=

Отойдя от бесплодного изобличения
и стойкого утреннего нервостояния,
передаю вам без отсебятины
слова такого же, как и я, расточителя
надежд и безостановочных истин.

– Вчера я фотографировал в городе
прогулку слепых. Их было много,
не меньше пятидесяти.
Их подводили к доминиканцам, к костёлу
св. Петра и Павла, к костёлу
св. Анны и бернардинцам,
к Свято-Духовому монастырю.
Я был взбешён.
Ведь слепые родились в этом городе!
Их подводили к оградам
церквей и костёлов по одиночке и группами,
ты это увидишь на моих фотографиях.
Будто слепые уже не нуждаются
в местах более ярких, цивилизованных.
Конечно, я думал о фоне, об освещении.
а не о какой-то там метафизике.
Но ужасней другое.
Ни одна моя фотография
им не показалась достойной, им ничто не понравилось!

– Что за бред ты несёшь, они же слепые!

– Кто-то из сопровождающих лиц,
по-моему, случайных и, как всегда, говорливых,
рассказал им о том, как они выглядят.
Пересказать содержание художественной фотографии –
как пересказать поэзию!
Паскудство!
Я не получил ни копейки.

Я выслушал исповедь молодого фотографа.
В голове моeй слиплись обиды, ограды,
церкви, костёлы, слепые;
в силу недуга и робости
последним не удалось избежать рассказов о содержании веры.

=

Когда тебя нет в этом городе,
я раскрываю футляр с фотокамерой
и бреду по направлению к Ратушной,
недаром рядом с нею вогнали «пилат»*
для телесных мучений дикарей и мятежников;
на Стекольной и Замковой
застаю вельмож в объятьях уходящего благодушия,
таюсь подле них и затихаю.

Оторопь меня бросает от колонны к колонне
кафедрального собора
на поиски сценок из жизней прибившихся;
в полусвет повышаю чувствительность –
для мытаря нет пронзительней фона,
чем барельеф по мотивам «нисшествия – излечения – смерти».

Ночью ко мне возвращается стон.
Помню, как ты говорила:
«Слышишь, человек задыхается?»
Я: это пьянчужка с четвёртого.
Ты: он умирает.
Стоны поднимаются вверх,
как наши собственные,
когда ты в городе.

* — позорный столб в XVI в.

=

Уже и не вспомню, когда
я находился в состоянии безупречной простоты.
Может быть, на приёме у офтальмолога,
обещавшего вернуть мне зрячесть,
иначе как мне уклониться от того, что я вижу.
Моя душа не хочет быть тем, что вынуждена созерцать.

Я знаю, от скорби до жалобы
расстояние меньше, чем от стенки прожилок до влаги.

В дни длинных ливней
ко мне приходит то, что смягчает последствие боли –
безвдохновенное глумленье над ней.

Искусство фотографии обходится без вдохновения,
всё, что нужно фотографу – это умотное ожидание,
но не блага, – спасительной фактуры:
кто-то оступился, состарился на фоне хохота остальных,
на крик о помощи не отозвалась дворняга,
на отражённый в витрине оскал
набросилась свора взбаламученных капель;
всё это связать без лести движению света, без толкования зла,
механистично соблюдая законы композиции –
неотвратимый труд!
Такой труд предполагает повторяемость жестов,
выцеливанье страха, деланное простодушие,
будто бы меня тревожат облако, покосившееся зданье,
надгробная плита, а на уме, в глазном нерве, у меня человек,
ради него я готов ослепнуть, обменяться с ним волей,
если не дано смирением, как девичье лицо
после встречи с послушником-августом.



=

Я нашёл свои старые снимки.
Шаткая композиция: точно ты вошла в крикливый кадр,
заполненный вещами, бытовыми подробностями;
в нём много воздуха, но нет чистоты.
Не люблю одомашненные снимки,
которые чаще всего извлекаются ради ностальгических причитаний,
ради слёз узнавания, неотличимых от ритуального оплакиванья.

Помнишь, я тебе говорил: если уж заниматься фотосъёмкой,
то исключительно посторонних людей на улице;
никакой постановки с её предсказуемостью, а значит, безжизненностью,
никаких подсвеченных пейзажей с их обречённостью,
так (в моём случае) не добиться отстранения от человека, равного соучастию.
Уличная фотография мне дана в послушание,
потому что презренна,
однако в ремесленном я не вижу ничего оскорбительного.

Да, я начинаю там, где всё уже есть, кроме предчувствия случайности:
в угоду снегу бессвязное хлястанье лиц, размазанный фон, из которого не наковыряешь прошлое,
перспектива быть оплёванным, угрозы, оскорбления.
Если хочешь выжить, снимаешь (существуешь) походя.

И если какой-нибудь цыганёнок кричит: «Стери меня, я сказал, стери!»,
то, даже зная о том, о что снимок удался,
что его крик – это не столько ненависть по отношенью ко мне,
сколь поддакиванье грузному миру,
я с легкостью удаляю подростка,
чтоб не участвовать в приготовлении к скорби.

=