1

Розарио щуплый, с закрученными вверх усами и отпечатком достоинства на сухощавом лице; он похож на миниатюрного итальянского композитора: только отзвучали пианинные молоточки, как он вышел из рамы… сошел со стены… потирает чисто промытые руки, поправляет по всем правилам завязанный галстук и широко раскрывает выпуклые, как у куклы, глаза.

В глубине цветочного магазина на него работают Донни и Мэтью, утонченные, с точеными профилями, филиппинец с японцем: они изготавливают бутоньерки, наливают воду в матовые неотсвечивающие плошки для икебаны, пускают в плавание отражающиеся в воде лепестки.

Угольные круглые головы утопают в головках цветов. В обед Донни и Мэтью поддевают что-то палочками из пластмассовых прозрачных коробочек, сидя на крутящихся стульях, затем кидают палочки в пустые коробки, относят в ведро.

Мировая экономика в кризисе, акции падают, и в магазине Розарио все реже и реже виднеются две головы, два черных пятна посреди красных и белых соцветий. В апреле еле-еле удается покрыть расходы, в мае не хватает на аренду магазинного помещения, в июне Розарио говорит:

“Хорошо, что сейчас у меня уже не работает Мэтью. У меня на него не достало бы денег. Влюбленные тратятся на бензин и больше не дарят друг другу цветы!”

“Это тот, который японец?” – уточняют его друзья-итальянцы, перестилая и без того белоснежные скатерти в соседнем пустынном бистро. “Да, тебе подфартило, что он ушел”.

“Он не уволился, он покончил с собой”, – возражает Розарио и вопросительно смотрит на них. Будто ожидает и одобрения, и порицания одновременно.

“Что, что ты сказал? Тот застенчивый парень? Ему ведь было около тридцати?”

“Ему только-только исполнилось сорок три, ведь азиаты выглядят молодо”.

Друзья смотрят в ужасе.

Розарио продолжает:

“А был бы жив, разве я смог бы себе позволить двоих? Мэтью был аранжировщик от Бога, но слишком взыскателен в смысле денег. Так что мне повезло”.

 

2

Кевин пишет разноцветным шрифтом на Сайте:

“Эту книгу про японского мальчика, который мастерил бумажные цветы-оригами, мы сочинили вместе с моим приятелем Мэтью.

Книга предназначена для детей от пяти до восьми лет и сюжет ее довольно бесхитростен. Мальчик делал цветы, а потом забрался на волшебную гору и там встретился с ангелом”.

Внизу Кевин приписывает несколько слов и помещает их в жирную рамку:

 

 

Мэтью пишет в своей последней записке:

“Я любил Кевина. Мы прожили вместе с ним почти целый год. Каждый день он рисовал для меня цветы акварельными красками и посылал мне их на работу по почте с припиской: ‘Я люблю тебя, Мэтью’.

Завтра утром я покончу с собой”.

Записка читается как заманчивый детектив.

Последний параграф:

“Я недавно узнал, что Кевин мне изменял. Изменял на протяжении нескольких месяцев, и вся наша нежность и сопряжения, вся наша совместная жизнь теперь растоптаны, как лепестки под розарьевской птифурной пятой.

Прошу тело сжечь, а прах развеять. Одну часть сестра пусть заберет в Мацуяму, а вторую развейте над озером рядом с домиком, где мы с Кевином жили, там, где улетучивалась наша любовь”.

Розарио сообщает друзьям:

“Мэтью завещал пятьдесят процентов праха развеять в Японии и пятьдесят процентов – над озером в Окленде, по берегу которого они с Кевиным любили гулять”.

 

3

Кевин пишет разноцветными “мелками” на своем Cайте:

“Вместе с моим приятелем Дэвидом мы разработали новый концепт “Тетюшки Фраи”. Тетюшка Фрая будет учить детей, что значит СПИД. В игровой форме малыши узнают о том, как передается эта болезнь и что к людям со СПИДом надо относиться с большой симпатией, бережно”.

Затем добавляет: “Вместе с Дэвидом мы работаем над книгой о тетюшке Фрае вот уже несколько месяцев. Книга предназначена для ребят от шести до девяти лет и сюжет ее довольно бесхитростен. Дети очень чувствительны и впечатлительны, и мы – тактично и деликатно – хотим донести до них мессидж о СПИДе”.

Внизу как всегда приписка-трейдмарк:

 

 

Под рисунком нарочито нелепой тетюшки Фраи в очках и чулках помещается фото Кевина с Дэвидом.

Они стоят очень близко, касаясь плечами, в одинаковых пиджаках и одинаковых, с муаровыми разводами, галстуках, с открытыми американскими лицами, как два брата с агитплаката, только Дэвид такой худой, что на нем обвисает костюм.

Но, как типичные американцы, они знают, как нужно позировать и как себя подавать.

Фото тонкогубого интровертного Мэтью на Сайте практически невозможно найти. К нему нужно пробираться сквозь запутанную паутину невнятных непроговоренных линков.

 

4

Длинноногая Лейла в белой марлевке ожидает в машине (тесемочки крест-накрест завязаны на груди), а жизнерадостный, жирноватый, подвижный Эрнесто в салатной футболке и баклажанового цвета штанах, сам похожий на разросшийся овощ, спешит к ней и смеется.

– Ты знаешь, что сейчас случилось?

– Что? – спрашивает Лейла, разглядывая потускневшее кольцо на руке. Она давно уже не смотрит Эрнесто в глаза. Здание, напротив которого они встали, – дом престарелых, и отсюда, с дороги, Лейле видны сгрудившиеся в середине залы блестящие стальные коляски, а в них – безвольные старики.

– Мне позвонила некая Мигелита, – говорит Эрнесто с ухмылкой. – И заказала отвезти букет Хуаните, но предупредила, чтоб я Хуаните ни имени, ни фамилии не говорил.

Лейла заинтересовывается, но на Эрнесто не смотрит: она давно знает, как выглядит его лицо и не намерена рассматривать его в очередной раз. Она продолжает смотреть сквозь окно на застывших престарелых стариков и старух, прикрепленных к блестящим новым колесам.

– И это уже во второй раз! – продолжает Эрнесто, – в прошлый, когда я привез две дюжины роз, Хуанита – губы набрякшие, как у вампира, но, несмотря на это, вполне нямнямчик – появилась на пороге с сожителем, и он меня чуть не убил, но вовремя сообразил, что я не виноват, что его девушке анонимно посылают цветы!

Лейла представила изнывающую от любви Мигелиту, но любовь двух латиноамериканок с рабочей окраины не пробудила в ней интереса.

– Знаешь, что она написала? – продолжает Эрнесто и декламирует:

“Ты никогда не познаешь всей новизны и глубины океана, если хоть один раз не отплывешь подальше от берега и не оставишь позади себя знакомую почву”.

Он усмехается, и Лейла пытается вообразить яркую страсть Мигелиты, выражающуюся в таких туманных словах.

Материал не дается.

На двоих разделили буррито и, раздеваясь, оставили жирные отпечатки на волмартовских майках? С попкорном посмотрели кино про поющих пингвинов, а затем выпили пива? Долго разглядывали огоньки сигарет, придумывая, как будут выкручиваться и каких мужчин припоминать для прикрытия, Цезарь Рамирес, Диего Дефлорес, Крэйзи Хозе, а затем кинули окурки на дощатый помост не притушив и наконец обнялись? На футбольном матче сидели куртка-к-куртке, гриндерсы-к-гриндерсам, согреваясь телами друг друга, не обращая внимания на окрики и смешки?

Эрнесто продолжает рассказ:

– Я случайно перепутал эти открытки и открытку “оставь позади привычную почву и отправься со мной в незнакомое, но приятное плавание” чуть не вручил вон той старушенции…

Лейла смотрит в залу, где сидят или ездят взад и вперед, безо всякой видимой цели, старики и старухи в инвалидных колясках. Она замечает престарелую женщину с открытым ртом, лежащую на черном кожаном лежаке, то ли уже отошедшую в мир иной, то ли просто заснувшую. Волосы у нее свалявшиеся, платье чуть задралось, и своей изможденностью старуха напоминает лежачего пациента в больнице.

Эрнесто смеется:

– Она давно уже плавает в неизведанности… Представь, если бы я вовремя не опомнился, что бы случилось, если бы ей попала в руки чужая лесбийская страсть! Но этой старушке сын всего-навсего послал поздравление с Днем Валентина…

Лейла снова теряет интерес к тому, что он говорит.

 

5

Кевин сообщает в маленьком уголке на своем Сайте:

“Этот кусочек Сети посвящен памяти Мэтью. Каждый, кто пришлет мне конверт с маркой и адресом, получит в ответ мой акварельный рисунок, один из тех, что я посылал каждый день ему на работу”.

Лейла Свишер, похожая на юношу писательница с тонкими бедрами, покупает в “Сэйфвэе” конверт и, предваряя почтовое отправление, сочиняет имэйл:

“Его смерть так неожиданна. Ты помнишь, как вы с ним приходили на день рождения Элизабет?”

Кевин сразу же отвечает:

“Да, это ужасно, ужасно, я прекрасно помню тот день, и как мы потом с Мэтью пошли на залив и долго смотрели на купающихся малышей и мелкие волны”, и Лейла с недоумением смотрит на эти слова и думает, что Мэтью умер, а Кевин пишет про мелкую рябь.

Затем ей приходит плотная акварель со словами “I love you” и двумя перекошенными, какими-то неустойчивыми иероглифами, и когда Лейла подносит акварель к своим вдумчивым темным глазам, пытаясь представить, что чувствовал, получив это послание, Мэтью, она понимает,  что сама-то она не чувствует ничего, как будто смотрит на чужую смерть и страдания сквозь странную, превращающую события и людей в музейные экспонаты, прозрачную пленку.

 

6

Эрнесто, отец Элизабет, посылает супруге имэйл с первого этажа на второй (оба сидят с лэптопами в кондиционированном, просторном кондо):

“Отметь в календаре первое февраля. Мы отправимся в чудесный городок Монтерей. Это два часа езды на машине, так что вставать придется около семи. В десять утра состоится торжественный завтрак в ресторане “Монтерейский моллюск”. Мы возьмем с собой несколько гавайских венков, а сразу же после завтрака отправимся в путешествие на небольшом катерке. А что мы там будем делать, я тебе потом расскажу. Элизабет будет с нами, и надо подумать, как ей это все объяснить”.

 

7

День трехлетней Элизабет начался хорошо: сначала в машине ей дали пирожное с клубничным повидлом, потом они оказались на берегу с сыпучим песком, где люди в черных костюмах лезли в воду с какими-то штуковинами на спине.

Мама сказала: “Смотри, волна какая накатывает, встань с колен, брюки промокли”, и Элизабет испуганно закричала: “Бежим, бежим, сейчас волна нас настигнет”, и побежала вверх на набережную по ступенькам бетонной дорожки.

Потом на лужайке она собирала ромашки: “Каждому по одной!” В ресторане, выбирая, по совету родителей, между цыпленком и рыбой, захотела хотдог и умяла половину сосиски. Папа пообещал торт, но вдруг кто-то сказал: “Нам нужно спешить, через десять минут лодка отходит, не забывайте, для чего мы тут собрались”, и Элизабет заплакала, поняв, что осталась без сладкого.

Когда они все залезли в небольшой катер, на Элизабет надели спасательный детский жилет. Она вцепилась в металлические трубы двумя руками и, стоя на цыпочках, вглядывалась в темно-синий залив.

Катер остановился. Кто-то сидел на скамейке обнявшись, а кто-то стоял. Одна женщина принялась декламировать что-то по книжке. Потом встала другая и что-то сказала, но ветер унес все слова.

У третьей в руках был белый картонный мешок.

Она достала оттуда полиэтиленовый пакетик с песком. Сестры передавали пакет из рук в руки и понемножку отсыпали белый песок прямо в залив. Затем каждая кинула гавайскую гирлянду в синюю воду, и по воде поплыли цветы, а песок превратился в два небольших пятна прямо в заливе.

И они плыли, эти белые пятна и цветы рядом с ними, то перегоняя друг друга, то рядом, а Элизабет смотрела на них.

 

8

Флэшбэк. Лейла вскрывает пришедший по почте безликий конверт:

“Дорогие родители маленькой _Элизабет! Cпешим сообщить, что волноваться не нужно: у вас нет никаких оснований опасаться за здоровье своего малыша. Просто доктор Переда, периодически осматривающий Ваше горячо любимое чадо, был вынужден уйти с работы по причине болезни.

Она не передается воздушным путем”.

Лейла вспоминает излишне поджарого педиатра Переду в кожаных черных штанах, часто приезжающего на мотоцикле в ее любимый “органический” овощной магазин, и решает, что письмо из медофиса хорошо будет сочетаться с рассказом про кевинские книжки-раскраски с “тетушкой Фраей”.

Вечером она возмущенно говорит мужу: “Ну что за гомофобы, зачем надо так заострять”, а сама понимает, что ни суицид Мэтью, ни загадочный воздушный путь и болезнь педиатра не всколыхнули в ее груди ничего, ничего, ничего.

 

9

Лейла Свишер, эксцентричная литераторша в брюках-клеш, сидит на железной скамейке рядом с маленькой Элизабет, и, не обращая внимания на своего суетящегося с гавайскими гирляндами мужа Эрнесто, вглядывается в морскую даль.

“Три сестры, – думает Лейла, – и три венка, просто как в сказке. Одна добрая, а две другие злодейки”.

Лодку качает вверх-вниз, и маленькая Элизабет неожиданно сваливается с железной скамейки; задумавшаяся Лейла Свишер не успевает ее подхватить.

Пять минут назад одна из сестер, с аппликацией рыбы на сарафане, такая обрюзгшая и брюзжащая, что в ресторане Лейла приняла ее за прислугу, а сарафан за униформу, громко вскричала “Шит! Шит!”, так как, сдерживаемая то ли подолом, то ли артритом, не смогла преодолеть расстояние от причала до лодки, и матросик в сандалиях бросился ей помогать.

Теперь она обращается к маленькой Элизабет, игнорируя, что та только-только оправилась от падения на твердую палубу с высокой скамейки, и говорит: “До сих пор сосешь палец, да? Будут зубы кривые, вот такие как у меня”, и широко раскрывает пятидесятипятилетний свой рот.

Тем временем другая злодейка-сестра поворачивается к “злодейке с рыбой” с просьбой подать ей пиджак, ведь она охолодала “в этом дурацком заливе”, и “Рыба”, не найдя ничего подходящего, подает сестре лежащую на скамейке куртку Эрнесто.

Лейла Свишер приподнимает одну бровь: наглость сестер ее задевает, но судьба куртки Эрнесто неинтересна, и поэтому она продолжает молча смотреть, иногда кидая заученный (почти автоматический, почти тик) взгляд на Эрнесто, как бы проверяя, тут ли он или случайно свалился за борт.

Потом Лейла начинает рассматривать одну из сестер, сомнамбуличную даму с лицом цвета известняковой побелки: глаза у нее то ли заспанные, то ли заплаканные (только вчера она прилетела из Алабамы). Эта сестра облачена в черную траурную или просто спортивную парку, и голос у нее совершенно неслышный, тем не менее, она выходит к корме, вынимает из “Пророка” закладку и начинает читать.

“Добрая” сестра тоже подходит к корме, и Лейла обращает внимание на ее облагороженные гелем густые волосы и свежую кожу, и решает, что как  женщина она вполне себе ничего, несмотря на четверо взрослых детей от трех разных отцов.

К тому времени моряки заглушают мотор, катер успокаивается как сердце через пять минут после оргазма, и всем становится слышно, что добрая сестра говорит: а рассказывает она, как ее мама обморозила руки в Антарктике и прыгала с парашютом в Прибалтике, любила “Пророка” Калила Джебрана и работала в детдомах для негритянских ребят… Рассказывая, добрая сестра стоит с белым бумажным пакетом в руках, как будто только вернулась из магазина с покупками.

Затем сестры принимаются высыпать прокаленный белый порошок в воду и кидать вслед гавайские ожерелья (мать их была замужем за военмором, служившим в Перл Харборе), а потом все долго смотрят на появившиеся за бортом большие светлые пятна – точно отражение облаков.

Эти пятна в солнечной светлой воде потихоньку уходят вдаль, и венки пытаются поспеть вслед за ними, но один прибивается к борту корабля и не уходит, как будто не хочет покидать добрых и злых сестер, в то время как добрая сестра сворачивает полиэтиленовый опустевший мешок и кладет его на дно бумажного пакета с круглыми ручками, а Лейла Свишер ощупывает в кармане доставшийся ей от покойной шелковый шейный платок.

 

10

Любимая фантазия Лейлы Свишер: ресторанчик с изысканной пищей; на ней мужская сорочка белого цвета (ворот весенне распахнут, виднеется напряженная длинная шея), фотогенично контрастирующая с черным платьем и темными волосами женщины, выуживающей устриц из раковин напротив нее.

Быстрая смена сцен и событий: одна Лейла лежит, другая Лейла с брюнеткой сидят. Другая Лейла никак не может решить, сколько уже можно преодолеть миллиметров и рассчитывает в уме расстояние до капроновой гладкой ноги визави, до ее аристократичной руки c музыкальными пальцами. Одна Лейла лежит на спине, а другая пристально смотрит на темноволосую женщину: глаза в глаза; голова начинает кружиться.

Темноволосая подошла к ней после чтений, неслучайно оказавшись в самом конце, когда все охотники за автографами уже разошлись. Платье сидит в облипку на бедрах, глубокий вырез, высокий рост, объемная грудь. Взгляд Лейлы упирается прямо туда. “Может быть, отужинаем где-нибудь вместе?” – спрашивает литераторша в белоснежной сорочке. Другая Лейла подкладывает одну руку сзади, чтобы удобней было лежать. Черноволосая читательница покорно кивает.

Лейла платит за ужин, сверкает сиамская серебряная запонка с чернью, часы “Мовадо”, платиновый перстенек. Черноволосая, расправившись с устрицами, вкрадчиво произносит: “Мой отель в нескольких минутах ходьбы. Хотите пойти посмотреть мои снимки?” Теперь очередь Лейлы говорить “Да”. Она любит эту игру: то властно брать за талию и вести, то играть в поддавки и стоять у стены с дрожащим сердцем, подгибаясь в поджилках.

Держа под собой руку, она лежит как бы на возвышении и в напряжении. Другая рука сверху и движется, хотя чуть-чуть затекла. Черноволосая неожиданно превращается в динамичную Дидру,  “встреченную” на Sapphotronic.com.

Сорокалетняя Дидра как раз того возраста, который нравится Лейле: на десять лет старше. Пятнадцать лет она посвятила написанию порносценариев. Двадцать лет предпочитала вагинальному клиторальный оргазм. Отношения женщины с женщиной она называет профессионально: “girl on girl action”.

Рука замирает. Дидра и Лейла сидят в ресторане. Сексуальное напряжение создается зазором между тем, что происходит в данный момент (практически ничего) и тем, что произойдет через час (нежные эндорфины). Лейла лежит и фантазирует, что сидит в ресторане, а сидящая Лейла, в свою очередь, представляет, что будет, когда Дидра заглотнет последний моллюск, допьет мускат, встанет из-за стола и предложит навестить близлежащий отель.

Там в отеле, под приборматывание черно-белого видика с girl-on-girl action, сбросив на пол крупноплановые порноснимки, они соприкоснутся слегка волосами, они коснутся друг друга руками, и, покачиваясь на волнах, попеременно будут то внизу, то наверху…

Через пять минут повторить.

 

11

Пару дней назад Лейла с Эрнесто, возвращаясь с работы в машине, обсуждали, что сделать на ужин; Эрнесто предпочитал “простую пасту”, Лейла – тунец.

“У нас есть две консервных банки тунца”, – сказала Лейла.

Эрнесто поморщился: “Ты совершенно не умеешь его отжимать. А тебе нравится блюдо из тунца и картофеля, которое подают на стол в виде рыбы? Я могу  приготовить, но только если ты вспомнишь, кто нас им угощал!”

“Кто? Где? Я не помню”, – ответила Лейла. В последнее время все их разговоры с Эрнесто сводились к деньгам и еде.

“Женщина в Италии, у которой мы были в гостях”, – подкинул подсказку Эрнесто.

“Анна-Мария?” – наугад назвала имя Лейла, глядя на бурые баржи (машина ехала по мосту).

“Конечно, – ответил Эрнесто, – моя тетя двоюродная, я ее очень люблю”.

Дома он открыл банку тунца, сварил картошки, долго что-то взбивал и наконец преподнес Лейле блюдо, на котором лежала светло-серая ненастоящая рыба.

Лейла съела кусок, а остальное убрала в холодильник.

Наутро губы Эрнесто кривились: “Мне только что передали, что она умерла”.

Лейла вспомнила, как они вместе с Анной-Марией ходили на выставку Мэпплторпа в Турине в прошлом году: Лейла, запыхавшись, присела на стульчик, а восьмидесятисемилетняя Анна-Мария невозмутимо продолжала движение, отдергивая черные бархатные портьеры, предотвращавшие вход в очередной зал, полнящийся фотографиями пестиков и тычинок, торсов и поп, кожаных плеток и черепов.

Эрнесто позвал Лейлу к лэптопу и показал Сайт, который в память о бабушке уже успел обновить учившийся на фотографа внук Рафаэль.

Лейла разглядывала с почти научным вниманием фотоснимки с тэгами “бабушкины очки”, “бабушкины статьи о писко”, “бабушка и исследовательница линий Наска, которой та помогла”, и не понимала, почему чем старше становится, тем меньше она откликается на чью-то смерть.

Подумала про смерть и распахнула дверь холодильника.

“Эрнесто, что за совпадение! Только вчера мы говорили про Анну-Марию и ее фирменное кулинарное блюдо, а сегодня узнали, что она умерла”.

Эрнесто в прострации водил курсором по белой странице.

Лейла ложечкой отделила от рыбы кусочек. Отлежавшись в холодильнике и чуть подзамерзнув, та стала намного вкусней.

“Эрнесто, какой же ты замечательный повар!”

Эрнесто укоризненно посмотрел на нее, но Лейла не заметила его взгляда: она жадно заглатывала любимую рыбу Анны-Марии.

Лейла была голодна.

 

12

Эрнесто приближается к Лейле; красные простыни отражаются у него ярким пламенем в карих глазах, Лейла разглядывает в это время красные шторы и думает: “какой стильный у нас интерьер”; Эрнесто держит в руках голубой плотный конвертик, на котором инструкции напечатаны маленьким шрифтом.

Лейла боковым зрением видит выставочные ящики из плексигласа, в которых она сделала инсталляцию с фото-коллажами француженки Клод Кахун; Эрнесто надрывает голубой уголок. Лейла подбирается и закрывает глаза; Эрнесто, из мягкого став твердым, сухое пытается превратить в мокрое, но, по мнению Лейлы, не трением этого нужно добиваться, не тем, что снаружи, а мыслями, – тем, что внутри.

Красное пламя мечется по модно обставленной комнате, под плексигласом с фото-коллажа глядит женский профиль, при помощи мужского воротника и особенно выражения ставший мужским.

Эрнесто старается, у Лейлы перед глазами – листовки и девушка с бритым черепом, которая пишет стихи и подкладывает их в карманы шинелей. Шинели принадлежат гитлеровской солдатне, девушка – теспианка и трансвеститка Кахун, место и время действия – остров Джерси в проливе Ла Манш, в 1944-м году.

Тело Лейлы реагирует сразу же и сухое превращается в мокрое: перед ней появляется лицо девушки, похожей на парня, с сексуальными, умудренными складками у сжатых губ. Эрнесто, с капельками пота на небритой щетине, выполняет работу физически, сжигая калории, двигаясь вверх и вниз, взад и вперед, а лицо девушки разжигает ментальную страсть.

Голое литое женское тело на фоне белого одеяла с простроченными завихрениями лепестков; на лице – черно-белая театральная маска. Самовлюбленные позы; сюрреалистическое сладострастие; нежный нарцисс. Простыня на берегу, белый верх, черный низ, снежный бюстгальтер. Лицо приближается, нависает, ежик мальчишески коротких волос.

Выдернутое из забвения, смерти, Сети, лицо из далекого прошлого парит в воздухе перед Лейлой. Эрнесто подходит к концу, его конвульсии совпадают со следующими ментальными снимками:

Клод Кахун, тонкая, будто из проволоки, стальная и жесткая, с крашенными короткими волосами, прижимает Лейлу к стене; Лейла не подозревала о ее поджаром рысином проворстве и внутри нее все замирает…

Клод прижимает ее всем телом к стене, и своей пышной грудью Лейла ощущает ее маленькие, упругие – как будто отсутствуют – груди, а своим округлым животом – ее плоский живот. Руки Кахун проникают под платье и Лейла осознает: сейчас это произойдет, и не надо будет терзаться, отчего я ничего не понимаю в цветах и извещеньях о смерти, более того, именно сейчас о них можно забыть.

Руки Кахун приближаются к заветному треугольнику, но не к нему самому, а к составляющим его двум сходящимся в одной точке линиям, и как только Лейла начинает думать об этом, физические движения Клод Кахун, следуя ее мыслям, направляются как раз туда;

в уме Лейлы, Кахун влечет ее за собой вверх по лестнице, и они оказываются в ее маленькой комнатке наверху, заставленной и заваленной мрамором, масками, снимками (позже все заберут гитлеровцы и соседи, пошлые, ушлые, покорные обыватели, пока Кахун, приговоренная к смерти, будет сидеть в тюрьме и болеть).

Но, пока гитлеровцы не пришли, соблазнительно сюрреалистские снимки Кахун все еще висят на стене… Здесь и кушетка… Пока Эрнесто старается и двигается вверх и вниз, Лейла и Клод давно уже прошли по лестнице вверх, на второй этаж в свою комнату, и предаются там замирательным запирательным ласкам, и никому их там не найти.

 

13

Лейла натягивает черно-белую тельняшку с ворсистым подбоем, проходит в столовую, ставит кружку с пакетиком чая в микроволновку и садится на обитое полотняной материей кресло.

Раскрывает лэптоп, закусила губу: ни одного нового сообщенья от Дидры.

“Гуглит” Дидру в Сети и находит статью, где журналист описывает фотографию, сделанную “сценаристкой, работавшей над несколькими сотнями порнофильмов”:

“В самой середине комнаты стоит абсолютно обнаженная женщина с блокнотом и ручкой в руках. Она стоит совершенно спокойно и обсуждает с режиссером в строгом костюме следующий эпизод. Делает помарки на листочке бумаги. Лицо у нее деловое, выражение собранное.

Если вы переведете взгляд с этой обнаженной порномодели чуть-чуть вниз, то увидите взмыленное и возбужденное лицо мужчины. А если повнимательней приглядитесь, то увидите, что член мужчины-порномодели до сих пор находится в женщине.

Они снимали откровенную постельную сцену, но женщине-порномодели вдруг понадобилось уточнить следующий эпизод. И вот на фотографии эта спокойная, в рабочем оптимистическом настроении, раздетая порномодель и мужчина-актер, который со своим стоящим членом не знает, что делать”.

И вот это Лейле-то и интересно.

Лейла не возбуждается, когда во время своих путешествий по всему миру оказывается в каком-нибудь случайном расхожем отеле и натыкается в видике на порнофильм. Графические конкретные описания и демонстрирования Лейле скучны и смешны. Она никогда не чувствует себя настоящей участницей действа.

Ей всегда нужно чуть-чуть отступить. Рассматривать происходящее в отдалении, отстраненно. Ей кажется, что между ней и другими людьми и событиями – по меньшей мере один большой шаг.

Выдержка, задержка спуска затвора, такой вот зазор.

И поэтому она приходит в восторг, узнав, что Дидра не только порно-скринрайтер, но и фотограф. Она приходит на съемочную площадку “своих” порнофильмов с фотоаппаратом и щелкает порномоделей – не на продажу, а в качестве хобби. Лейла неожиданно для себя понимает, что, окажись она на съемках подобного порнофильма, она увлечется фотографом, снимающим порномодель.

Она будет желать эту фотографшу, а не ту, на кого устремлен прицельный черный фотографический глаз; непосредственный контакт с носителем или носительницей гениталий ей неинтересен, но она буквально сходит с ума, и тело требует завершения, когда воображает сценаристку с фотоаппаратом, снимающую голые женские и мужские тела.

 

14

“Я никогда не могу приблизиться к наслаждению или горю вплотную”, – думает про себя Лейла. “Между мной и событиями – всегда вот этот буфер, этот фотограф, которого я и желаю; фотограф, нацеливающий на голое, незащищенное тело странно посверкивающий металлический фотоглаз…”

“Я не в состоянии представить себе, что было в душе Мэтью, когда он решился покончить с собой; я понятия не имею, как страдали или радовались три дочери зажиточной, зажившейся на земле Маделин; я не вполне понимаю, как смогла сопоставить солнечный день и смерть, прах и надкушенный пряник за завтраком маленькая Элизабет…

Я только могу отступить на один шаг и разглядывать цветные цифровые картинки на Сайте, прослеживать умножение жестоких или нежных постов в “гостевой”… сравнивать плывущие в икебанной чашечке лепестки с оседающим в воде, развеянным по воздуху прахом… Я могу лишь наблюдать, не участвуя в действии; наблюдать и описывать то, что кишит в белой иллогической мгле”.

“Бог – это фотограф, – неожиданно заключает она. Мне кажется, что он расставляет людей на сцене и потом сам для собственного удовольствия делает моментальные снимки”. “Бог – это фотограф”, – повторяет она сама про себя, не совсем понимая смысла всей фразы, но инстинктивно чувствуя, что тут кроется правда. “Он никогда не приближается к своим объектам вплотную. Он никогда не входит с ними в контакт. Он всего лишь выбирает точку съемки и делает снимки, а я, то вожделея, то восхищаясь, наблюдаю за ним”.