БЛОШИНЫЙ РЫНОК

На блошином рынке в Париже
есть всё:
Ложки, чашки, картины, гвозди,
африканские маски,
кринолин и штиблеты.
Пулемёты
времён Российской империи,
мумии рыб, саркофаги жуков,
орудия труда
неандертальцев…

Блошиный рынок в Париже —
другой город —
парижское Зазеркалье.

Здешние вещи
не тождественны самим себе.
Ложки, чашки, гвозди,
африканские маски —
символы утраченного времени,
пограничные столбы
между реальностью
и представлениями о ней,
знаки вещей.

На блошином рынке
предметы рассыпаны,
перемешаны как попало
в пыльных ящиках,
как наши воспоминания
в чёрном ящике черепа.

Что-то пропало,
скатилось на самое дно
памяти. Вот ключ без замка,
гвоздь без стены,
открытка
давно умершей адресатки.

Эти вещи всегда
больше, чем вещи.
И всегда красивее,
потому как скрывают в себе
и сам образ красоты.

Верчу в руках
старую деревяшку.
Безносая потёртая
птица от старых часов.
Знак птицы,
Знак песни,
Знак времени,
Знак дома,
Знак человека
И смерти.

Деревянная птица
отогревается в моих руках,
деревянная птица
поёт пять раз.

Гвоздь скрепляет дом,
ключ открывает замок,
открытку
взволнованно читает
молодая женщина.

А через минуту —
в руках
опять деревяшка.

Мёртвый знак живого
из парижского Зазеркалья.

ВИСБЮ

Я поняла, что хочу любить
кого-то намного старше.
Того, кто видел и познал больше,
того, кому некуда торопиться.

Например, тебя, мой город.
Ты бы мог быть мне отцом,
или дедом,
или прапрапрапрадедом.
Тысяча двести лет нашей разницы
разве помеха
для настоящей любви?

И вот мы вместе.
Я обнимаю ногами твои худые узловатые улицы.
Пальцами глажу сухую и бледную кожу
твоих приземистых домишек.
Целую усталые морщинистые камни
твоих старых стен.
Прикладываю ухо к сердцу храмов
и слушаю, как прерывисто бьётся время
в их колокольнях.

Каким ты был в молодые годы,
мой город —
богатым, сверкающим, шумным?
Торговые баржи искали прибыли
за твоими щедрыми стенами,
сменяя друг друга,
как продажные девки,
Но я не ревную.

Пираты и алчные воины
набрасывали петлю на твою
каменную шею, грабили,
выжигали клеймо
на твоей гордой груди.
Когда хожу по траве
твоих пологих склонов,
то ступнями чувствую шрамы,
которые уже не болят.

Но ныне всё в прошлом,
и словно дочке, или внучке,
или молодой любовнице
в сумерках
ты рассказываешь мне
свои истории,
а в окнах твоих домов,
как в глазах,
вспыхивают огоньки.

Утром мы просыпаемся вместе,
и твои чайки
путаются в моих волосах,
а горожане
спокойно и бесцельно блуждают
по тропинкам между руин,
словно мысли того,
кому некуда торопиться.

СЕРДЦЕ-КОМАРОВКА

Комаровка, как мне стать невидимкой
чтобы трогать всех твоих продавщиц
чтобы гладить им волосы
поправлять им чепчики
и потёкшую от духоты тушь
чтобы нюхать их кишки
чтобы гладить косточки
их копчёных скумбрий
чтобы брать в ладони картошку
гладкую чистую
клубень за клубнем
глядеть в её умные глазки
и класть обратно
на чаши весов

Комаровка, ты сердце этого города
свежее мокрое сине-багровое
синие фартуки величественных молочниц
багровые — королев
мясных островов
белые прожилки плотин
сырных владычиц
ты вся в этом вечном движении
юркие руки твоих хозяек
быстрые ноги покупателей
под куполом под навесом
ты сплошь желание
ты сплошь трепет

ты богатая, Комаровка
ты наполненная ты вся для нас
насыщай наши глаза
наши уши носы
наши пальцы
жаждут тебя
наши городские сердца
отбивают свой ритм
в унисон с твоим

ЗИМНЕЕ ЧТЕНИЕ

каждый год
перечитываю эту книгу:
слежу, как по белым и узким строчкам
улиц бегут черноногие пешеходы —
вылитые буквы Х (холод), Л (лёд) и Н (ночь),
тащат на санках детей: Ш-ш (шаркает
железо), глухо вздыхают взрослые
и звонко малыши, во влажной мгле
ярко фыркают дифтонги
фар

пунктиры шагов дополняют снег
волнистые оттиски полозьев
определяют тротуары,
при каких обстоятельствах
отступит уныние?

М(ост) над рекой начинает
новый абзац,
жёлтый автобус тащится
от фразы до фразы.
На конечной —
последняя точка: ты
ждёшь меня
с новой книгой.

ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ

Я помню тебя таким —
широким, горячим.
На загорелой коже асфальта
поблёскивали миражи
взрослого пота.
Ты пах жарой и бензином.
Ты пах свободой
своей и моей.

Женщины в красных платьях,
женщины в белом,
женщины на шпильках лета
впивались в тебя и щекотали
голыми пальцами в босоножках.

Ты, разморенный солнцем,
урчал. Ты вздрагивал
под потоком машин.
Ты лежал
равнодушно и нагло
пуская кольцами дым,
в светлом костюме
сталинской архитектуры.

Ах, время никого не щадит!..

Тогда мне было семнадцать.
А ты
был проспектом,
проспектом Франциска Скорины*.

* В 1991-2005 гг. главная улица Минска носила название «проспект Франциска Скорины. Теперь это проспект Независимости. — Примечание переводчика.

ПЕРЕВОД С БЕЛАРУСКОГО: ИЯ КИВА