TO A RUSSIAN EAR

Poetry by the best contemporary Russian poets
to an English ear still sounds
baroque and overloaded
with metaphors and
clever riddles.
But you can not help
but enjoy its
lushness
and other guilty pleasures
and techno-gimmicks.
American poetry
to a Russian ear
seems plain at times
almost ascetic
or too straightforward
full of casual details
of everyday diary entries
confessions
with little or no
embellishment
and with a poet’s persona,
diminished in stature
his or her ego damaged.
The poet’s inner eye
replacing
a huge” I “
like in
“I’m a fool to love you!”

DRUSKININKAI

Moss here is the velvet kind of green
three-leaf clovers and tiny daisies everywhere.
Craggy apple trees are hanging their heavy branches
over the shaded lake
with apples like mermaids’ red cheeks swimming underwater.
Why are so important to you
shapes of leaves on the trees,
the size of daisies,
and the kinds of grasses growing here?
You pick up a green apple from the grass
under the apple tree
it tastes refreshingly sour.
Why are the happy mushroom caps
Sticking up from the grass
asking you to photograph them
to retain the memory of them,
why is the dark stream in the woods
asking you to
memorize the sounds it makes
streaming under the yellow bridge,
why does the pavilion
in the town with stained glass
where as a child
you went with mother to drink
foul tasting sulphorous water
where women in long silk robes
and men in pajamas
were promenading,
attract your gaze?
Why is it necessary to record
you touching the doors
and peering inside to see
the glass mosaics
in poor light?
What about the past
is so important
so dear to you
while others try
to run as fast
as they can
from relentless Chronos
who keeps chasing
and catching themby the heels

OGINSKY STREET

Like the young guy
high on crack
who jumped me
from the back
on my way down from the Neptune Avenue
elevated subway stop
back in 1982
when I worked in Coney Island,
memory can jump you
throw you on the ground
and try to choke you.
Back then I thought
I may have screamed
but a passerby
must have scared the mugger
a young black kid
eighteen or twenty.
He walked away
holding in his hands
my umbrella shoulder strap
while I was lying on the ground
under the train station
between a parking lot
and a field overgrown
with wormwood.
When you go back
to your home town
and walk into
the courtyard
of your aunt Ida’s house
look at the inner balcony
with the entrance into
her apartment
the birthday party for my little cousin Mashka
is still taking place.
The redhead is turning one-year-old.
My mother in a mauve dress
with an embroidered collar
is sitting at the table
next to uncle Emmanuel,
and her smiling cousin Alta is pouring seltzer
from a syphon.
The tapestry with a gentleman helping
a lady in a padded skirt
to cross a stream in the woods
still hanging on the wall,
a record is playing “Bessa Me Mucho.”
I am eight
posing with other kids
in the kitchen in my school uniform
and white ribbons in my braids.
My ten-year old cousin Lyuba
holds little Masha
who will become Miriam
in Tel Aviv.
In this city memories jump out
from empty courtyards
from behind locked doors
of buildings
where you have lived
even if the elderly twin sisters
that lived in the apartment
opposite to yours on Oginsky street
still remember a gentile Jewish university professor
with his blond sickly wife
but can not recall his daughter
who had studied psychology abroad.

CONVERSION

August is slowly dying.
New York begins to shed
its summer colors,
down with pastels and flowers.
The blue of the sky
changes from cool
porcelain blue
to the deep blue shade
of plain wooden kitchen tables
and stools
from my childhood.
Broadway is still
swarming with tourists
and freshman students:
too voluptuous for the city
girls in too short shorts
on well fed behinds
and boys in baseball caps,
shopping with their
blond anxious mothers in sweatshirts
silently disapproving of city noise,
dirt and looming from every corner
dangers to their offspring
glancing sideways
at a pair of disheveled
homeless
having a drunken argument
by McDonald’s.
Shrinks are still
vacationing
well-to-do analysts
that just recently discovered
immigration and multiculturalism
in their effort to adjust
are still playing tennis
and barbequing
in their Long Island
retreats.
The city is getting ready
to change colors
and turn into
its normal rainy noisy glorious
asylum of clad-in-black
inhabitants with gadgets
in leather studs purple hair
piercings torn jeans
polishing sidewalks
and rushing down
into the cavernous
antiquated subway.

* * *
Что еще можно сказать о любви
или о смерти
о томлении духа
о тополином пухе
на щеке
и о руке в руке
переходя улицу
к кафе
где.
О том
как незаметно замирает
звук за окном
как отодвигается
тяжесть ежедневных
забот
как время течет
как мед
как оно замирает
как день впереди
иногда весит шестьсот тонн
как пройти от угла
до поворота
не оборачиваясь
может занять
три года.
Что осталось
от того
медового лета
которое кануло в Лету
дыхания в унисон
как сон
и сонм пчел
над клевером
кашкой
резедой и ромашкой.

***
Может быть, и агностик,
но все же не совсем атеист,
в минуту, когда все сходится
в одной точке — отправления поезда из Однажды
в точку Никуда
через транзитную остановку в Когда-то.
Однажды были Мы
и воздух был густым и сладким,
как запах жасмина в майскую ночь
и прохладный ветерок приносил облегчение
после дневной жары.
А вот когда тьма сгущается
и De Profundis — из бездны к Тебе (если ты существуешь) взываю
вдруг ты посылаешь знак –
доброту встречного
какого-нибудь малознакомого
или вовсе чужого тебе человека
который внезапно откликнется
когда все летит в тартарары — как прикосновение крыла
твоего ангела, который пас тебя в детстве
и потом исчез, только легкое тепло его крыла
или память о прикосновении остались.

ТЕРРАКОТОВЫЕ ПЛИТКИ

В квартире все падает
и все завалено
всем остальным
все ломается почти ежедневно
сломался карниз
плитки на кухне потрескались
не успеваешь чинить
а не чинить
так скоро
окажешься в руинах Помпеи
и без тени Везувия
на горизонте вдали.
Супер по-нашему
Рейнальдо из Коста-Рики
а домоуправ
по-советски
приходит и чинит,
обещает найти
терракотовые плитки
вместо потрескавшихся
на кухонном полу
но оказывается,
таких больше не выпускают.
А те, которые выпускают,
того цвета
но неправильного размера.
Или правильного размера,
но даже близко
не лежали
к терракоте.
Вот так и все остальное—
вот надо было бы
встретить того
который
того
молодого человека
когда он был в перерыве
между браками
и ты наконец ушла от
мужа
от которого надо было
бежать
куда глаза глядят.
Но ты ушла к нелюбимому человеку
который долго тебя
добивался
you were a girl out of his league
и от отчаяния
прожила с ним несколько месяцев
дыша как бы
под тяжелой водой.
А тот
который
тот
с которым
могло бы. . .
вот тот
молодой человек
в очередной раз
перешел от одной жены
с которой было не то
к другой
с которой было не так
но по-другому.
Вот

СОН-ЛАБИРИНТ

Бесконечный тёмный
лабиринт из прямоугольников
в которых более мелкие
геометрические фигуры
видны
как бы сверху
когда самолет приземляется
или как на карте
археологической.
Каждый конгломерат- небольшой
лабиринт с металлического цвета стенками-перегородками
как бы пеналами с письменными столами или передвижными столиками в корпоративном зале.
Римские раскопки в Ципори —
тоже город-лабиринт
у которого снесло крышу
прекрасные мозаики в доме Диониса —
красавица, кентавр,
заяц, грызущий виноград.
Там светило солнце
и огромные кактусы
разросшиеся в джунгли
обрамляли лестницу
ведущую на смотровую башню,
построенную крестоносцами.
На камнях видны были
следы колес
там где рынок был в пятом веке.
Во сне я мечусь по лабиринту
похожему на старый рынок
Махане Иегуда
в Иерусалиме, только
опустевший.
В этих металлических лабиринтиках
ни входа не нахожу
ни выхода.
Тихо шепчу себе — не бойся!
Геометрическая задача
с двадцатью неизвестными
голос спросонья говорит мне —
а не ищи выхода
прими жизнь
как она есть
и успокойся.

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

1. На каких языках вы пишете?

Я пишу стихи на английском и русском, перевожу с английского, русского и литовского.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

Мой родной язык русский. Он также был родным языком отца, выросшего в Литве в семье врача. Отец был из семьи врачей и адвокатов, его дед был присяжным поверенным, и на русском говорили в образованных семьях. Мама выучила русский во время и после войны – она и отец встретились в Литовской дивизии, на фронте. В маминой семье говорили на идиш, она училась в литовской гимназии, и по-русски говорила с литовским акцентом. Мама еще неплохо говорила по-польски. Я с детства слышала четыре языка – русский, литовский, польский (на рынке это был главный язык) и идиш (когда родители хотели, чтоб я не понимала, о чем они говорят). Я училась в английской спецшколе, где основные предметы преподавались на литовском. Литовский я выучила в первом классе, хотя понимала его с раннего детства – моим другом детства в нашей квартире был литовский мальчик Альфредка. Английскому меня стали учить в пять лет – учитель был ирландский еврей, непонятным образом очутившийся в Вильнюсе. В 18 лет я довольно хорошо уже знала английский, но не так, как человек, живущий в англоязычной стране. С 1980-ого года он стал моим главным рабочим языком – я закончила американский университет и институт семейной терапии, и мне казалось, что он почти полностью вытеснил письменный русский.

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

В детстве и юности я писала стихи на литовском и русском, но никогда их никому не показывала и не относилась к ним серьезно. С 14 лет я посещала литературный кружок легендарной учительницы Розы Владимировны Глинтерщик, которая привила нам любовь к великим поэтам Серебряного Века – Мандельштаму, Цветаевой и другим. На английском я читала поэзию с детства, но американскую поэзию стала читать в иммиграции, и мой сын, который стал писать стихи и поступил на литературный факультет Колумбийского университета, познакомил меня со своими любимыми поэтами.

4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?
Стихи на английском я начала писать 10 лет тому назад. Это было связано с травмой – смертью близкого человека, американца, отношения с которым были связаны с первыми годами в Америке, и стали многолетней дружбой.

5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

Выбор языка не происходит, стихи приходят ко мне изначально на том или ином языке.

6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?

Эстонский поэт Рейн Рауд сказал мне, что я – два разных поэта на английском и русском. Наверное, это так. Но я психолог, и думаю, как писал Л.С. Выготский, что у каждого человека в мозгу образуются разные репрезентации и как бы разные личности на разных языках. И выражение мыслей и эмоций тоже приобретает разную форму.

7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

Да, нехватка слов и понятий случается на любом языке.

8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?

Отношение к предмету или явлению вряд ли меняется в зависимости от языка. Просто выразить то, то вы думаете, иногда легче на каком-то из них. Вы хорошо знаете язык, когда умеете на нем ругаться и шутить.

9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

Я переводила свои стихи с английского на русский вначале по просьбе друга – русского поэта Юрия Милорава, который тогда жил в Чикаго, и мы с ним переписывались. И перевела немало стихов, которые вошли в первый сборник на русском – Транзит. А потом перестала, и сейчас пишу стихи параллельно на двух языках.

10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?

Да, я и совмещаю разные языки в стихах – в стихах про Литву я использую иногда все четыре языка, с которыми выросла.

11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?

Меня вдохновляет поэзия разных поэтов, в том числе и тех, кого я могу читать в оригинале – например, польского поэта Адама Загаевского.

12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

На меня оказала влияние русская поэзия, которую я знала с детства, но и Чайльд Гарольда Байрона мы заучивали наизусть в пятом классе. Я люблю польскую и литовскую поэзию – в Литве, несмотря на ее размер, как и в Грузии, немало первоклассных поэтов. Вильнюс, где я выросла, был городом Чеслава Милоша, Аврама Суцкевера и Моше Кульбака. Там сейчас живет мой друг Томас Венцлова – прекрасный литовский поэт и переводчик Бродского и Милоша.