***
Две фотографии разных лиц, сливающихся в одно, две разлученные женщины встретились на одном снимке ударом часов и брызнули слезы, высохшие пейзажем сельским и вмазанные в городскую стену коммунальной квартиры. Невеселая музыка зазвучала поближе на высоких тонах. Распахнулось небо, задавая бесчисленные вопросы звезд: что, откуда, когда? Вопросы прятались в насекомых, скользящих по листьям. Листья умиротворенно засыпали и просыпались следующей весной волнения и прохода. Вздрагивала земля и случайно звенела и весь божий мир строил вавилонскую башню миражей и междометий. Тишина умиротворения не беспокоила, не возбуждала, но раскрывалась и текла бесконечным. Плавно выступали индейки с выводком, крякали полууснувшие утки, хохлились молодые петухи, галки, грачи, вороны собирали рассыпанное черное в стаи и несли и вычищали звуками бесконечную тишину, и палевый бычок соединял поле с лесом. Белые длинноствольные березы росли одновременно молодостью и старостью и им одним свойственным пространством облепляли свет тончайшей высокой листвою и записывали стихии черными крапинками бесед и воспоминаний на тянущихся верх стволах и от их света прятались в темноту приближения горизонта сосны и ели.
В двух фотографиях всплывала жизнь незаметным цветком и взгляд на него вызывал разные пейзажные впечатления и уходы в потерянное и растущее кружево темных ответов на незаданные вопросы. Интуиция не организовывала, а дробила на части, соединяя иногда цветок и воду улыбкой рождения и негаснущим светом лепила свою жизнь кустарника и воды. Что-то необыкновенное слышалось в детях, что-то звонкое рассыпалось домами и в стеклах скользило равнотекущее и внутреннее бурление низкорослых вершин, выплеснутых в дороги, машины и другие узаконенные причуды. Когда и петухом кричать было лишь напоминанием о сегодняшнем саморождении случаев великолепной неотождествленной природы. Дух нерасщепленных идей взвешивал постоянство холодной рекой безоглядных берегов с растущими цветами из засохших образов прошлогодних теней и медленного солнца, следящего за животворением. И когда темнота поворачивала в несбыточное возникали русалки, текущие в сомкнутой тени от лопнувших скрытых бутонов света неслышно треснутой темноты. Вопросы возникали после ответов и плелось кружево узоров и освеженных звуков, никогда не замирающих и смешно влетающих в театр, осаждающих людей мокрой крышей и деревянным узором. Дивный горизонт приближался и отдалялся. Кланялись куклы и ожившие голоса висели тряпичным реквизитом. Далекий предок стертыми морщинами чела соединял песок, воду и растения перспективой камня и слепил изображения самоуглублением фараона. Молитва возникала третьей природой и снежной лавиной обрушивалась на живородящий лес. Приближение происходило столь конкретно, что становилось настоящей жизнью и протекая дальше оставляло холмы и надгробия. Улыбался человек милый в фотографиях еще неостывшей жизни, и ее краски, течение, музыка возникали потом в прелестном концерте раскрытого ларчика воспоминаний, обратной волной отражения дующего через нас.
Две фотографии разного времени в одной – ну и что? две фотографии в третьей в ограде, или в природе клонящей или в звезде успевающей мир обозреть геометрий, выразить ветер другой голоса облепляя в растения и возникая порой до сближения без повторенья.

Таруса, 21–22 сентября 1984

Публикация Галины Блейх.

Соблюдена авторская пунктуация.