И был день, (так начинается повествование о Йосефе дела Рейна, который был, если вообще был, цфатским каббалистом 15-го века, наиболее точная версия которого приведена, по всей видимости, Шломо Наваррой, крестившимся впоследствии иерусалимским каббалистом 17-го века), поднялась к сердцу его горечь изгнания, а более всего горечь изгнания Шехины. И было у него пять учеников… и сказал им: «Послушайте меня, сыновья мои, установил я в сердце своем, что совершим деяние…»

И повелел он ученикам своим очиститься и сменить одежды, и отдалиться от женщин, и вышел вместе с ними в поле. Там расположились они возле могилы рабби Шимона Бар Йохая и молились всю ночь. И «незадолго до рассвета задремали, и во сне пришел Рабби Шимон Бар Йохай к Рабби Йосефу и сказал ему: «Зачем возложил на свою голову столь тяжкое бремя, тяжелее того, что ты можешь вынести?»» На что ответил ему рабби Йосеф, что нет у него других намерений, а только лишь воля небес, и потому надеется он на помощь Всевышнего. Утром же поднялся и пошел с учениками в Тверию, «в один лес», и перед наступлением вечера поднялся рабби Йосеф молиться, с плачем и стенаниями и в великой святости, чтобы спустились к нему с небес ангелы и пророк Элияху, и рассказали ему, как поступать. И было, “вдруг появился перед ним пророк Элияху” и спросил о его просьбе, и когда услышал он, то, что услышал, то и его ответом стало “бремя это тяжело очень”, и посоветовал рабби Йосефу оставить все как есть, поскольку “Самаэль и слуги его многочисленны и не осилить тебе их”.

Но рабби Йосеф упорствовал и не соглашался с ним, и Элияху выслушал его и повелел ему и его ученикам оставаться в поле, отдалиться от людей и поститься двадцать один день, чтобы “посредством этого смогли бы они предстать перед ангелами”. По прошествии этого времени спустился к ним ангел Сандальфон во главе своего воинства “в великом пламени”. Рабби Йосеф, оправившись от страха, поприветствовал и благословил ангела и спросил у него, “какую войну провести ему с Сатаной, чтобы вознести к первой славе святость? Сандальфон восхвалил его за столь благие намерения, и сказал ему, что “все ангелы и серафимы и святые воинства также жаждут избавления”, но, касательно войны с Самаэлем, только лишь двум ангелам, Акатриэлю и Метатрону, известно, как возможно его победить, но ужасно величие их “и ничто сотворенное не способно вынести лики этих ангелов”. И по мнению Сандальфона, поскольку не струсил Рабби Йосеф, то он советует ему и ученикам его продолжать аскезу еще сорок дней и молиться о том, чтобы была дана им сила вынести этих ангелов. После того, как удалились ангел и воинство его, поднялся Рабби с учениками и отправился в пустоши, и там, в одной пещере, оставались они в посте сорок дней. И в том же месте нашли они реку и омывались в ней ежедневно.

“Когда же наступил сороковой день, время дневной молитвы… и был шум великий и раскаты грома, и раскрылись небеса, и спустились к нему ангелы и воинства их…”. От ужаса пали Рабби Йосеф и ученики его ниц, но ангел Метатрон коснулся его и спросил: “Для чего ты спустил нас?” С сомкнутыми веками, объяснил ему Рабби Йосеф, то, что объяснял прежде, и вновь услышал, что “дело это тебе не по плечу”, и еще сказали ему ангелы: “Ты человек, и все, что сделано тобой до сих пор, предстанет перед Всевышним и будет зачтено им, поскольку намерение твое благородно очень, но время его исполнить еще не настало…” И вновь просил их Рабби Йосеф, и стоял на своем, и так говорил: “Вы, святые ангелы, и истинны слова ваши, но когда вспоминаю я об изгнании Шехины, горит сердце мое в груди моей, и потому я сделаю то, что смогу, а Всевышний, благословен Он, поступит так, как пожелает”.

Когда услышали слова эти Акатриэль и Метатрон, то согласились помочь ему и открыли ему, что все, что сделает он в нижнем мире, то же совершит душа его в верхнем, и добавили: ”…и когда подойдешь ты к горе Сеир, атакует тебя огромная стая черных собак, они то и есть Самаэлевы слуги… а вы не бойтесь их, а только вспоминайте святые имена, и побегут… и подойдете вы к снежной, огромной, до небес, горе, и тогда вспомните вы имена и гора растает, и оттуда подойдете вы к морю-океану и вспомните имена, и высохнет море, и перейдете его. И оттуда вы выйдете к железной стене, тогда возьми нож и напиши на ней: “вот имена…”, и возьми нож, и прорежь в стене подобие входа… и оттуда вы подойдете к горе… и приготовь себе два свинцовых листа, и на каждом выгравируй святое имя, и когда подойдете вы к горе, то там найдете Самаэля и жену его в виде двух черных псов, самца и самки, и положи на головы их пластины, и свяжи их шеи железной цепью, и веди их до горы Сеир, и тогда затрубят в великий шофар, и Мессия раскроет себя. ”И особенно предостерегали ангелы Рабби Йосефа ни в коем случае не жалеть этих псов, “и даже когда заплачут и закричат, чтобы дал ты им хоть что-нибудь съесть и выпить, не слушай их, ибо они тебя не послушают…”

“После всего этого вернулись ангелы на небеса”, а Рабби Йосеф отправился в путь вместе с учениками, и было так, как сказали ему: стаи псов побежали, гора растаяла, море высохло, а в железной стене прорезался вход. “И отправились оттуда на гору, и нашли там множество разрушенных и покинутых домов, и зашли в один из них, и там обнаружили двух черных псов, самца и самку… и когда увидели псы, что заключено их зло в цепи, то обернулись они людьми с крыльями, исполненными очей, и начали кричать и просить, чтобы дали им поесть, но рабби Йосеф не хотел их слушать.

И здесь подходит эта цветастая и ужасная история одновременно к концу и к катарсису, и так нам рассказывают: “и шли они по полям оттуда в великой святости и радости, и сияли их лица яростным огнем, а Самаэль и жена его плакали… и когда подошли они уже близко к горе Сеир, преисполнился к ним жалости рабби Йосеф и дал Самаэлю вдохнуть в ноздри запах ладана, и как только услышал он запах ладана вырвалась вспышка пламени из ноздрей его… и сожгла ладан, и когда поднялся дым ладана к его носу, вернулась к нему его сила, так как представил он это, как будто вознесли ему жертву, и через это обрел силу и оторвал от себя листы с именами и железные цепи, и воссоединился со своим воинством, и загремел вместе с ними, и двое из учеников рабби Йосефа были убиты, а двое сошли с ума. И остался лишь рабби Йосеф с единственным учеником, и нахлынула на них тошнота от страха и ужаса перед Самаэлем. И в это же время покрылась вся гора языками пламени и поднялся дым с нее до небес, и спустился голос с небес и прокричал: “ Горе тебе, рабби Йосеф! И горе твоей душе!.. Почему не послушал ты ангелов, что завещали, что не будет тебе милости от него. Вот смотри: сегодня не смилостивился он над тобой, и преследует тебя, и выживет тебя из этого мира и лишит будущего.” И таков конец — Рабби Йосеф переселился в Цидон, где отверг бога Израиля, из-за горя, его одолевшего.

И поскольку таковы события, произошедшие с Рабби Йосефом дела Рейна, есть те, кто считает, что его и не было вовсе, хотя вот, например, по мнению Г. Шолема, это “личность историческая, умершая в иудейской вере”. Что касательно “смерти в иудейской вере”, то, в соответствии с нашей версией, дело было совсем не так, и не только то, что уже сказано, а также и то, что женился он на Лилит и в конце покончил жизнь самоубийством. Так или иначе, около сотни лет спустя, случилось, тоже в Цфате, событие, которое несмотря на то, что по степени величия и красочности, не выдерживает сравнения с историей дела Рейна, но обладает, тем не менее, некоторым сходством в сути. Герой второй истории — АРИ. “Однажды вечером, незадолго до наступления субботы” (так начинается короткий рассказа в книге “Восхваления АРИ”)” Вышел вместе со своими учениками из города Цфат, чтобы встретить субботу, одетый в четыре одеяния, белого цвета, и посреди песнопений спросил у учеников: “Друзья мои! Хотите пойдем к Иерусалиму перед наступлением субботы и проведем субботу в Иерусалиме? (А Иерусалим отдален от Цфата более чем на 25 лиг). И несколько учеников ответило: “Нас это устраивает!» А часть сказала: “Мы отойдем и предупредим наших жен” … И затрясся рав в великом страхе, и хлопнул в ладоши, и сказал: “Горе нам, что не довелось нам обрести избавление! Ведь если бы все вы готовы были пойти со мной в радости, тотчас же был бы спасен весь Израиль, ведь именно сейчас был тот момент…!”

Так заканчивается эта история. А привлекла меня в этом достаточно известном повествовании одна мелкая деталь, а именно то, что, в соответствии с определенной традицией, эта история случилась неподалеку от могилы Йосефа дела Рейна. То есть вновь повторились здесь та же попытка принести избавление и то же провал. В первом случае – провал из-за милосердия, во втором – из-за нерешительности, но в обоих случаях поражение произошло из-за внутреннего недостатка, из-за ошибки. Добавлю только, что в соответствии с той же традицией, предстала перед АРИ душа Йосефа дела Рейна и попросила исправления. Однако я не вижу, чем же мог АРИ помочь Йосефу дела Рейна, ведь оба они – братья по провалу.

И можно было бы сказать, что в случае АРИ, в отличие от случая дела Рейна, не он сам, а ученики его виновны в провале. Тем не менее, и здесь я приближаюсь наконец к сути моего вопроса к обоим рассказам, в этом сопоставлении нет смысла, поскольку именно он – тот, кто потерпел поражение и нет никакого смысла перекладывать ответственность на ближнего, кем бы он ни был: мужчиной, женщиной, богом или судьбой. Другими словами, основа вины – поражение. Чтобы разъяснить свои слова, я приведу крайний пример. В соответствии с законами людей, именно убийца виновен в смерти убитого. Тогда как по законам природы убитый сам виноват в своей смерти, поскольку это ведь его забота – не быть убитым. И его смерть – не что иное как наказание за поражение, и не так уж важно, что из них следовало раньше, поскольку оба они существуют одно в другом. Более того, если потом будет схвачен убийца и приговорен к смерти, то, по законам природы, он будет убит не из-за своей вины в том, что совершил убийство другого человека, но только потому, что позволил себя убить.

Понятия человеческого права, в тени которых всегда живет человек, действительно существуют, но только лишь в нескольких ограниченных областях, таких как имущественное и административное право (впрочем, и эти области недействительны во время войны, революции и т.п.) Но то, что касается основ жизни, то есть все, что касается настоящего момента, места в потоке времени, любви, разочарования, превратностей судьбы, существования перед лицом смерти – во всем этом человек погружен в то, что я назвал законом природы или бытия.

В соответствии с этими законами, которые, по всей видимости, находятся вне юрисдикции разума, с которыми нельзя вести переговоры, каждый человек сам по себе, вдвоем с собой, одинок, ответственен (или, и это, в общем, то же самое, не имеет никакой возможности нести ответственность) за себя, виновен (или может быть вследствие своей неспособности, неспособен также принять вину) во всем, что с ним происходит.

И тогда, когда происходящее с ним невыносимо или даже просто очень тяжело, человек стремится в своей боли поделиться виной со своим ближним, кем бы он ни был. Человек из толпы, тот, к кому применимы понятия психологии и социологии, стремится переложить вину на родителей, на недостатки образования, на душевные травмы, приобретенные еще в младенчестве, на социальные и экономические обстоятельства, на некоего мужчину или некую женщину, вовлеченных в эти обстоятельства, и тому подобное. Человек исключительный, живущий, как будто это само собой разумеется, в прямом контакте с божественным, тот, для кого сень Всевышнего навсегда стала смыслом и вкусом жизни, тот попытается обвинить бога. Ощущение катастрофы, от того, что им распорядились так ужасно, горе так велико, потеря столь невосполнима и столь безутешна, разочарование столь сильно, что невозможно удержаться от обвинения в адрес того, кто ответственен за все, то есть, бога”. И Рабби Йосеф переселился в Цидон, где отверг бога Израиля, из-за горя, его одолевшего”.

И хотя он и совершил ошибку, но это была человеческая ошибка, и в случае Йосефа дела Рейна, этот человек ожидал от бога, что у того, быть может, осталась для него хоть малая толика милосердия, и тот избавит его от последствий ошибки. То есть, воспользуется, хоть в этот раз, своей великой мудростью, хоть каплей этой великой, бесконечной, мудрости, сделает что-то, что будет ему угодно, что исправит сделанное по ничтожному разумению, или, скорее, глупости, человека. К этому же относится понятие «божья милость». Ведь разве не проявил этот же человек милосердие к самому Сатане, когда тот умолял и плакал, и не выходит ли так, что милосердие небес меньше милосердия человека? Не получилось ли в этой истории так, что господь проявил себя так же, как лишенный милосердия дьявол? Предположим, что бог не слушает молитвы человека в нужде, что он не видит его, или в соответствии с теми словами, которые Гете вложил в уста Прометея:

 Мне — чтить тебя? За что?
 Рассеял ты когда-нибудь печаль
 Скорбящего?
 Отер ли ты когда-нибудь слезу
 В глазах страдальца?

И не выходит ли так, что бог, по выражения Аль-Газали, мусульманского теолога: “ Не сотворил ничего менее похожего на себя, чем этот мир, и после сотворения не пожелал удостоить его даже взглядом”?

И если так, не получается ли, что бога нет, то есть, бог не обладает никаким человеческим смыслом? И не это ли объяснение тому, что Рабби Йосеф, придя в Цидон, там “оставил бога Израиля”? Оставил не в том смысле, что предъявлял ему претензии, как в свое время Иов, а в том, что усомнился в его существовании.

Но и на этом его история не закончилась. Поскольку после того, как он обвинил того, кого обвинил, дела Рейна остался, в конечном итоге, с тем, на ком лежит окончательная вина, то есть с самим собой. Он женился, в соответствии с одной из версий истории, на Лилит, то есть на той, кто появилась перед ним в образе “черной собаки” (но изначально он не любил ее, он любил Шехину, и желание его было “возвысить ее до первого престола”), и сделал это, быть может, только ради того, чтобы насколько возможно отдалиться от бога. Но от самого себя он отдалиться не смог, и потому остался, в конечном счете, с самим собой и понял, что нет никого, кто мог бы разделить с ним его вину, и это то, как я понимаю его самоубийство.

И быть может кто-нибудь скажет, что такой ход мыслей и стремлений души невозможен ни у кого, кроме мифического персонажа, каковым и является дела Рейна, или у какого-нибудь героя книги Бытия, то есть, у человека, находящегося или считающего, что находится в связи со Всевышним, человек начинающий с богом судиться и спорить, уповающий на него и впоследствии ошеломленный его молчанием. Такой человек, скажет кто-нибудь, может быть святым или юродивым, но он, конечно же, не обладает и толикой здравого смысла. Однако он не стал бы так говорить о другом еврее, жившем на два столетия позже дела Рейна, —  о Барухе Спинозе. Но разве не Спиноза осуждал сожаления и раскаяние сами по себе, и даже считал их изначально неоправданными, поскольку вещи вынуждены быть такими, какие есть, так как “ невозможно даже для бога не совершать действий, которые он совершает”, из чего следует также, что невозможно для него совершать вещи, которые он не делает, то есть, что-то не включенное в изначально сотворенный космос. И потому нет смысла в том, чтобы человек хоть в чем-то уповал на бога. И даже, если бы мог бог обратить милосердие к нуждающимся, то зачем бы он стал это делать? Потому, говорит Спиноза, “невозможно утверждать, что человек любим богом”. Контекст, в который помещена эта фраза (“человек со всем, что есть у него, помещается в боге”), не прибавляет и не уменьшает, не добавляет ни капельки тепла или оттенка к этим остывшим и выцветшим, как лед, шести словам: “невозможно утверждать, что человек любим богом”.

Ничего подобного не было во всей иудейской теологии, со времен первой главы Бытия. И об этом можно сказать, как минимум, что среди всех иудейских теологов, и в этот список следует включить всех праотцев, пророков и таннаев, Барух Спиноза был единственным, в отношении которого не могли сказать пленники Аушвица, в тот час, когда возвели глаза свои горе и не увидели ничего кроме кранов с газом, что вводил их в заблуждение, что породил в их сердцах напрасную надежду, что обманул их.

И я спрашиваю себя в тот час, когда сижу здесь перед этим белым листом и пишу эти строки, что было причиной, что могло быть причиной приведшей молодого Баруха Спинозу (все сказанное выше приведено из короткого трактата «О Боге, человеке и его счастье», его первого философского сочинения) к такому рассуждению, к таким словам. Было ли это всего лишь логической последовательностью? Но логика не навязывает себя человеку; она порождается его душой. Что творилось в его душе в то время, что он сидел в своей одинокой ночной комнате в Амстердаме? Чем была его жизнь, его любовь, его горе? Об этом известно очень немногое, и ничтожно мало известно нам о его, по всей видимости единственной, любви – ею была Альма Ван ден Энде, дочь его учителя латыни. Оная Альма, одолеваемая сомнениями, в конечном счете, вышла замуж за того, чье финансовое благополучие превосходило финансовое благополучие бедного философа. И задав себе этот вопрос, я подумал, что, быть может, именно в одну из таких ночей, в своей комнате, Барух Спиноза говорил богу: коль скоро я предстал перед фактом твоей нелюбви, или, в лучшем случае любви интеллектуальной, так и моей любовью, отныне и впредь, станет любовь к интеллекту, Amor intellectualis dei, пусть будет она такой, какой будет, но только такой, какую я сумею доказать, подобно геометрическим доказательствам, взвешенным и выверенным, ведь не из-за жестокосердия или из-за той дикости, что приписывается тебе Библией, ты поступаешь так, как поступаешь, но потому, что для тебя невозможно поступать по-другому, и природа вещей такова, какова она есть.

Но вернемся в Цфат, за сотню лет до ночи в Амстердаме, к той пятнице, в которую АРИ с учениками ожидали наступления субботы. Я уже говорил, что не вижу смысла в утверждении (за которое сам АРИ в тот же момент ухватился), что в его поражении виноват не он сам, а его ученики. Ущербность их душ следует воспринимать как его ущербность, их неудача – его неудача, их вина на нем, и не подобает АРИ принимать жалкую позу женщины, утверждавшей “змей обольстил меня”. Однако это уже было мной сказано, а тот вопрос, в который я приглашаю сейчас углубиться, хоть сколько-нибудь, это вопрос о природе поражения.

Мне представляется, что поражение известно каждому. Я говорю не столько о конкретном опыте поражения, подобном приведенным выше примерам, или же о том или ином переживании поражения. Я говорю о специфике жизни. Несмотря на то, что достаточно единичного опыта, единственного переживания, случайности – а может быть, и не случайности вовсе? – одного-единственного мгновения, для того чтобы под человеком пошатнулся весь его мир. “Послушался ложной тревоги моего ночного колокольчика – и дела уже не поправишь!” – завершает свой рассказ о случившемся с ним в кошмаре сельский врач Кафки, а в другой истории того же писателя достаточно было лишь случайного удара в ворота, для того чтобы привести героя к гибели. В истории, рассказанной в первую из тысячи и одной ночей, купец во время трапезы отбрасывает косточку на дорогу в пустыне, тотчас же появляется перед ним грозный ифрит и говорит ему: «Вставай, я убью тебя, как ты убил моего сына!» – «Как же я убил твоего сына?» – спрашивает купец. И ифрит отвечает: «Когда ты съел финик и бросил косточку, она попала в сердце моему сыну, и он умер в ту же минуту». Событие сходной природы происходит со старым мореходом в поэме Кольриджа. Однако, в соответствии с тем, что я уже сказал, я намереваюсь говорить о специфике жизни. Допустим даже, что чем сильнее чувство призвания, тем сильнее затем чувство поражения. Когда я пишу эти строки, мне в голову приходит имя Моше – человека, которого “Господь знал лицом к лицу”. Каковы же были его мысли, что он мог чувствовать, стоя в свой последний день на горе Нево, после того как его скромная просьба (“и взмолился я господу…” – его собственные слова) не была услышана? Вспоминается мне также имя Йешуа – человека, жизнь которого последующие поколения наделили величайшим смыслом, когда-либо придававшимся жизни человека. Что же чувствовал он, распятый на кресте? В его устах не осталось никаких слов, кроме “Боже, мой Боже! Зачем ты меня оставил?” Тут мне вспоминаются слова из сборника воспоминаний о последних днях Наполеона: “Когда я закрываю глаза,” (он произнес это в один из тех дней) “все мои ошибки чередой проходят передо мной, как в кошмарном сне”. И однажды он рассказал об одном из своих школьных учителей, который относился к нему, к Наполеону, покровительственно, тогда как впоследствии судьба улыбалась Наполеону так, как мало кому вообще в человеческой истории. (Или, если бы я вдруг попытался говорить об этом несерьезно, я бы сказал: он был единственным во всей истории человеком, способным назвать себя Наполеоном и не оказаться в сумасшедшем доме). Но тогда он только спросил с сомнением: “Как вы думаете, узнал ли мой учитель о величии, которого я достиг со временем?” А в один из последних своих часов он очнулся от бреда и пробормотал: “Я видел Жозефину (свою первую жену), но она избегала моих объятий”. Приходит ко мне также образ Поля Сезанна, которому не обязательно было пользоваться словами – его автопортреты, особенно автопортреты последних лет, говорят за него. Например, на автопортрете 1900-го года можно видеть, что лицо колосса живописи, лицо человека, без которого современная живопись не была бы такой, какая она есть, выражает одиночество, покинутость, говорит о бесконечной грусти, горечи, почти отчаянии. Быть может только крестьянское упрямство спасло его от того чтобы, отчаяние обернулось сумасшествием. Но возможно у того, о чем я говорю, есть и другие стороны. Вот обратный пример: несколько лет назад, в зимний вечерний час, мне случилось проезжать на автобусе по улице Короля Георга в Тель-Авиве, и когда мы на несколько мгновений замешкались возле очередной остановки или светофора, я взглянул сквозь стекло, и взгляд мой привлек самый освещенный магазин. В магазине сидел продавец – здоровый человек, в расцвете лет, элегантно одетый и тщательно причесанный, и смеялся (может быть он сидел в компании кого-то, кого я не видел) без меры, нараспашку, с самодовольством, плещущим через край, пока сам он, как на сцене в красочных декорациях, был окружен множеством туалетных бачков всех оттенков пастели. Автобус продолжил свой путь под дождем, но даже дни спустя, я поражался, возвращаясь к этому образу.

Много лет назад я читал заметки о пожилом Гете (уже не помню где, быть может, у Эккермана), сказавшем, что все моменты счастья, если их соединить, сложатся, по его подсчетам, в не более чем две недели времени. Когда я прочел это, я возмутился. Возможно ли это? Гете? Человек, написавший в своей десятой римской элегии, что “Цезарь и Александр, великие Генрих и Фридрих” отдали бы ему половину своей славы за одну ночь на ложе его возлюбленной. Я, в то время стоявший, как нищий, на пороге жизни, даже тогда, как мне казалось, изведал большее счастье. И с тех пор, к тем годам юности добавились другие, и я пережил столько часов счастья, что если собрать их все вместе, наберется больше, гораздо больше чем 14 дней. Я знал такие мгновения, о которых, как мне кажется, говорил герой Гете: “Тогда сказал бы я: мгновенье! Прекрасно ты, продлись, постой!” Werd ich zum Augenblicke sagen: Verweile doch! Du bist so schön! Потому что ради них стоит оставить мир. Но ни одно из них не задержалось. Все они проследовали своим чередом, промелькнули, ничего по себе не оставив. Восстанавливая их в памяти, я пытался и не мог обнаружить знак ли, признак, малейший намек, отличающий эти мгновения от пережитых во сне, вычитанных в книге или прочувствованных в музыке. И мне кажется, что я понял слова Гете, одновременно с тем, что они снова, но теперь уже по-другому, непонятны мне: я не понимаю, как сумел он сберечь две недели мгновений, как он их сохранил. Где же та препона в сетях его времени, остановившая бег тех мгновений, собранных в две недели счастья, и какова ее суть? Я имел в виду все это, когда, рассуждая о природе поражения, говорил о специфике жизни.

Есть ли у поражения смысл? Для ответа на этот вопрос стоит, видимо, посвятить несколько слов строкам этого короткого сочинения. Для сидящих на унитазах в публичных туалетах – общественном, политическом и культурном – этого вопроса не существует вовсе. Но он существует – возможно, это единственный остающийся вопрос – для человека, способного сказать: “Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода”. (Хоть он и не говорил этого в тот момент, когда гвозди вошли в его ладони.) Или же человек, подобный Йосефу дела Рейна, которому в конце его дней, когда, по одной из версий истории, он женился на Лилит, возможно, подумалось, что, быть может, весь его жизненный путь и в особенности его поражение были нужны лишь для того, чтобы привести его в конце концов к лону Лилит, которая по всем мнениям, за исключением ее явления во временном обличье “черной собаки», считалась обладательницей необыкновенной красоты, царицей ночи, привлекавшей своими чарами сердца многих, и даже первый человек, Адам, по словам книги Зоар, был соблазнен ею и, согласно некоторым мидрашам, даже женился на ней.

В отступлении отмечу: я сознаю, что здесь я нечаянно написал о Лилит так, как будто бы она не творение фантазии и мифа, а женщина из плоти и крови, и хотя я с ней не знаком и не спал с ней, но несколько других смертных, вроде Адама и Йосефа дела Рейна, ее познали. Я не пытаюсь сам себя перехитрить. Я добавил это лишь для того, чтобы подкрепить сказанное выше, подтверждая, что для меня не осталось ни знака, ни знамения, способного различить между реальностью и сном или прочитанным в книге, или же услышанным в песне. И сейчас мифическая Лилит для меня не менее реальна, а на самом деле, даже более реальна, чем кто-либо из женщин, которых я знал в течение жизни, среди которых две или три обладали по настоящему мифической красотой. При этом, кто может утверждать, что та или иная из них никогда не была, хотя бы в некоторых своих проявлениях, в определенных ситуациях и в определенное время, возможно, даже не осознавая этого, демоницей или богиней? В одном из своих стихотворений, основанном на вполне реальных жизненных переживаниях, я написал:

 Богиня появляется всегда в маске.
 Таков путь богов. По-другому они не могут. 

Но это было только лишь отступление. А что касается третьего человека, для которого этот вопрос о возможности смысла в поражении, существовал (я говорю об истории произошедшей в вечер пятницы, в Цфате, об АРИ) – так вот, из поражения, из ощущения человеческой жизни как поражения, нарисовалась картина мира в его совокупности, как бытия в космическом поражении: сжимающаяся божественность, удаляющийся бесконечный свет, разбитые сосуды, падающие искры, поглощенные оболочкой, шаткая система сефирот, проваливающиеся вновь и вновь человеческие попытки исправления, первородный грех, вновь и вновь возвращающийся на круги своя  – и так до будущего раскрытия некоторой допускаемой сущности, сводимой к понятию Мессии.

Таково, в нескольких словах, было его учение, и все же, я пишу не для того, чтобы приводить здесь слова книг и учений, потому что не вижу, как они относятся к человеку, погруженному в реальный опыт поражения, потери, боли. То же может быть применено и к самим этим словам, даже если этот человек наткнется на них. Ведь я знаю, что горе, хоть немного, но облегчает прогулка по парку, или, если есть к тому склонность – музыка, но не вижу, как и чем могут утешить читающего эти слова. И с этой точки зрения, данное сочинение представляет собой не что иное как сокрушительный провал.

Я написал это в определенный момент своей жизни, с тех пор прошло время. Теперь ночь, и несмотря на то, что зима в разгаре, веют теплые ветры, а на улице царит безмолвие, и в высоком окне моей комнаты отражаются образы ночи, пространства и звезд, и великого покоя. Я не знаю в точности, что это было: я проснулся ото сна и достал эти листы, и перечитал их вновь, и почувствовал, как меня охватило сомнение, и не прошло. Когда я дочитал до строк, которые Гете вложил в уста Прометея, я вспомнил другие строки, написанные им в другое время, и когда я их вспомнил, то не смог удержаться и записал их, и запись сумела выразить то чувство сомнения, которое я испытал по отношению к написанному на этих страницах. Вот эти четыре строчки – стихотворение Гете:

Всё даруют боги бесконечные
Тем, кто мил им, сполна!
Все блаженства бесконечные,
Все страданья бесконечные — всё!

И вот я привожу эти строчки также в оригинале:

Alles geben die Götter, die unendlichen,
Ihren Lieblingen ganz,
Alle Freuden, die unendlichen,
Alle Schmerzen, die unendlichen, ganz.

ПЕРЕВОД С ИВРИТА: ЗАХАР ЛЬВОВ