,
и он стал как игла или спица,
чтобы я мог шить, штопать, вязать
летние платья из шелка,
теплые осенние свитера.
Но Мышиный король
сцапал мою иглу.
С тех пор он держит в страхе
миллионы своих рабов
и наших детей насаживает на вертел.



* * *
Когда только началась война, один из старичков, за которыми я ухаживаю, Ицхак, спросил меня:
– Все хорошо?
– Да нет...
– Кто-то заболел?
– Война, – говорю.
– Где? С кем? – испугался Ицхак.
– Ты не смотрел новости? Путин напал на Украину.
Ицхак поцокал губами, мол, вэй-вэй, что творится на земле.
– А зачем?
– Никто не понимает.
Он задумался, а я стал мыть пол. Потом я искупал Ицхака. После купания он сказал:
– Ты какой-то мрачный сегодня. Не выспался?
– Война, – говорю.
– Какая война?
– В Украине.
– Ой-ой-ой... У тебя там родные живут?
– Да нет, – говорю. – Но друзья.
Когда я подмел двор и вернулся в дом, Ицхак лежал на кровати и слушал радио. Увидев меня, он спросил:
– Ты знаешь, что началась война?
Я знал.
Потом мы пошли гулять в парк и сели возле клумбы с красными цветами, под высоким толстым деревом. Я хотел выяснить у Ицхака, что это за дерево, но он оказался так же некомпетентен в ботанике, как и я. Мимо пробежала ящерка и юркнула в кусты.

* * *

Я увидал его в общественном парке, 
оставленном детьми и голубями,
маленькое лицо, спрятанное в листве,
слегка скошенное, с чуть сдвинутым ртом.
Оно смотрело без выражения, потом
начало нечленораздельно мычать.
Ужас охватил меня. Я хотел крикнуть 
"на помощь!", но мышцы рта свело, 
и я тоже издал мычание.
Это передается, как зараза, 
и быстро входит в привычку.
Впоследствии каждый раз вместо слов 
я мычал и называл все это "литературой" 


ЕВГЕНИЙ НИКИТИН (род. 1981, Рышканы, Молдова):

Поэт, прозаик, переводчик, критик. Публиковался в журналах «Новый мир», «Воздух», "Textonly" и др. Был одним из координаторов поэтического проекта в рамках 53-й Венецианской биеннале искусств (2009). Книги стихов "Зарисовки на ветру" (М.: 2005), "Невидимая линза" (М.: 2009), "Стэндап-лирика" (М.: 2015), "Скобки" (М.:2022). Сборники рассказов: "Восточные семнадцать" (М.:2011, в соавторстве с Аленой Чурбановой), "Про папу" (М.: 2019). Основатель Метажурнала. Лонг-лист преми "Дебют" (2011, 2013, 2015) Лонг-лист премии "НОС" (2019). Премиальный лист "Поэзии" (2020). Лауреат премии "Неистовый Виссарион" в номинации "за критическую дерзость" (2021). Живет в Израиле.