Мой суфий сердца трезв как тамплиер 
Уста души невинней баядеры
Смирения двугорбый дромадер
Берет подъем не претыкаясь в еры

Червей моих могила – рыболов
Вздувает над костром шашлык из репы 
Как Магомет люблю свинину - в плов!
Когда смущен, алею, — будто трефы

Меж лебедей мне мил лишь тот удод
Кто ворона вороной назовет
Кто этот миг блаженно проворонит
Кто весь падет, но части не уронит.

Эти заметки пересекаются с тонкими комментариями Ильи Бокштейна к приведенному выше стихотворению Анри Волохонского.¹

Вторая часть “Стихотворений” Волохонского, которую открывает “Мой суфий…”, называется “Йог и суфий”. Бокштейн смакует “шашлык из репы” (на пиру восточных религий): “для суфия — экстаз, а с точки зрения йога <…> — гастрономический идиотизм”. “Вслушайтесь в это тающее “сердца трезв как тамплиер”, мягко переволнующее через сахарные храмики-трамплины — это духовный рахат-лукум, ведь ислам сладкояден религия шелковой каллиграфии, касыды, пустыни, косы. Суфий творит систему духомысли из воображенных сладостей, отвергнутых в реальности <…>”.

Ограничившись разбором последней строфы стихотворения, мы остаемся в пределах обжитого пространства русской лирики.

В клетке катрена заперты четыре птицы. Зачем? Мы не знаем, но удод меж лебедей сразу напомнит андерсеновского гадкого утенка, урода, как называли его на птичьем дворе, оказавшегося прекраснейшим “меж лебедей” (недостающую “р” услужливо ссужают удоду ворон и ворона). Блаженно упуская миг понимания, чтобы не уронить части, мы различаем знакомый звук, стихи говорят нам стихи:

Пусти меня, отдай меня, Воронеж:
Уронишь ты меня иль проворонишь,
Ты выронишь меня или вернешь,
Воронеж - блажь, Воронеж – ворон, нож...

Кто ворона вороной назовет / Кто этот миг блаженно проворонит. “Разумеется,, “этот миг” – мирская суета, — говорит Илья Бокштейн, — <…> Суфий коронует удода, называющего ворона вороной, ибо намек полутона между крайностями пола в системе нашей двоичной семантики — патология”.

Добавим, что слова о назывании ворона вороной и просто — результат внимательного чтения Мандельштама: Воронеж — ворон, нож, но проворонить более способна другая, пусть та же самая, нерасторопная птица.² (Кроме того, родовое название обнимает собой “крайности пола” и в русском языке ворон и есть ворона). Этот миг — мирская суета в абсолютном толковании Бокштейна, но судьба Мандельштама, вписанная в эти строки, наполняет конкретной трагедией этот миг.

Дополнительный свет на смысл разбираемой строфы проливает полный звуков и перьев “Венок Серебряному веку” Волохонского, посвященный памяти Роальда Мандельштама (1932-1961). В послесловии к составленному им сборнику поэта, Волохонский назвал его последним символистом, возникшим в ситуации “социально прямо противоположной той, с которой начиналось движение”: “ведь охранять высокий язык и начать говорить на нем заново при торжестве языка низкого — далеко не одно и то же”.³

“Венок” исполнен певчих и иных птиц, и других, если не от природы пернатых, то с помощью искусства оперенных созданий, как вол или небо- Аргус исполнены очей, и первым среди них назван удод: “Вспорхнул удод — и пусть балдеет медь / И отступают в ропот сестры систра”. Кто весь падет, но части не уронит. По замечанию Бокштейна, “отпадение части влечет за собой гибель целого, ведь “часть” в контексте ожидается как “честь”, и строке откликается 9 сонет “Венка”: “Отдай мне честь витать над вольным знаком / Свободы петь пленительную стать”. Орнитологическое обилие “Венка” напоминает, по-видимому, о “Серебряном голубе” и симфониях Белого, о некоторых стихах Блока, о семействе Соловьевых, члены которого по-разному были связаны с символизмом, но отнюдь не только о них. Описывая литературную ситуацию начала века, Волохонский говорит о готовой к рождению “нижней речи”: “Петь готовы были начать и Голядкин, и С. Мармеладова, и Лебедев, а капитан Лебядкин даже уже стихотворствовал, и неплохо”⁴. (Где, как не здесь, и помянуть удода?) Не должна быть забыта в этом ряду и “Песня о Соколе”.

Возвращаясь к удоду и лебедям, к ворону и вороне можно сказать, что последняя строфа, как “двугорбый дромадер”, естественно вмещает обоих: Роальда Мандельштама — символиста и его предшественника – акмеиста Осипа Мандельштама (здесь уместно вспомнить замечание Волохонского о том, что “поэтически” разницы между символистами и акмеистами нет).

Стихотворение “Мой суфий…” — о блаженстве неразличения между красным и черным, трефным и кошерным, честью и частью, несчастьем и счастьем, опытом и невинностью, духом и телом, символизмом и акмеизмом, меж Магометом, Буддой и Христом, 1 и 2, 2 и 3, — о единстве противополож­ностей.

“Йог и суфий на ведьму креста не положат”, как сказал Бокштейн.⁵

^[1]              Бокштейн И. О некорых аспектах поэзии Анри Волохонского // Саламандра. Литературный альманах. Сост. В. Тарасов, С. Шаргородский. Тель-Авив, 1987.

^[2]             Ручная ворона в “Снежной королеве” пропустила, даже сама провела Герду к принцу — предполагаемому Каю.

^[3]              Волохонский А. Последний блеск. // Роальд Мандельштам. Избранное. Сост. А. Волохонский. Иерусалим. 1982.

[⁴]              Там же.

^[5] Но вещи рвут с себя личину, / Теряют власть, роняют честь, / Когда у них есть петь причина, / Когда для ливня повод есть (Б. Пастернак).