Буркхардт и будущее

Сияние раннего вечера, вбираемое ленивой
тенью Апеннин, где всякой отдельной жизни грезилось,
что она рождена средиземноморской нимфой
(а не только что Буркхардту),
где при виде молчаливой красоты пизанской архитектуры
замирало сердце, где руина являлась
частью твоей натуры.

Башня, и в самом деле, кренится, как уже кто-то сказал
(ему бы это понравилось), в сторону будущего.
В будущем единственная женщина, которую он любил,
предпочтет ему базельского банкира.
О женитьбе напомнит лишь померанцев
цвет. Изведут нападки историцистов и гегельянцев.

Лучший способ потрафить такому будущему,
этим его основам –
попросту притвориться мертвым…
и еще раз родиться здесь – прикоснувшись к мрамору,
освежив себя древним его ознобом…

То, что и сделал Буркхардт, просто держа в голове:
«…в сторону будущего».

Литература

Человек есть функция употребляемого им
языка. (А не наоборот.) Так «отобрана»
эволюция вида. Литература –
продолжение его естественного феномена.
Любой тупик в эволюции, в этом смысле, тупик
семантический. В сущности, метафора есть такой тупик.
Помимо кавычек, курсивов, прочего и других.

*Ссылка: «Сгнивший от болезни
переживает собственный труп».
С точки зрения Дарвина, написавший это
безумен, если не туп.
Тем не менее Дарвин
слегка подавлен.

…Человек и его язык похожи
именно тем, чем они различаются. В этом смысле
они бесконечно похожи.
Но, имея в виду дарвиновский половой…
половой отбор, перейдем к роману.

Как любое живое целое, этот утратит хвост.
За что автор поплатится если не головой,
то главой.
В которой какая-нибудь Коломбина
красит волосы в розовый цвет,
у нее накладные (выпадающие) ресницы…
И ей нравится вытягиваться как чулок,
расширяя пространство таблицы
на еще одну клетку, – в новое
сумасшедше-точно поддающееся классификации
головоногое.

Последние модные мотивы от Юнкера

Раскрашенная с головы до ног железисто-красной глиной,
она заставляет вспомнить о наших музейных охрах.
Но другое все – из нанизанных на нити
кусочков поддельных кораллов, скорлупок речных ракушек,
панцирей больших долгоносиков и не худших,
чем золото венецианских дукатов, надкрылий златок –
находка, в сравненьи с которой ее идеальное тело –
глухой остаток.

Попав из Европы в Африку,
Юнкер, должно быть, в растерянности
относительно того, кто же в нем говорит:
папа-банкир или сын-этнограф.
Ни шея, ни грудь, ни предплечья, ни щиколотки,
ни лодыжки,
но сам наряд одной из таких франтих
в состоянии вызвать что-то вроде, вроде… –
лингвистический тик –
что-то вроде одышки.
Но и помимо того, помимо,
по искусной татуировке на теле красавицы
можно понять, насколько она любима.
Собственно, больше она ничего не приносит с собой,
как в буквальном смысле
голое существование.

Каковое, однако, тоже меняется.
Как в Европе – мода.
И в зависимости от расстрелянного ремингтоновского
патрона
усваивается повторно
подобно продетой в мочку уха
латунной гильзе.

Литература штрих: мутация

Она постаралась, путаясь в словах,
все ему рассказать. Но неискушенное ухо
и т. д. Короче, Нахтигаль не понял ее слов.
Женщин, подумал он,
уродуют странные украшения. Такие, как эти.
В виде больших круглых пластинок, костяных
или металлических, вставленных
в верхнюю и в нижнюю губу, так что при разговоре
губы, беспрерывно стуча друг о друга,
нежданно-негаданно образуют стык.

С другой стороны, очень похоже на дарвиновский закон
применительно к языку. Безразлично, однако, к тому,
что этот закон кому-нибудь да открылся,
благодаря подобным украшениям девушек-щеголих
их диалект африканский, и без того отличающийся
богатством гортанных, шипящих и щелевых,
можно сказать, мутирует. Либо – вступает в сговор
с шелестом листьев… с шуршаньем песка…
Одна сплошная тоска.

Очевидно, это и есть их чувства,
в каковые они стремятся ввести дискретность, –
чтобы концептуализировать их.
Мы достигаем того же за счет молчащих моментов
(полос, тире, точек, цифр, пробелов, скобок…),
между тем как, на деле, их губы
постепенно вытягиваются, точно для поцелуя,
в подобье рыльца.

Фазы луны

Своею недоступностью она олицетворяет, минуя сны,
химерические лунные создания. Или, если угодно, –
просто фазы луны.
Стоит только взглянуть на ее лицо,
когда одна его сторона
сияет как бы в последней четверти,
а другая, в графитовых блестках, –
сливается с волосами, и глаз у нее потух, а слеза солона.
Кисточкой из очищенного от иголок хвоста дикобраза
она превращает космос в косметику!
Тем не менее кажется, что она горазда
на что-то большее.

Бледная немочь Коль замечает, по-видимому, скрепя
сердце указывая на себя:

европеец, живущий среди индейского племени,
настолько свыкается с этой неугомонной,
причудливой страстью раскрашивать лица
(в будущем ставшей модой),
что бывает немало-таки удивлен,
когда ему случится у какой-то из них увидеть
лицо без грима…
и когда ему чудится, что это вот –
«ничего на лице» –
то самое, бывшее, точно луна, в конце
своего октябрьского ущерба… и оно принимает вид
привидения Бланш, Анабель, Лилит.

Бонплан: ботаник или кутюрье?

Bignonia Chica, описанная Бонпланом.
Двугубые цветы красивого фиолетового цвета,
сидящие по двое или по трое. Листья, парноперистые,
как и в известной нам части света,
высыхая, становятся красноватыми.
Плод – стручковидная коробочка,
наполненная крылатыми семенами,
крутящимися воланом.

…Туземная мода «одеваться» кажется европейцу дикой.
Тем не менее именно это счастливое обстоятельство
помогло обнаружить бигнонию: неизвестно где,
близ Майпурес, где красный,
с оттенком камеди, пигмент, называемый также чикой,
добывают из листьев, вымоченных в воде.

Кокотка из местного племени,
на которой одна набедренная повязка,
вовсе-то не считает себя голой, еще того хуже – дикой,
если тело ее накрашено растертою с жиром чикой.

И тут, ботаник превращается в кутюрье!
За две тыщи лье от Парижа, за две тысячи лье…

Румынская Юнона

Одежда ее состояла из длинной рубахи, передника,
красиво повязанного платка.
Не то чтобы жизнь тогда была коротка,
но редкая баба в двадцать пять не старуха.
Современный ландшафт, плюс цуйка, брынза и мамалыга,
был бы немыслим, если бы не она –
плетущаяся по дороге в поле, юная, как весна,
прекрасная, как молдаванка, или румынка.

Девятнадцатый век,
уводящий за пределы памяти, зренья, слуха.
Глухая провинция. Но сумма прелестных, как у Юноны, форм
нередко уже к двадцати представляет собой трансформ*
(*Живописной Европы Гельвальда, ставшей теперь, поди,
населенным сельским
пейзажем):

ребенок на шее, другой на спине, третий прилип к груди…
Один на груди, другой – под сердцем.