Отважно отправимся в поля
Западносибирского Корка,
Похлопаем громко дверкой,
Поковыляем в тех ковылях,

Где, кажется, вот сейчас гора поднимется,
Как в кегельбане, а за нею море
Настанет, но оно не видится,
Широкое, в зеленой стеклянной таре.

Море, море, желаемое и действительное,
Но нет его, лишь очередной холмик,
И бескрайняя равнина, белье постельное,
Вихляет велосипедным задом, как гомик.

Преодолеем опять складку ландшафтную,
Подобно сильному перламутровому шару,
Закатимся наверх. Снова равнина, моря лишенная.
Океан снова отсутствует, мирный, тяжелый,

Который колотится в ночные переборки младенчества.
А утром, как всегда, он растает,
Словно Шефро, Клурикон, Фука, под лучистым
Солнцем, пока не настанет

День Д, день дебила взбираться на горки,
На каждый холмик закатываться неустанно
Западносибирского Корка,
Смотреть, не покажется ли вдали океан,
Нет ли вдали океана.

***
Летние впечатления. Владимир Геннадьевич
Высунувшись, как из танка, фотографирует на мобилу.
Сидишь, а она все не наступает, не наступает, ночь,
И в сумерках мерцание крышечки белой, кружечки белой.

Лежат на шоссе тени облаков и разрозненных испарений,
И ненастоящий джип проносится слишком легко
Мимо крашеных суриком ворот неизученных селений,
Где капля за каплей процеживается настоящее качественное молоко.

Как муха в золотой день мягко упадет в марлевый полог,
И с журчанием все пройдет,
Так и этот день, как бы ни был он долог,
Словно крашеные суриком створки неизученных ворот,

Пронесется мимо, не раскрыв всего своего потенциала!
Только разве что прилетит со всей дури в глаз пчела,
Или овод. Это Родина тебя поцеловала,
И руками крепкими обвила.

Полные, как молочные пакеты,
Путешественники тряслись на сиденьях, и вдруг кто-то сказал:
Это могила настоящего цыгана,
Вон тот, раскидистый, одиноко стоящий тополь под знойным небом.

И все мы вылезли из своей ракеты,
И, разминая ноги, пошли к тому дереву, на которое он указал.
Выстрелить из воображаемого нагана,
Почтить память настоящего героя, которого, конечно, там никогда не было.

***
Летний вечер. Пары ходят в гости.
Променад в тени больших домов.
День на верхних, ночь на нижних листьях,
Пары нежных призраков, дымов.

В этот вечер, стоя на балконе,
Я увидел, в красном платье
Там странная женщина была далеко,
Будто бы ленивый флаг трепал ветер,

На улице Газовиков под тополями тенистыми,
Где неопрятная свисает до земли осыпанная пухом ветка.
Думал я, что-то тут нечисто,
Какая-то скрывается загадка,

В этой багровой фигуре, качающейся в золоте парка
Несуществующего, отсутствующего леса
Вечернего, а вот и отгадка — вот идет ее парень,
Он просто отходил в кустики пописать.

И женщина, невозможная
На этой улице в одиночестве, упавшая словно с неба
В своей красной развевающейся одежде,
Стала понятнее, но вряд ли до конца объяснима,

Словно алая буква А, привлекающая внимание,
Которая в памяти пульсирует и дрожит,
Пары ходят в гости, позолоченные здания,
Их восьмые и девятые этажи.

***
Мне читал знакомый голос Полифема,
В полдень жаркий сенокосный,
За пологом марлевым неясно различимый
Кто-то с книжкой шелестящей взрослый.

Муж там жил в пещере страшный, страшно
Речь старинная тихонько рокотала.
По часам ходила муха нежно
И с двенадцати на пять перелетала.

В красной мантии скакал Победоносец.
Словно ножку потерявший сенокосец,
Я остался в жаркий вечный полдень дома

Навсегда, какого-то июля
Рядом с кем-то, кто сидит за белым тюлем,
И читает в голос Полифема.

***
Что вы думаете о Борисе Николаевиче Ельцине?
Спросили мы мужика, заезжая на мост.
Пока что единственный шанс уцепиться нам
За ускользающую серенькую ткань этих мест.

И что он нам ответил? Что он нам ответил,
Мы вам не скажем, но долго еще раздавалось эхо,
Словно от выстрела, а мы, сидя в стремительно улетающей комете,
Оглядывались на этого возмущенного разгневанного человека.

Неожиданный, неуместный, словно теннисный мячик,
Оставляя за собой диснеевские искры и всполохи,
Мчался наш набитый автомобильчик
Между ругательств и чертополохов

Талицкого района Свердловской области.
Что вы думаете о Николаевиче Борисе Ельцине?
Под потолком некрутящиеся лопасти,
Мелко задрожавший совочек в руке продавщицыной.

Сельские конфеты с нарисованными полями, медвежатами,
Розами, березоньками, сыплются, не попадая в пакет.
Есть нельзя — выбросить жалко,
Много-много лет

В памяти хранятся они, ароматизируя,
Придавая сладость воспоминаниям о поездке на родину нашего героя,
В баночке новогодней некрасивой.
Ночью ее поставлю, открою,

Когда дома не с чем будет даже выпить чаю.
Липкий cладенький янтарь, в котором завязли мы, мухи,
И Бориса Ельцина Уробороса Николаевича
Лунные резиновые снежные за окном дирижирующие руки.

***
Вечерами мама смотрела перестрелки.
Шорох и мерцание перестрелок в комнате темной.
Начало лета, а на белом потолке
Тень мамы юной.

Ай, влажно блестящие тополя в Тугулыме.
Ай, синий свет сквозь тугулымские ветки.
Ай, в Тугулыме юная мама,
Пули, брюнетки.

Гангстер вспотевший латиноамериканский
Истекает кровавой слюною.
А у юной мамы золотятся
Волосы и ночь стоит за спиною:

Кущи, чащи, аллеи,
Изумрудные авансцены темно-зеленого театра
В тот час пустые.
Единственное розоватое облако утра.

Розовое облако словно бумажечка напоминания,
Не уходит с летнего неба даже в полночь,
Словно маленькое пышное мексиканское здание,
Глядя на которое, помнишь,

Что жара, печка с изразцами, будет топиться,
Целый месяц, а когда на час снизойдет прохлада,
Бледные полночные мексиканцы
Станут друг другу вышибать мозги из засады.

Потные, словно бутылочка лимонада,
Синие, сквозь заросли палисада.
Ай, мама, ке пасо.
Пионы, рассада.

***
В том году у меня были две невесты — блондинка и блондинка.
Деревья стояли как намыленные помазки.
Пчела уверенно вылезала из нежного цветка.
А я колебался, словно «Сибирская православная газета» на перекрестке,

Подхваченная ветром. Куда пойти, к блондинке или к блондинке?
Яблоневых веточек сливочные вспенивания.
Знойного воздуха трусливые попинывания.
Желтые флаги, позвякивающие на бензоколонке.

— Куда ты прешь со своим самокатом? — Это, простите, скейтборд.
— Сюда нельзя с самокатом. — Но как же его оставить?
От одной Риты Хейворт к другой Рите Хейворт
Замедленным шагом, думая о скейтборде, оставленном на заставе.

Но вдруг ветер старости, откуда невесть
Налетевший шквал отдаленной смерти, заставил сделать меня свой окончательный выбор.
Под кондиционером сидела моя невеста
Прохладная, словно речная рыба.

Ох, ветер старости, откуда невесть
Налетевший; надолго потом пропала эта прохлада.
Генеральный консул России упал в Японии в пропасть
В том году. Жаркое было лето.

ДИНОЗАВРУ ИЗ ТОРГОВОГО ЦЕНТРА

В тех сияющих днях с девушкой
Тоже сияющей ослепительно, слепящей,
Магниевой девушкой-вспышкой
Я и буду сидеть вечно, звероящер,

Улыбаясь молодыми саблями, а бедро
Изогнув зеленоватое пятнистое круто,
И огромная моя голова, как ведро,
Словно цинковый таз, будет гореть в центре портрета.

Девушка и тиранозавр ослепительного момента.
Давно это было, в старые годы,
Вышитые шерстью пейзажи Кента,
С ветчиной домашние бутерброды.

Танго никто уже не танцует,
Соус мажешь на хлеб, он уже не острый.
Ветер дует, а ветер дует,
И уносит также, как девушку с этим монстром

И нас тоже, и нас, и нас… да будьте здоровеньки.
Иностранцев уносит, и иностранцев однофамильцев.
А те, кто с динозавром сфотографировался,
Смотрят на новеньких.

***
Так тускло, так фосфорно светят
В темной теплой сентябрьской березы
Ночи; сядем мы с тобой на скамейки,
Словно из лунного света вырезаны

Длинные дощатые настеленные
Скамейки; дом стоит у леса словно cтаринный,
А за занавесками на столе у Лены
Лежит расческа и аспирин.

Лена, почему ты не спишь? Я думаю
о некоторых людях, которых мне так жалко, так жалко.
Там на пыльной траве лежит узкая лунная
Деревянная вырезанная решетка,

И холодная скамейка. Посиживая на ней, как пленный,
О Леноре прежних дней я прочту наизусть.
Проводить меня выходит Лена,
Ноги белые словно бы забыла обуть.

Сон, сон, коврики вязаные крючком,
Вращаются пред сонными глазами.
В темном сердце проползает лень поездом, червячком,
А Лена, Лена громыхает в бане тазами.

***
Если бы эта равнина была залита морем,
То я собирал бы морские песни…
– Спойте мне песню о пыльной шторе
И о невесте.

Вдруг, рукою взмахнув, мой новый знакомец,
Загоготав, загудев, начинал бы песню –
Ой, уже никогда не вернуться
Мне в тот дом с пыльною занавеской,

Ой, корабль мой уже никогда больше не зарулит
В порт тот дальний, ни под каким хмельком
Не заверну я к Марине Вейзельмюллер
Солнечным летним пригожим вечерком.

Ой, Марина, Марина Вейзельмюллер,
Ты была хороша, как cвежий ситец в цветочек,
А теперь, Марина Вейзельмюллер,
Я качаюсь ночью

В бесприютном море скучных
И убогих лет,
Ты одна мне – тусклый лучик,
И далекий свет.

Там, я верю, пыльный ситец
До сих пор висит,
И твое окошко светится,
Для меня горит.

Рыбу, что съест меня, поймает
Другая рыба, страшней.
А эта картинка не потускнеет,
Никто не властен над ней.

Ой, Марина, Марина Вейзельмюллер,
Ты была хороша, как cвежий ситчик,
А теперь, Марина Вейзельмюллер,
Я – гнездо для птичек,

Пусть омыта морем моя черепушка,
Пусть последний мох с нее слизан штормом,
Но я улыбаюсь во весь рот, потому что
Помню о пыльной шторке.

****
Пять жирных роз зажглися
Над галактикой, где ночь холодна.
Четыре пальца Ельцына Бориса
И одна расплывчатая луна

Посредине окна, там был
Лунный диск, моя летучая дорогая,
Зимний диск тихонько себя катил
С одного до другого края.

А когда Луна на миг исчезла за переплетом,
То озарилось все, что было внутри,
Таким вторым отраженным светом,
Каким сияют могилы и пустыри.

То оказалось, что наше окно в Тюмени
Усеяно отпечатками наших пальцев,
Мягкими следами прикосновений,
Смутных овальцев.

Пять жирных роз, ослепительные певицы,
Певшие близорукому поздравительный адрес,
Рыбным своим перламутром мерцают лица,
Танцует Бо́рис.

Зимние беспощадные тусклые розы
На грязных стеклах остаются сиять
В жаркой комнате, отпечаток нерезок,
Иногда только можно их увидать.