Вот взялся практически ниоткуда этот Керхер. Сидел-дожидался я на вокзале новосибирском скоростной электрички до города Томска, старательно попивая минеральную очистительную воду «Карачинскую». Иные называют ее «Корячинской», только это уже не вода, а водка. Уезжая в Томск, непременно пейте «Карачинскую», и чем больше, тем лучше, потому что каждого, кто бесстрашно направляется в этот город, ждут великие испытания организма. А я допивал уже вторую полторашку спасительной водички и наблюдал, как вокруг моей лавки кружит и кружит майским жуком (а был март) этот Керхер на очистительной машине своей и все чистит-начищает пол плиточный, отчего уже каждая плитка сверкает будто котовы яйца и больно глазам смотреть на это благообразие. Как вдруг спрыгивает с матами мартовский этот Керхер с машины своей половой и трескает оземь фирменную синюю кепку и увлекает полногрудую деву турникетчицу и бежит с нею вон, вон из вокзала на проспект широкий. Ну а что дальше с ними было, то все в «Страдании боярышниковом» описано. А машина его половая, урча и продолжая все чистить вокруг, наезжает на стену и елозит и буровит ее, на страх пассажирам и на радость мне, допивающему третью уже полторашку волшебной водицы. И прибегает тоже с матами и выключает машину чин какой-то железнодорожный в мундире с остроконечными звездами, вылитый командир роты клонов из «Звездных войн». А к этому Керхеру, когда ясно стало, чего он натворил-настрадал, слетелись еще страдания, а также веселия, свои и чужие и даже совсем ничьи, а все вместе вокруг того города, о котором пойдет дальше речь. И самого этого Керхера с его бабой турникетчицей забрали к себе, все равно на вокзале им ловить больше нечего. Пейте, пейте очистительную воду «Карачинскую», когда направляетесь бесстрашно в город Томск.
       Только в Томск ли поехал я? Из Новосибирска ли я поехал? Вот он Томск, а вот он Омск, а вот на болотах Пустомск, а за ним неприметный Укромск, а в тайге в падучей Бездомск, а на северах, там такоой вот Вольнонаемск… А по центру Сибири на речке широкой разлапился мостами, проспектами город Огроомск. В Сибири все города называются похоже и легко их перепутать, а табличек на электричках и вовсе нет. Забегаешь в вагон и спрашиваешь, куда, мол, едем-то, братья и сестры, в Томск ли, а может, в Котомск? Но молчат мне братья, не отвечают мне сестры, один только, мужик он хмельной, певуче и густо мне молвит, будто тибетский ламá: – Омм… омм… вмм… вммск… – Фухх, – радуешься ты, – ухх, хорошо как, успел, – и садишься довольный, спокойный, и едешь и едешь, а только куда оно едешь-то? Думал – в Укромск, а оно тебя, парень, в Бездомск привезло, вот на зло! А обратно-то, в ночь, ну куда ты поедешь? Электрички устали, не ходят, свернулись клубочками и спят, и народишко весь по домам разбежался, и на ночь вокзал закрывается, ну а кассирша, она же всему тут начальница, гонит уже меня прочь! – Но женщина ты моя дорогая, богатая ты и живая, куда же пойду я, когда электричка меня перепутала, вот и приехал я в славный Бездомск ваш, а нет у меня никакого тут дома! И ладно бы спьяну, как некоторые многие, а то же весь трезвый и в полном и ясном сознании, аж самому противно!
       Только что же перепираться! Выперла и все, и на лавочку. Посидел я на ней, посидел с полчаса, ну и зад подморозил, а тут и машинка патрульно-постовая на перекрестке замаячила, ползет потихоньку и присматривается этак… Привскочил я, потопал по улочке прохожим таким запоздалым, а куда я, зачем я иду – низачем-никуда, просто так вот иду, как луч света, заброшенный в черное небо.
       Удивительный город Бездомск! Луна над ним всегда полная, круглая, будто грудь женская, в полночь на улочки его опускается и лежит, размякает, а дворняги сбегаются к ней и привычно обнюхивают, а то ведь и метят. А может быть, и не луна она вовсе, а сама преисполненная пустота человеческая, что обитает в Бездомске. Походишь по нему, а уже пустота и в тебя заползла, по цвету она грязная медь с прожилками черного неба. А может быть, не пустота это вовсе, а просто собачий он черствый холод, потому что голодный, устал, ну и спать ой-как хочется, а двери все заперты, стучи, не стучи, а ходи и ходи ты по кругу. Благо, в Бездомске петляют все улочки, снова и снова к вокзалу приводят, да так, что уйти из Бездомска никак невозможно. Только уехать на утренней электричке. Вот и собака за мной увязалась, за нею другая, и третья. Так и идем мы собачьей упряжкой, только наоборот – я в нее запряжен. Так и идем, как по лунной дорожке. Только совсем не луна то, а грязь золотится подножная, вся она в лунном свете. Веди нас, дорожка, веди куда выведешь, в явь или в сон беспокойный…
       А Любовь Антимоновна больно пихает меня прямо в бок, а вдобавок под зад, и кричит мне:
       – Не жриии, сука, дерьмо человечеее!
       А не сука ведь я, а кобель, и хватаю-грызу я какахи замерзшие, сам не пойму я, зачем-почему, ну и в чем же тут дело такоеее!
       А хозяйка мне снова кричит:
       – Нукамнеее! Кнагеее! Каамнеее!
       – Да бегу я, хозяйка, прибёг уже, твой, ну куда мне еще, ну да вот же он я, и не бей ты, не бей ты меня, потому что ведь боль-то, ну ладно ее, а боюсь я не боли, а злобы сердечной твоееей! Ну куда мне, собаке, да противу гнева хозяйскогооо!
       Да никуда.
       Да и весь тут я твой.
       Да и весь я такой и с хвостом поджатым.
       А что морда в говне, оближусь. О траву и о землю потрусь, и всего-то делов.
       А люблю я тебя как привязанный, Любовь Антимоновна.
       Поколотишь – погладишь.
       Погладишь.
       Погладишь…
       И пихают меня прямо в бок, я сжимаюсь и хвост подгибаю.
       Да какой такой хвост? Какой хвост?
       Это мент, он пихает меня, на лавочке скрючившегося:
       – Гражданин, ты проснись, а замерзнешь!
       А ведь март, он хотя не январь, а всё холод ночной его точно собачий. Собачий! Я собака или человек я? Человек я, а вдруг я собака? А дворняги бездомные, бездомские убежали куда по своим, по собачьим делам, и на лавочке я у вокзала заснул-задремал незаметно, дурак-человек! Ага, человек все же я!
       – Кто такой, документ, куда едешь, откуда?
       – Да вот, извиняйте, попутал дурак электричку, а надо в Котомск было мне, а приехал в Бездомск, ну и вот! И не пьяный, не злой, не какой нарушительный, чего там еще, а вот просто дурак-человек, из вокзала меня ночью выперли! Ну а что до собак, так то ваши бездомские, а я-то хозяйский, а я-то Любовь Антимоновны, вот и ошейник мой кожаный! Ой нет, то приснилось мне все, вы товарищи красивые полиционеры! Или нет, не приснилось все мне, а давайте, я умер!..
       А снег падал-падал и выпал весь. И пошел я из дома по лесу, а из леса по полю. А поле высокоое-круглое, как живот у беременной бабы. И карабкаюсь я вверх да вверх, к пупку, наверное, а снега по колено, а потом и по пояс. И ноги проваливаются, а под снегом живые еще травки пищат. То ли больно им там, то ли все уже равно.
       Только нет никакого пупка наверху. Я налево посмотрел и направо – кругом внизу лес, весь серый, а верхушки белые. Я на небо посмотрел – оно тоже серое. И кружок на нем яркий пляшет сквозь хмарь – может, солнце. А может, тот самый пупок?
       Я вниз посмотрел – там ноги стоят. Стал я прыгать и солнце ловить.
       Только что с меня толку! Полнеба, дурак, распугал. И ветер поднялся. И лес проснулся. И ворон из чащи примахал и курлыкает. А солнце возьми – и с неба свались.
       Темно стало, холодно, плохо. Сжался до комочка я малого, ноги подобрал, и руки скрестил, и с поля высокого-круглого, как с живота, покатился. Снег по пути cобираю и прыгаю комом растущим. Так и свалился в ложбину, а в ней всё кусты да разваленные пни.
       Тут мыши и зайцы сбежались ко мне, обступили, прижались, как будто тот самый пупок я и есть. Дрожат от страха, от радости.
       А мне-то теплооо стало.
       Тепло пупку…
       Только утром ожил я, пупок собачий!
       И буфет привокзальный бездомский глазенки разожмурил и пивасиком меня одарил. Одна да другая бутылочка «Абаканского» под синюшные такие беляшики, будто приветы они с того света. А потом и покрепче оно захотелось – да где же достать его, крепенького, ранним утром! Ну да ладно, пошла уже третья бутылочка, а за ней покатила четвертая.
       А как разговелся я, так покатился и сам, да вот только куда? До Томска, до Омска, а может быть, и до Пустомска оно до Укромска, и даже до самого Вольнонаемска? Так нет ведь железной дороги к нему! Один только зимник, а сейчас уже март, колея провалилась, размокла вся, да и зачем мне туда?
       И поехал я правильно, ровно поехал до города Ммска. До того, про который вчера мне поведал мужик тот бухой в электричке. Теперь так и буду его называть – город Ммск. Не ошибешься, однако. И спьяну удобно, легко выговаривать.
       И хотел в электричку, а сел я на поезд. Ну пока «Абаканским» своим пробавлялся в буфете, ушла электричка, вильнула хвостом! А поезд, он честно, надежно пришел, на пол-станции встал и на четверть страны протянулся. И вот он, вагончик мой гладенький, рядом, плацкартный и полупустой.
       А я-то сижу в нем тихоонько так, боюсь ненароком спугнуть сам себя. Вдруг, думаю, глазки открою – и снова найду себя там-то, на лавочке возле вокзала, а хуже того, в собачатнике тесном, в патрульной машине, везут меня, значит, менты на проверку в больничку, мол, вот гражданин тут нажрался, а то хорошо, что замерзнуть не дали. И что же им взять-то с меня! Больница – ее только боль боится! А я не боюсь и виляю хвостом, и носом счастливым и мокрым начальникам в руки я тычу. Пустите меня, санитары вы докторские, на вокзал бы, там поезд, уйдет он, а мне бы в вагончик, сиденья в нем все аж до блеска слепого затерты, а сколько на них пересидело народу, перемыкалось! А у столиков краешки все уцарапаны, все покарябаны, сколько же бутылочек душевно открыто об них! А окошки все гляжены и перегляжены, мухами больно загажены, сколько же глаз посмотрело в них, и передумалось-перемечталось! Но вот оно, вот – движение поезда первое, его почти нет еще, и взгляду незаметно, а нутром уже чувствуешь что-то, как будто недавно зачавшая баба, и стронулось, сдвинулось, жизни добавилось, и перемены в тебе и вокруг стало больше! Медленно, сказочно и неестественно проплывает ковчег твой под звездами, что на столбах на фонарных повисли. Покидаешь навеки ты город Бездомск.
       Про вагон-ресторан только не забудь рассказать. Как ты ходил туда раз, и два, и три, все по водочку да за пивком, а потом покемарил там, а хорошо-то как дремлется в вагоне-ресторане – глазки откроешь, а оно тебе едет и едет вокруг, и кружится, да нет же, не ходит он поезд по кругу, он в город везет тебя в Ммск, счастливогоо! И пошел ты, пополз ты по стеночке прямо в вагончик плацкартный, шестой он по счету, и прошел уже десятый, а вагона все нет твоего! Ну беда! Добрался ты до локомотива и назад повернул. Три вагона прошел – и вот на тебе, снова ресторан! Официанточки прыскают, опять, мол, родимый, наведался, вот тебе рюмка, а вот тебе селедка! Брр, да хватит уже! И в другую направился сторону, из тамбура в тамбур, считаю вагоны, вот третий, четвертый, вот пятый, второй, и седьмой, что за черт, снова пятый, восьмой, снова первый, и опять он, вагон-ресторан! Так и ходил, путешествовал я по составу, ну как будто по учебнику арифметики для первого класса, а считать не научился! Стучат колесики, растянуулся поезд, полупустой он, плацкартный, потертый, потерянный, иду в обе стороны сразу и вагон свой ищу – не найду, и опять прихожу в ресторан, ну, последнюю, дамочки, будто слезу, нацедите, я выпью и мигом, того, протрезвею! И шагаю счастливый и трезвый я вон из вагона того ресторана, и падаю ровно на землю, ведь поезд давно твой стоит уже в городе Ммске, ушли по домам все, а звездочки прыснули с фонарей да на небо! Вон оно, созвездие Пса. Раскрыла собака небесная пасть и язык вывалила. Тихо, полночно, тревожно, и жрать очень хочется. Чешешь ты лапой за ухом и шлепаешь к мусорке, крыс разгоняя, объедок прихватывая, ну а потом быстро зá угол, в темень, уши и хвост прижимая.
       Собаки, они ведь не особенно-то пережевывают пищу. Хватают сразу и много, сколько в глотку пролезет.
       Чтобы не спугнули.
       Чтобы не отобрали.
       Чтобы не прогнали.
       Успеть надо сожрать, что нашел.
       Вот так и приехал я и прибежал в город Ммск, деревянный с похмелья…
       А дерево, оно стоит на земле, качается и смотрит на все стороны сразу. И вверх тоже. И в почве корнями шевелит. Я человек, я мимо дерева проходил. И дерево удивилось. Я обратно прошел. И снова дерево удивилось. Теперь я вокруг хожу, давно уже хожу. Дерево машет ветвями, поймать меня хочет. Ловило, ловило, устало.
       А тут я сам прильнул к стволу и обнял его.
       И опять удивилось дерево. Оплело меня ветвями, чуть не задушило. Не вырваться мне теперь. Страшно? Нет. Жалко? Тоже нет. Хочется на свободу? Нет, не хочется.
       Мне не страшно, не жалко, я стою себе на земле, качаюсь и смотрю на все стороны сразу. И вверх тоже. И в почве корнями шевелю.
       А мимо человек проходит. Удивительно…
       Еще и то удивительно, что в городе Ммске на каждого жителя приходится по одному философу. Ну натурально, шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на философа. Они стайками собираются у перекрестков и гастрономов, будто голуби на панелях, рядками сидят на корточках у фонтанов и памятников, маячат в подворотнях, забираются на чердаки и крыши домов, и в водосточных трубах тоже встречаются. Иные же, наоборот, обитают в подземном мире и по утрам, сдвинув крышки канализационных люков, задумчиво глядят куда-то вдаль, сквозь прохожих, спешащих на работу. А уж в питейных заведениях, коими славится город Ммск, одни только философы и водятся. Откуда они берут деньги на веселье свое, никто не знает. Сами они говорят, что работают философами в местном университете, но даже сибирским ежам понятно, что любому университету, будь он хоть Гарвард какой Сызранский, требуется от силы полдюжины философов, да и то многовато будет. А тут, извините, совсем другой порядок. И где они еще нужны, кроме университетов, уже никто не знает и не понимает. В кочегарках они не нужны, в родильных домах не нужны, в локомотивных депо тоже не нужны. Практически нигде не нужны. Так что как-то все темновато с ними.
       Жители к ним привыкли и даже гордятся ими, как местной достопримечательностью. Городской мэр на каком-то юбилее сказал, что по количеству философов на душу населения Ммск занимает первое место на территории, равной пяти Франциям и семи Великобританиям. Этот факт потом напечатали газеты, а также он попал в местные учебники по краеведению для первого класса.
       Единственная проблема с ммскими философами заключается в том, что никто не знает, о чем они философствуют. Нет, они вполне себе словоохотливые и любят поговорить, всё не мешки ворочать, но однако же. Поболтаешь так вот с ними, пообсуждаешь философские разные проблемы, а потом отойдешь в сторонку и спросишь себя: а о чем мы, собственно, говорили? И так всегда. И махнешь рукой и пойдешь себе дальше, оставив воркующих философов самих по себе.
       А вот в чем они подлинные мастера и местным фору дают, так это в выпивке. Выпивать ммские философы могут без остановки целый день, и два дня, и больше дней, и при этом не уходить в запой. Получается, что и не пьяницы они, но пьют каждый день. Вот за это их местные и любят. Зайдет какой-нибудь ммский гражданин вечерком в пивнушку, чтобы водочки с устатку, пивка ли тяпнуть, а тут вот он, философ готовенький, сидит и глядит на тебя умильно, потому что пьяненький с утра и вообще хороший. Ну и выпьешь с ним, все не так скучно. И даже весело и дóбро станет, если только не поддашься ты ложным настроениям, не побежишь домой, к семье там, к заботам и обязанностям, а останешься с философом на долгий весь вечерок, и выползешь из заведения под его закрытие, и запрокинешь голову в мартовское небо, темное как мартовское пиво, и звездочкам разулыбаешься. А вот оно и созвездие Пса. Раскрыла пасть небесная собака и язык вывалила, ушами мотает и отряхивается. Привет, собачина!
       И есть у них, у философов этих, один в авторитете, который зимой и летом ходит в сибирской шапке-малахае, так он всеми днями пьет одну только водку рюмками. Сидит такой за столиком, глядит на мир насмешливыми оловянными глазами, а потом молвит: – Нелогично! – Все бармены и барменши города Ммска знают, что в этот момент авторитету нужно рюмку водки подать. Хлопнет этот тип в малахае рюмку, а после молвит: – Логично! – И снова глядит миру в душу из-под шапки своей нахлобученной, и так все дни. В Ммске его уважают и приезжим показывают.
       А еще пьяным в подтаявший сугроб шлепнуться тоже хорошо. Спину слегка холодит, руки еще не застыли, и снег за шиворот набился, будто кухонный нож к шее плашмя приложили. Ты вытираешь лоб и ненароком сбиваешь шапку, и холодный воздух слоями ложится на лицо, и на уши тоже ложится. И голоса прилетают откуда-то издалека. Ага, вот вроде бы кто-то и тянет, вытягивает тебя из снега, но не получается у него, рука вырывается, и ты снова валишься в темную белую пучину. Может, заснешь уже? Белые сны кружатся в глазах огромными неправильными снежинками. В одной снежинке лицо твоей бабушки, а в другой почему-то морда крысиная усатая. Брр! А снег скрипит на зубах, как песок, и горький на вкус. Разве бывает другой вкус, кроме горького? И проходит вечность, после которой ты, наконец, выбираешься из сугроба, тяжело, не сразу, и какое-то время нелепо ползешь на четвереньках и по-собачьи трясешь головой, и шапка твоя снова слетает, ищи ее теперь, а приятели ушли и где-то впереди их голоса. Ты один остался, совсем один, не считая застрявшей крысиной морды в глазах, и очень тебе стало не по себе…
       И, кроме философов, других достопримечательностей нет в городе Ммске. Улицы и переулки Ммска образуют сцепления и фигуры, похожие на то, когда человек скучающий, от нечего делать, рисует на бумаге петли, извилины и крючки разнообразные. Как все городки, тихо выросшие вокруг и около реки, Ммск не имеет внятного плана, скорее, он является итогом собственного хаотического роста от реки и выше, к холмам. А на самом высоком холме когда-то был оборонительный острог, в котором кто-то от кого-то оборонялся, и от которого вниз тоже продвигались постройки, и вот через сколько-то лет эти две градостроительные волны встретились и образовали кривой и неправильный проспект. И пересекают тот проспект три речки, впадающие в ммскую реку большую под названием Ммь. А малые те речки называются Стыдоба, Максимка и Черная. Черных-то речек по Сибири больше, чем много, в каждой уважающей себя местности найдешь одну или две. Вот в Огромске, например, одна Черная речка прямо из подворотни на улице Каменской, что за Оперным театром, вытекала, а сейчас что-то перестала течь. И каждая Черная речка так или иначе с Пушкиным связана. В одной он рыбу удил, в другой купался, а в камышовых зарослях третьей с царевной-лягушкой баловался. И стоит в городе Ммске у Черной речки памятник этому самому Пушкину, не приведи, Господи, его увидеть. А увидишь, так больше не забудешь: на бетонный побеленный чурбан водружена головогрудь кучерявая, выкрашенная серебряной краской, без рук и всего остального тела. И страшно мимо проходить, особенно в лунные ночи. А речка Максимка прозывается от того Максимки, который у Пушкина на рыбалке штаны стащил, когда тот крючок с леской из реки вызволял, за корягу зацепившийся. А может, когда с царевной в камышах баловал. Оттого и Стыдоба вышла, третья речка ммская. Впрочем, какой такой Пушкин, его вообще не было, по крайней мере в Ммске! Вот Максимка точно был, он и поныне есть, он китаец и вместо Пушкина пишет в Ммске стихи.
       И сбегаются улочки ммские к проспекту неправильному и кривому, как притоки к реке. И направо от проспекта кварталы красивые с хрущевскими пятиэтажками и брежневскими девятиэтажками, а налево от проспекта, к реке поближе, мазанки украинские и казахские юрты, и финские чумы, и норвежские вигвамы, и татарские избушки берестяные, и черкесские сакли тоже есть, и якутские балаганы, и минки японские. И китайских пагод там тоже премного.
       А на ммской набережной водружен какому-то великому, наверное, писателю памятник в шляпе и с длинной бородой, разлапистый такой. А вокруг-то воробьишки попрыгивают, куда же без них! Вот задумывался ли кто, что самый серый цвет на свете – это воробьиный? Что удивительно, потому что на самом деле воробьи больше коричневые. Крылышки у них коричневые, с белыми и черными стрелками, только брюшки точно серые. И все же они самые серые существа на всем белом свете. Это от городской пыли и жизни на асфальте. Попробуй-ка, поживи на асфальте в пыли! Тоже станешь серым.
       Вот однажды эти серые около писателя с бородой копошились, прыгали и что-то собирали, и вдруг из щели у подножия памятника вылезла преогромная крыса! Воробьи упорхнули, а крыса не торопясь обошла памятник и внимательно посмотрела вокруг своими черными глазками, а потом снова залезла в щель.
       Многие ммские жители видели эту крысу. Вечерами выбирается она из подземелья. Иногда ловит зазевавшегося воробья, бедного, а чаще просто бегает вокруг, забирается в траву, подкрадывается к лавочкам, осторожно трогает усами подошвы ботинок сидящих людей и пытается что-то важное понять или вспомнить о человеческой жизни, но только ничего у нее не получается, и прячется она обратно под землю…
       И сидишь ты спиною к окошку, а тут порыв ветра вперемежку с дождем, и в раскрытую форточку залетают тяжелые капли. Вот и тебе досталось – холодные стрелы, одна, другая, третья – в затылок, в шею, в спину! Падай, ты убит! Не веришь… Но что же такое – холод свинцовый проникает все глубже, в тело и к сердцу, и не дает тебе дышать, и ты рыбой на берегу застываешь с разинутым ртом, и валишься на бок, и на пол, и в землю, и в темень. А дождь, он дробно стучит, прибивает кладбищенский мусор и листья, а птицы – грачи да вороны – угрюмо сидят на могилках, пережидая ненастье. Но вот одна сдуру взлетела, и тут же загнал ее ветер обратно к земле. Бегут по неровным тропинкам потоки, а капли все шлепают, бьют сосредоточенно и молча.
       Да ладно уже, ладно, хорошо все. Ты дома, ты сидишь за столом, а от лампы светло и тепло, уже вечер, и дождь прекратился, и ветер унялся. Все тихо, спокойно, хорошо, все покойно.
       Умирают не так, ты же знаешь. Просто душе вдруг становится тесно в привычных от рождения пределах. От нахлынувшего чувства скорой непонятной свободы испуганной птицей бьется и мечется она по загончику, который твое тело. А потом вдруг запрячется куда-то за желудок и глубже, и тебе станет остро, и станет невозможно, ну и все оно тут.
       И снова ветер форточку распахнул…
       А я-то живоой еще, пес я собачий, всю ночь у вокзала промыкал под досками брошенными, бок подморозил, теперь вот по грязному снегу бегу, хвост налево-направо, а в брюхе свистит, вот бы съесть бы, сожрать бы чего! А как перебегал я дорогу, всю в наледи, и поскользнулся, едва под машиной не очутился, по заду попало, а я отскочил, отлетел и в сугроб! Ой, больноо, и заскулил! Тут дядечка мимо меня проходил, а не наш он какой-то, китаец он, что ли, за ухом меня потрепал, пожалел, побежал я за ним! За кем-то ведь нужно бежать псу удравшемуу! А заколотила меня ты, Любовь Антимоновна, вот и сбежал от тебя, поначалу со страха, потом заблудился, шнырял по помойкам вокзальным. Теперь вот бегу за китайцем, зачем-незачем, а так просто, в собачьей надежде, что кинет поесть что, ведь добрый, за ухом чесал меня, гладиил!
       Прост собачий ум.
       Прям собачий взгляд.
       Лапы шлепают на раз.
       Лапы прыгают на два.
       Только сердце бьется неровно. Стукнет и замолчит, два раза стукнет и спрячется. Спрячется собака в твоем сердце, заберется в чуланчик забытый, заставленный, свернется клубком и задремлет. Жрать-то все равно нечего, ну хоть посплю, все немножечко жизни пройдет! И бежишь ты, китаец Максимка, по улицам города Ммска, а в груди твоей, в сердце твоем – собака, вот так!
       Только откуда же в Ммске китаец? Ну спросите тоже! Из китайской слободки, вон откуда! Давным-давно, сколько-то веков назад по приглашению царя Ивана Грозного понаехали китайцы в город Ммск учиться в институтах. Китайцы ведь все в институтах учатся. Ну и понастроили у реки китайских своих двориков и пагод, да и на самой реке, на отмели нагородили жилищ камышовых на сваях сосновых, а камыши натащили с речки Стыдобы, где Пушкин лягушек ловил, и даже город возвели свой запретный, маленький, правда, и неказистый, подальше свалки городской. А держатся китайцы особняком, в слободке своей по-китайски разговаривают, торгуют на проспекте мячиками на резинках и учатся в институтах ммских. И Максимка тоже учился в институте, а теперь вот сор на набережной метет и стихи пишет, а зимой еще наледь скалывает и снег соскребает. Дволника ета професья называеса. А вечерами курит Максимка сигарета, поглаживая белая бородка, будто Конфуций, и почитывает книга любимая великая русская поэта Некирасава. Не-не, Пусикина тозе великая холосая поэта руская! Но Некирасава ближе к серца, как собака. Люби, покуда любиса, тельпи, покуда тельписа, плосяй, пока плосяиса! Пло наса пло китайса сказана-написана! А как почитает Максимка Некирасава, погладит бородка, покурит сигарета и попишет стихи, то идет набережную подметать и скрести, а при этом еще раздумывает по-китайски о том да о сем.
       – Кого полюбишь, к тому душой прильнешь, – думает Максимка.
       – А потеряешь, кого любишь, и сам пропадешь, – еще думает Максимка.
       – Как же быть? – думает Максимка дальше.
       А памятник в шляпе с бородой, что на набережной стоит, Максимке в сердечное ухо молвит:
       – Ты, Максимка, Боженьку люби. Его не потеряешь и сам не пропадешь. И душа твоя прилепится к Нему и воспрянет.
       Вот какие мысли думаются в голове у Максимки, когда он набережную чистит. А вы не удивляйтесь! Все китайцы, даже дворники ммские, происходят от Конфуция, потому они и сами мудрецы отменные. А Максимку за мудрость его сам философ ммский, что в авторитете и в шапке-малахае, уважает и выпивает с ним и беседы о сложности мира ведет…
       И бежит пес по миру, по земле, и на небо прыгает, и хвост торчком, бежит и не может остановиться. А мартовское это небо, оно как выкрашенная фанера, забрался и прыгай на нем сколько хочешь, в свое удовольствие. Гремит и грохочет, играет под ногами. Только свалиться запросто можно.
       Вот и брякнулся я с верхотуры и лежу потихоньку. А в темноте, а в подкатившей немоте воздух серым мешком надо мной набряк. И пес прибежал, тычется в ухо мне, в щеку, в закрытые глаза. А потом в сердце прыг, и клубочком свернулся, а носом в собственный хвост. Тепло ему там, как у печки.
       Это счастье называется.
       Подремывает в моем сердце счастье, а я лежу на спине и на небо фанерное гляжу.
       Ничего мне больше не нужно, поэтому нет меня вовсе…
       А зовет авторитет философский китайца Максимку о сложности мира беседовать в библиотеку ммскую.
       Ох, и я бывал читателем в библиотеке той! В приветственном строе стоят там на стойках аппараты пивные, ну словно гвардейцы, а прыгают за ними библиотекари бодрые, а на полках бутыли поблескивают важные с водочкой искренней и самогоном легчайшим. А в каталожных там ящиках пелядь вся вяленая с окуньками, а еще с кириешками, а в иных отделениях хлебушек черный с сальцом и огурчиками пряными, берите, друзья, набирайте!
       Читатели там, где по двое, где по трое за столами заседают и почитывают, ну почитывают по второй, по третьей, а потом и по седьмой! Хороша же библиотека в том городе Ммске, известная на всю она Сибирь, даже огромчане в нее наезжают почитать чего-нибудь!
       И cидят за столиком авторитет и Максимка, почитывают пивко и о сложности мира беседуют, а подле них сижу я, собака, и с лапы и на лапу переминаюсь.
       – О, скусен день и долог вечел нас! Однооблазны месясы и годы… –молвит Максимка, хрумкая кириешками.
       – Гав! – поддакиваю я, заполучив сухарик.
       А философ в авторитете поправляет малахай свой и откусывает окунька и отпивает он пивка. А после прихватывает стопку водки и аккуратно опускает ее в кружку с пивом. Стопочка тихо становится на дно и замирает, не выплеснув ни капли водки.
       – О, моя знает, водолаза ето называеса! – восклицает китаец.
       – Логично, – отвечает авторитет и прихлебывает из кружки.
       – Сто ни год, уменьсаютса силы, ум ленивее, кловь халадней… – наводит тоску Максимка, глядя в пивную кружку.
       – Рррр…
       Авторитет допивает водолаза, бросает мне рыбий хвостик и заявляет:
       – Нелогично!
       В момент несутся к столику библиотекари и подносят философу граненый стакан водки и кружку темного пива. Авторитет делает приличный такой глоток водки и добавляет в стакан пива. Смесь окрашивается приятным колером.
       – О, моя снова знает! – восклицает Максимка, – Ето медведя присол!
       – Логично! – соглашается авторитет, отпивает еще – и еще доливает пива. Смесь буровеет.
       – Ррвав!
       Ко мне снова летит рыбий хвост. А в стакане теперь только пиво, и философ, попивая его, доливает теперь водки. Пиво светлеет.
       – Нелогично! – заключает философ, сосредоточив взгляд свой на стакане.
       – В стлемленьи к идеалу дулного, вплочем, нет, – говорит китаец, и после очередного авторитетного философского глотка из стакана и долива водки констатирует: – Медведя усла.
       – Вставай, Максимка! Логично! – прикончив содержимое стакана, командует авторитет. – Крысу пойдем ловить, Любовь ее Антимоновну!
       А я, собака, слышу это и от страха под столы, под лавки забиваюсь, ох, а только дверью хлопают Максимка и философ, я бегу скорей за ними, а куда деваться, некудаа…
       Замечено, что дождь, приличный такой дождь осенний, зарядивший на полдня, он уравнивает все городские камни. Проводишь рукой по мокрому граниту памятников, или по мокрому мрамору садовых плит, или по мокрому кирпичу на углах зданий, где посыпалась штукатурка, – и всюду встречаешь обиду. Потом откроешь глаза, а он, камень, уходит от тебя человеком в плаще. Ты догоняешь его, пытаешься заглянуть ему в лицо, а перед тобой снова каменный фасад и парадный вход, только дверь давно заперта, а замок проржавел. А следом пустая подворотня. Нет лица. Вместо лица – обида. И никак ее не избыть.
       Наутро телевизионные каналы и газетки города Ммска рассказывали о нелепом ночном происшествии. Ночью два местных жителя в состоянии финального опьянения устроили дебош на набережной, стучали палками по памятнику известному классику, кричали про какую-то Любовь Антимоновну, ловили кого-то или что-то на четвереньках, очевидно, в состоянии белой горячки, потом устроили пожар у памятника и при этом что-то взорвалось, предположительно, бутылка с крепким алкоголем. Тут же досталось и дворняге, за ними увязавшейся, ей подпалило бока и хвост. После нарушители пытались убежать от полицейских, но были пойманы и отправлены в отделение. При задержании эти типы заявили, что с неба на них упала межпланетная ракета и убила крысу, живущую под памятником, а собаку взрывом забросило в созвездие Пса (мозаичный алкогольный бред). Обоим грозит административный штраф за мелкое хулиганство и принудительное лечение от алкоголизма.

Страдание боярышниковое, обещанное

Тут оператор половой машины Керхер
(фамилия его была такая), впрочем,
его машину половую звали так же,
внезапно переставши драить пол вокзальный,
и турникетчицу под мышку подхвативши,
юдоль чужого ожидания покинул
и по проспекту городскому устремился
к аптеке, что под фонарем одна скучала.

И, что б вы думали, искал там наш мужчина?
Пилюли-капли против гриппа иль подагры?
Вопросов нет, один ответ, купил он
боярышника множество флаконов.

И медленно пошел мужчина с дамой
тропой неровной к гаражам далеким.
Там у него за дверью неприметной
ракета межпланетная стояла.
Боярышником Керхер бак заправил
и, турникетчицу обняв руками крепко,
на газ нажал. И ойкнула красава.
То к звездам улетели эти люди.

       – Ах, туда, туда, туда – к этой звездоське унылой сяродейственною силой занеси меня, месьта, – шепчет Максимка, сидя на корточках в ммском обезьяннике, а рядом на нарах храпит философ в авторитете, и желтая китайская слеза ползет по бумажной щеке поэта…
       Еще про водичку напомним ту самую очистительную, «Карачинской» она называется. По минерализации и основному ионному составу вода «Карачинская» является теплой (температура 28,5°) маломинерализованной хлоридно-гидрокарбонатной натриевой водой со щелочной реакцией водной среды (рН=8,55). Общая минерализация (2.1-2.4) грамма на литр. Гидрокарбонат 800-1100. Сульфат 150-250. Хлорид 300-600. Кальций менее 25. Магний менее 50. Натрий + калий 500-800. Возраст воды более 9000 лет. Ого-го! Пейте ее, когда направляетесь бесстрашно в город Ммск.