В поезде назад я сажусь напротив молодой девицы; на улице ещё светло, до Берлина далеко, моя попутчица красивая, прыщавая, с выразительными илистыми глазами, над которыми брови вразлёт, как ветки над водой. Между нами порывисто колышутся кожаные стенки её сумки. Такие продаются только в Берлине на развалах, я уверен. Я играю в доктора Ватсона: наблюдаю за ней, делая вид, что выглядываю в окно. Там её тёплое отражение плывёт по косогору, по палой листве, над ручьями.

* * *

На ступенях в подземный переход меня обгоняет грузными скачками повар из гостиницы, бросив в мою сторону фразу «ну, как вам понравился суп». Я ненавязчиво догоняю его на перроне электрички, где он мечется в поисках билетов. «Шайссе!» — говорит он и убегает обратно в переход. Всё повторяется, потому что и у меня нет билетов: опять он скачет мимо меня по ступеням, опять я догоняю его на перроне. Сидя в электричке, я нахожу ситуацию странной: у повара из гостиницы на отшибе не только нет проездного, но он даже не знает толком, где продают билеты. Неприятная мысль о подложном тыквенном супе растворяется в видах франкфуртской периферии; чтобы избавиться от неё совсем, я проезжаю свою станцию и иду пешком, кажется, в другую сторону.

* * *

На ярмарке моё внимание приковывает пёстрый китайский стенд, в котором девушка собирает из картона несколько топорный, но всё равно волшебный дворец. Она полностью поглощена; другая девушка рядом с ней спит лицом в стол и кверху розовой ладошкой. В другом углу стенда на стуле перед ничем сидит пожилой мужчина, лицо которого меняется от моего появления, как скала от проплывающего мимо облака. Девушка поднимает на меня глаза и застывает с деталью в лапках, похожая на мышь, когда в сарае внезапно включили свет. Я долго что-то говорю, пытаясь выяснить, предлагает ли издательство такие замки, или же это её собственное средство от скуки. Девушка откладывает деталь на взъерошенную голову соседки и начинает дружелюбно ковыряться в телефоне. Я перестаю говорить. Посуетившись, она показывает мне покрытый иероглифами экран, в центре которого написано по-английски: «dynasty». Я киваю и, избегая резких движений, беру из стопки визитную карточку, которая выглядит примерно так же, как экран её телефона.

* * *

Я смотрю с моста на берег маленького острова посреди городской части Майна. Там ходят гуси. Пахнет рекой. Странные, но гуси. На острове расположено «общество гребли», в здании которого, однако, обнаруживается выставка грузинской художницы. На стуле в просторном зале, вмещающем три экспоната, один из которых — окно, сидит тщедушная блондинка. «Это и есть экспонаты», — говорит она привычно. Внезапно входит брутальный пожилой мужчина со шваброй. Я спускаюсь по ступенькам на уровень речки, где нет окон, но открыта каморка с вёдрами, тряпками, свежими кирпичами, между которых, как крем, лезет раствор.

* * *

В эритрейском ресторане «Сердце Африки», где мы берём руками полужидкие яства и отправляем их поглубже в рот, моя университетская подруга, теперь проживающая во Франкфурте, говорит, чтобы заполнить паузу, о том, как я нравился ей во время нашей учёбы. Когда я догадываюсь вернуть ей этот удивительно запоздалый комплимент, мы уже сидим на углу привокзальной улицы за грязным шатким столиком, и она усердно высасывает из бутылки пиво. На неубранном столике лежат две пустых пачки от сигарет «Нил», и за время, необходимое для высасывания одной бутылки пива одной персоной (я предательски не пью), перед нами останавливаются пять человек, желающих покурить: два бомжа и три пьяных женщины в чёрно-серебряном. Стемнело, наконец, совсем. Фрау М. (так её называли на лекциях) отрывается от бутылки и говорит на вдохе, как пифия: «Церкнюллен!» Смятые пачки поблёскивают и подрагивают на столике, похожие на морские звёзды, никто не подходит больше, и до вокзала уже совсем недалеко.

* * *

В ангаре для научных издательств и фирм, управляющих перистальтикой издательского бизнеса, люди в изоморфных пиджаках, кажется, мастурбируют друг на друга: мелькают руки, на лбах блестит пот, в глазах грубое подобострастие. Когда мне удаётся, потыкавши, кончить и найти лузу, я устремляюсь в сторону павильона детской книги, но оказываюсь в другой стороне, где книгопечатники-беллетристы привлекают публику вольерами с писателями-лауреатами. Писатели глядят с диванов по-звериному; меня это неожиданно смущает настолько, что я успеваю набрать восемнадцать закладок к тому моменту, как моё продвижение пресекает будка с окрытками-переливачками и картинками-обманками. Отчаявшись добраться до детского павильона, я теперь стою и смотрю, как качаются в специальных подставках смешные картинки. Из самой пестряди выбирается пухлый мужичок и решает всё мне показать. Многое здесь исполнено в японском стиле: разделённый по глубине на несколько планов Хиросигэ, анимированные гримасы Хокусая. Мужичок три-четыре раза в год ездит в Японию, это стоит того, хотя и дорого. Там очень много туалетов и очень чисто. Всё очень чисто, в метро можно есть с платформы. Миллионы людей проходят в день. Я помню, как в Берлине в метро бомжи варили прямо на перроне у билетного автомата макароны с соусом. На газовой горелке стояла сковородка, бомжи копошились в подвижной толпе, на сковородке шевелились красно-бурые макаронины, я сначала подумал, что кто-то застрелился. В Японии сдерживать при людях фекальные массы и мочу считается неприличным дискомфортом, поэтому везде есть туалеты. Даже бездомные в Японии очень чистые, они стирают в туалетах бельё и развешивают его повсюду. Я говорю, что, наверно, есть и там какие-нибудь сложности, не всё ведь так безоблачно. На это мужичок знает, что ответить, мы продолжаем беседу, и я беру пять открыток по цене четырёх. На ярмарке так много туалетов на самом деле, что невозможно по ним ориентироваться. В каждом, разместившись вдоль стены равномерно, как дрозды на лужайке, попрыгивают у писсуаров мужчины в глянцевых пиджаках, бряцая лептопами.

* * *

Все три места — рядом и напротив — в поезде уже заняты, и начинает смеркаться. Все мои попутчики и попутчицы заняты: они смотрят и слушают что-то из своих телефонов. Рядом со мной на экране идёт какой-то сериал, в котором очень явно полногрудая блондинка то истерично ругает кого-то, растопырив яркие ногти, то плачет, отражаясь в оконном стекле. Рядом с девушкой, которую я не перестаю рассматривать (иногда она ловит мой взгляд без раздражения, даже с некоторым интересом, но не ко мне лично, а как-то вообще), сел со словами «попробуем здесь» пухлый молодой мужчина, похожий на лучшего друга какого-нибудь главного героя. Он в рубашке, мятой и не заправленной в просторные бежевые штаны, немного потный, кудрявый блондин с близко посаженными умными глазами. На его экране кривляется в микрофон какой-то омерзительный немецкий комик; молодой человек снисходительно улыбается и грызёт ногти, так что улыбка незаметно пропадает в гримасе. Девица напротив меня тоже грызёт ногти, но с грацией, приподнимая бровь. Все четыре с половиной часа, кроме пятиминутного телефонного разговора, она что-то слушает и звонко смеётся. Когда ей нужно погрызть обе руки, она кладёт телефон на столик, и я вижу, что она слушает книжку под названием «Калигула». У неё красивый большой нос с горбинкой, неоднородно каштановые волосы и бугристые жёлтые колени, которые она уютно держит над столом, время от времени обтягивая то одно, то другое просторной штаниной, сразу утекающей вниз по бедру. Выше и ниже колена у неё очень мягкая кожа нежно-желтоватого цвета: на ней всё время отпечатываются края столика, шов от штанины, подлокотник, кажется, что можно угадать на ней многослойный палимпсест мест и явлений. Одно из явлений врывается телефонным звонком, и у девицы оказывается ласковый голос, как у «тётитани» из детской передачи; от её шипящих у меня по спине бегут мурашки, и я засыпаю на полчаса или около того.

* * *

На туристической площади собирается толпа, чтобы посмотреть на человека с гигантской доской, окрашенной золотом. Толпу, площадь, человека или доску охраняет полицейская пара, и окружают тележурналисты. Я переступаю через площадь в сторону кафе, чтобы отдохнуть и почитать. Там оказывается, что у меня скоро кончится в телефоне батарейка, и нет даже зарядника, а скоро сумерки, и я здесь заблужусь и погибну. Кургузая девочка («иш бринге дир!») приносит эспрессо и воду, я решаю дерзнуть и говорю невнятно: «Было бы чудом, если бы у вас был зарядник для айфона!» Девушка относит моё косноязычие на счёт своего широченного декольте и отвечает односложным вопросом, не располагающим к повторению. Но я объясняю более внятно и демонстративно ощупывая себе бедро. Когда мне удаётся выдавить из бедра прибор, девушка забирает его и громогласно объявляет с нарочитым французским акцентом, что её «приятель будет заряжать на кассе свой айфон, чтоб никто не трогал». В зале переглядываются элегантные старушки в шёлковых шарфах. Небритый красавец, вбивающий что-то блестящее в кофейный аппарат, косит на меня чёрным глазом. Девушка, воткнув в мой мобильник свой провод, поднимает гружёный напитками поднос, и, поднимаясь по винтовой лестнице, обнаруживает завидную молодую подвижность всего тела, исключая мускулистые сочленения руки с подносом. На площади человек, покинутый всеми, кроме полицейских, стоит перед грудой деревянных обломков с позолотой, поигрывая выключателем бензопилы.

* * *

Внезапно я оказываюсь у дверей галереи, в которой мы были семь с половиной лет назад, в тот единственный раз, когда я был в этом городе раньше. Я её не искал, но я, конечно, думал о ней, и она оказалась не на той стороне улицы, на которой я ожидал бы её увидеть, если бы узнал улицу, которая в моей памяти тоже была совсем другой. После разговора с хозяином галереи (он вдруг хорошо помнит ту выставку, на которой я был тогда) оказывается, что та улица, на которой я предполагал галерею и на которой безошибочные ориентиры; вот он этот переулок неподалёку. В галерее стоят чучела нильских гусей — тех, что я видел на острове часом ранее. Хозяин галереи говорит, это настоящая чума, эти гуси. Было холодно, вспоминаю я вдруг, мы зашли в эту галерею не потому, что нас привлекли копии обложек кинофильмов, выполненные китайским художником в масле, а чтобы согреться. Было ужасно холодно, был март, у моей жены в тёплом животе под несколькими слоями шерстяной ткани росла моя дочка, они грелись, а я делал вид, что мне интересно всё посмотреть и даже записался в список рассылки: название галереи из приходивших мне годами мейлов я только что и узнал на вывеске. Вдруг я вспоминаю: мы вышли, наконец, из тёплой галереи и оказались у реки, с которой наверняка ужасно дуло, и поэтому мы убежали в переулки, и один из них, самый пёстрый, был тем, на котором я искал бы теперь галерею, если бы была хоть какая-то надежда её найти и интерес. Вдруг я вспоминаю усталость от той зимы и страх перед будущим, из-за которого мы так и не полетели в Америку, хотя и ездили сюда за визой, и эту витрину с кофейными чашечками невероятной красоты. Я представляю себе, как мы говорили об этих чашечках, и как купили бы какую-нибудь на память, если бы они все не стоили какие-то невозможные деньги. Я представляю себе, как мы ехали потом на поезде домой, в совсем другую сторону, как запихивали пальто на багажную полку, показывая попутчикам дырки в подмышках свитеров, как доставали из сумок бумажные билеты, как засыпали попеременно в сумерках.
Я представляю себе эту некупленную чашечку в её кухне, в моей кухне.

* * *

Эти нильские гуси, говорит моя сокурсница, это настоящая чума, и я понимаю, наконец, что название гусей ничего не имеет общего со сказочным Нильсом. Этим летом открытый бассейн весь был покрыт ужасным пухом, и на дне была целая тонна гусьего говна. Она пошла в бассейн после работы, и больше не будет туда ходить вообще, хотя утром ещё ничего, но после обеда уже всё так засрано, что потом не отмоешься. Поналетели и хозяйничают тут, эти гуси. В галерее их чучела составляют часть инсталляции, изображающей холмик, в котором по шею зарыта старуха с окровавленным лицом, а вокруг валяются чёрствые булочки. Это «побивание булками», сказал мне галерист, инсталляция на тему миграции. «Не кормить!» гласит спизженная художником табличка, помещённая в инсталляцию. «Где-то горожане теперь кормят гусей, не зная, что это нельзя», — говорю я хозяину, — «а это потому, что художник спиздил табличку ради искусства на тему миграции». Да там бои идут настоящие везде, рассказывает галерист. Одни их прикармливают постоянно, а другие их чуть ли не бьют за это. Полиция, все дела. Никакие таблички не помогут.

* * *

Молодой толстяк вышел в Халле, и моя попутчица легла на два сиденья, подобрав колени и уже не заботясь о штанах, собравшихся в два фонарика на мягких гладких ляжках. Я проснулся, и ты спросила, доехал ли я уже домой. Я подумал: нет, я несусь во тьме, как курица, и написал тебе об этом. И улыбнулся немного. И вспомнил курятник в Таршихе, мимо которого я возвращался с другом детства, напившись дешёвого рома, к нему домой в Маалот. Ночью в погружённом во тьму сарае куры слушали армейское радио. Мы проходили по хрустящей обочине, и до нас доносилось тихое куриное хлопотание и ритмичное завывание средиземноморских певцов. В окне поезда напротив (я тоже лёг на сиденья, когда женщина с сериалом куда-то отсела) я смотрел на сильно искажённое отражение моей соседки: огромная голова, высиживающая выпуклые коленки. Она грызла ногти и прыскала. Я собрал вещи и пошёл к дверям. Когда мы с другом подходили к шоссе, отделявшему Таршиху от Маалота, через него неспеша перебежала незаметная в рыжем свете фонарей лисичка. Ночью там было пустынно, никто почти не ездил, а для лисы там вообще не было никакого шоссе. Был курятник, рощица, ровное место, рыжий свет, лужайка, место, куда нельзя, и каменистый холм. За холмом выли шакалы. На той стороне шоссе лисица остановилась, подняла голову, повела носом и исчезла. Мы посмотрели по сторонам и тоже исчезли.

* * *

Comet of stillness princess of what is over
high note held without trembling without voice without sound
aura of complete darkness keeper of the kept secrets
of the destroyed stories the escaped dreams the sentences
never caught in words warden of where the river went

(это W. S. Merwin, я вдруг вспомнил его стихотворение два года назад, и с тех пор оно лежит у меня в кармане)

window onto the hidden place and the other time
at the foot of the wall by the road patient without waiting

называется Vixen, я его тогда распечатал на работе, а вечером ушёл из дома и читал:

and the contradictions
that were my life and all the crumbling fabrications

и так далее, например:

let me catch sight of you again going over the wall
and before the garden is extinct

Как редкий стежок.