КОММЕНТАРИИ

1. Сегодня, когда я полез за мелочью в карман, лопнула подкладка пиджака, и хранимое им уже больше года посыпалось на пол кофейни. Листки, листочки, бумажки, трамвайные, троллейбусные билеты, рыжее петушье перо, записки, каштан, пластмассовый компас, талончики метро, номера телефонов, черновики, лотерейный билет — были собраны все. Несколько двушек закатилось под стойку. Несколько девушек…
Вот и год прошел, как нам по-прежнему негде.

1-а. НЕГДЕ — РАЗ. Расклейщик ночной не укроет газетой,//заложник витрины и тумбы афишной,//знакомец теней прошуршит еле слышно,//с ведерком и кистью исчезнет до света.//И выкатит ночь из трубы водосточной//нечаянный хохот и всхлип неизбежный,//и август под мухой сияет небрежно//лицом из-под шляпы, небритым, отечным.//Как холодно спать неукрытым газетой,//как жестки скамейки, комар донимает.//Расклейщик уйдет, в подворотне растает,//и складывай буквы в слога, пока лето.//

1-6. НЕГДЕ — ДВА. До утра на фонарных стеблях не погаснет//золоченых шаров переулочный свет.//Попрошайкам чумазым не кинут вослед//беглых гласных пяток и шипящих согласных,//не откроют окна ради сумрачных слов,//ради сумрачных снов милосердья и речи,//и гусиною кожей укутает плечи//час ознобов фонарных и рваных мостов.//

1-в. НЕГДЕ — ТРИ. Скорей рассчитаться в вокзальном буфете,//последние капли пролить на пальто,//надеясь знакомых впотьмах не заметить,//чтоб пятен кофейных не видел никто.//Согреть в подворотне озябшие руки//и окна чужие считать — раз, два, три -//и, чтоб не познать лженауки разлуки,//всю ночь до зари обнимать фонари.

2. Казалось, деревья, стены, фонари, казалось, не жили. Во всяком случае, ни вздоха, ни дрожи нельзя было услышать при затянувшемся до ночи рассвете. Они жили отдельно. Отдельной от жизни жизнью. Звук, шелест жизни доносился к ним и от них к нам сквозь мутное зашлепанное стекло. То, что виделось, виделось сквозь мутное стекло.
Они стояли, как люди стоят во сне.
Мы стояли, как люди стоят, проснувшись.
В некоторых окнах еще горели лампы, и было трудно представить себе тех, кто в двойном, из серого и желтого, свете не спит.

3. ГОНИ ИХ, ИМ ПРОСТО НЕГДЕ. Ты сам себе — мартышка,//я сам себе — шарманка,//сами с собой вприпрыжку//до ночи — спозаранку.//Кисейная сорочка//кисейные оборки,//проночевали ночку,//позавтракали коркой//и сочинили строчку//с веселыми словами — //пусть кружит ангелочком//с кисейными крылами//по-над рекой молочной//с кисельными брегами.//

4. Уже ночью темнело. Ненадолго, но вполне достаточно для того, чтобы очевидным стало плохо сдерживаемое недовольство рассветом, зевота пробуждения, сводившая улицы с нами в рассветной дрожи, заставляла всматриваться друг в друга с преувеличенною любовью.
— Ничего. Твое лицо сиреневого цвета.
— Я люблю тебя. Твое лицо сиреневого цвета.
— Сиреневого цвета. Я с тобой.
— Не бойся. Сиреневого цвета.
Несомненно мы стояли в. Мы стояли там. Мы стояли где. Мы стояли среди. В глуби стеклянного сумрака, пока желтый отблеск не высветит алюминиевый котелок, карточную колоду, ручку зонтика, палку лыж, зеркальце электробритвы, взявшись за руки, стояли Зануда и Додик, являя собой пример того, как не надо одеваться в дорогу.
Из глубины стеклянного сумрака они глядели прямо перед собой, и глаза многократно повторили стеклянный сумрак.
Мне хорошо был виден оттопыривавшийся карман пиджака, где угадывалось присутствие этих записок.

4-а. НЕГДЕ — РАЗ. Несносны замашки зеркального плена//ловить заглядевшихся в ложки и лужи,//в осколок стеклянный и, что всего хуже,//в витрины, в очки на носу манекена.//

4-б. НЕГДЕ — ДВА. Очнуться болванкой меж шляпок и сумок//в плену отражений витрин магазинных,//чтоб приторный запах духов и резины//не дал докатиться трамвайному шум.//Стоять на виду, не сгибая коленей,//меж шахмат дорожных, колод непочатых//и ждать среди зонтиков, шляп и перчаток,//пока не откроются двери кофейни.//

4-в. НЕГДЕ — ТРИ (на потерю красного шарфа в серую полоску). Твой шарф потерянный взойдет над мостовой,//когда жива лишь пыль, сиреневые лица//сереют, и, кивая головой,//старуха с зонтиком с небес упасть боится//в кафе, закрытое до девяти часов,//куда спешит листва и холод предрассветный.//Визжит входная дверь на много голосов,//и сумрак уползает незаметно.//

5. «Дон Хиль З.Ш.»

6. Смерть в детстве была беседкой. Той, с красным полушарием крыши, что стояла в шкафу и так редко давалась в руки. Там, на красной макушке, за стеклянным оконцем сидел другой я и, не мигая, смотрел, всегда трех лет от роду.
Домашняя и недостижимо чужая, когда нельзя поверить и ничего нельзя возразить, смерть в детстве была беседкой. Той, из пластмассы.

7. Ленинградский Трамвай.
сер. Т 315
302 023
контрольный
билет Мт 19 3.354-80

8. И если бы пришлось покинуть карман, то и тогда не этот шкаф прельстил бы мои записки, не этот шкаф с повешенным в самых недрах его черным пальто без воротника. Однажды, некоторое время, два года спустя Додик увидел то же пальто утопленным в ванне, вернее — бесформенный комок темной набухшей тряпки, с неизвестными целями погруженной в воду и исключительно по ошибке принятой за то же пальто. Вероятно, предчувствуя страх будущей встречи, Додик боялся повешенного на достойных, слегка погнутых плечиках из зеленой пластмассы.
Внизу, между скомканными галстуками и другими удушающими предметами туалета расположились елочные шары, осколки елочных шаров, брошюра «Молодым супругам» и фотография грудастых толстобрюхих женщин в тростниковых юбочках и с отверстыми ртами.

9. Рассказывают, что в новом 1435 году наш учитель Иккю Седзюн поразил мечом горожан Сакаи.
Пораженные сакайцы спрашивали, к чему буддийскому монаху это орудие убийства в богато изукрашенных ножнах. В ответ наш учитель Иккю Седзюн обнажал меч, дабы всем стало ясно, что он — просто палка. Ярко-красный бамбуковый лишь внешне соответствуют своему званию, а на деле оказываются кем угодно, только не самими собой.
Деревянный, но с виду совсем как настоящий, он сказал им об упадке истинного благочестия лучше китайских стихов.
Не задевай повешенных плечом, — писал я Додику, — и красных труб не возноси галдящих, вооружась раскрашенным мечом из дерева и взгромоздись на ящик, где аист держит в клюве апельсин, и синью осенило этикетку, и огляди заброшенность осин в листве растерянной и дождик редкий, спустившийся с качелей прямо в сад, где ангелы безрукие стоят, и птицы краснозобые меж веток — сердца девиц и некрещеных деток.

10. Наши паломничества на место успокоения графа Стенбок-Фермора окончились также внезапно, как и начались. Поговаривают, что с тех пор в гроте перевелись апельсиновые корки, резиновые колечки и розы из папиросной бумаги. Приблизительно тогда же Витуся стала припадать к могилке Петра Ильича Чайковского. Покойник к ней благоволил. Во всяком случае более, чем господа К. и Толстоногий.

10-а. И — РАЗ. Дождь всхлипывает невпопад,//и óбморочен, обморóчен,//в крестах и ветках зябкий сад//примерил жестяной веночек.//

10-б. И — ДВА. Под чернью восковых старух,//под ангелов разбойный свист// лежит балетный либреттист,//либретто сочиняя вслух.//

10-в. И — ТРИ. Дождь беспризорником тифозным//все бормотал: «Пока не поздно…»,//у синей церкви сбился с ног,//дощатой, как пивной ларек.//

10-г. И — РАЗ. Ты непротянутой рукой//останешься меж роз бумажных,//где голоса не столь отважны,//чтоб слову выклянчить покой.//

10-д. И — ДВА. В трещинах грот из гранита,//и розы чернеют в банке,//ходит ворон по плитам,//по свежим гранитным гранкам.//

11. 1. кошка тапир
2. слон дикобраз
3. жираф мамонт
4. гюрза хорек
5. траурница мангуста
6. иволга лиса
Быть столь похожим на черепаху, носящую его имя? Не на ту, что отражалась в черном отвесном блеске пьянино, но на ту, стремившуюся к отраженной, не постигавшую зеркальной недостижимости пространства. Да и кто бы постиг — за стеной отражающей тьмы, некогда пустота, насильственно заполняемая ветошкой, старыми фотографиями и облигациями Госзайма.
Где же та, отразившаяся в черном отвесном блеске, доступная жестам, недоступная прикосновению?
Здесь, пожалуйста, строчку вопросительных знаков.
?????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????
И один восклицательный ! спасибо. Я знаю, он брат мне.
«Младший», — добавил бы Мамочка. Он никак не может забыть, что Додик велел ему вынуть шпильки изо рта.

12. В ожидании счастья.

13. Две любви к природе.

14. Проблема допустимости скандала.

15. Хоронить кузнечика. Он уже мертв. Только зыбкое, зябкое, сквозное воспоминание цепко держится за ствол травинки, возносящей зеленый факел по имени Лисий Хвост высоко над мертвым. Белый, хрупкий, легкий, рассыпающийся остов, сохранивший всю прыть полета, всю прелесть прыжка в неподвижности. Балетная туфелька в смерти не уберегает обморок танца. Послушный и маленький статист смерти спасает мгновенье staccato. Выверенная конструкция, крошка-скелет, тайное содержимое упругой летучей твари — смысл и душа, прилепившаяся к стволу травинки. Кузнечики не боятся мертвых. Следуя их смычковой природе, по ошибке вложили скрипку в их цапкие конечности, и, кочуя по книжкам с картинками, они неуклюже засеменили на задних (?) ножках (?). Кузнечики не боятся мертвых. Они не знакомы со скрипкой. Они прижимаются нежно к стволу травинки.

Тихо, боясь спугнуть невесомый призрак, ступаешь в траву и протягиваешь руку за миссионерским трофеем. Смолкает трескучая трель. Медленно подставляешь сложенную дощечкой ладонь и нечаянно, ненамеренно, в притворстве смахиваешь неуловимую добычу, смыкаешь корабликом руки. Корабль мертвецов. В нем — маленький бывший трамвай.

15-а. Похороним кузнечика в спичечном коробке//меж листвы земляничной, обманчиво рдяной в болезни,//там, куда муравьи за обугленной спичкой полезли,//а один муравей под рубашку полез по руке.//

15-б. Кузнечика помянем плачем тонким,//травой покроем и поставим точку,//где бабочка рядится ангелочком//с чертами рахитичного ребенка.//

16. сидоров сидоров сидоров сидорелли
вот и сидоров пришел
очень пьяненький пришел
он пришел и говорит
выпить что ли говорит
водочки разве говорит
можно ли сидоров драть столько денег за такую конуру огрызок а
не конура конура в огрызках и что это сидоров здесь на обоях нарисовано когда по потолку ходят на обоях не рисуют необязательно это а-а он никогда не здоровается

17. 356-54-82 Алефа

18. … августа 1980 г. Все пыль гонять в горячечных дворах//тянуться к барбарису в скарлатине//и забывать о льстивых комарах//и находить истершийся полтинник//
все дни считать по пальцам рук и ног//и голову склонять под удареньем//в слове август//приходится оно на первый слог//и сотый глаз не закрывать о Аргус//сколь ожиданья тягостен урок!

18-а. …августа 1980 г. Да полно продлеваться и тянуться//глядеть сбиваясь на раскосые лады//до таволги обкорнанной так куцо//что впору пересохшими воды//выклянчивать озноб озноб в ознобе//в обиде гласные как будто а на о//переменили губы обметавши.

18-б. … августа 1980 г. И навсегда в том августе где встреча/вверх слепнущей ладонью повернулась//в том августе каштановых наречий//в нетвердых шепелявящих посулах//и навсегда немеющее тело//вечернее замкнулось там где встреча//в том августе.

18-в. … августа 1980 г. Воспрянет и уйдет чтоб августом очнуться//изнанкою листов прокравшейся плющом//в том августе что ливнями прельщен//и лужами как будто в этом суть вся//ловить в дожде бесхвостую звезду//лоз вороватых мокрую подругу//и сбыться лиственной оглядкой осребренной.

18-г. … августа 1980 г. Прости до яблочной сентябрьской сердцевины//где бусины смуглеют ожерелий,//что нижутся на ломкий запах прели//для темных игр с молчанием повинным//повинным с головою несеченой.

18-д. …августа 1980 г. И грозди бегствами замкнутся и отпрянут//добычей зрения отторгнутой от век//сухих и безресничных где навек//настигли очертанием багряным -//во всяком случае сентябрь не тяжелей — //не жестом не багровицей виновной//не в сопряжении лозой но словно//забытым виноградом на столе.

18-е. …августа 1980 г. И в сердцевине сумерек в стекле фонарном,//где мальчик пыль размазал по щеке//пролившись ненароком в 6езударных//и слезных гласных в сомкнутой руке//в продленных очертаниях ладони//остановился тусклый шелест листьев//до оклика до дрожи.

18-ж. …августа 1980 г. Растерянность у губ, обида на ресницах//к истершимся ступеням через двор,//протяжны немощи, но ливню не в укор,//что выбелит помарки на странице//6ессонницы и срежет роз свинцовых//в дождливых жалостях коснувшихся виска//всю длительность стеблей.

18-з. …сентября 1980 года. Когда на третью ночь на проводах//тот плод покачивался, превзойдя в размерах//все сущее неточное на сером,//прельстившись винной ягодой тогда//в обманчиво прозрачные глубины//не обернулся в фунтике газетном//плутая между гроздьев голубиных.

19. О нет, до этого мы не опускались! Спать в киношке на последнем сеансе. Спать в изредка плюшевом чреве, а чаще — почти как за партой, на несгибаемых фанерных уступках — не стоится — присядьте. Не подобные в последних рядах прячущим птичьи носы в воротники и поволоку птичьего глаза под ладони (из притворства или так, для утешения лба) — только погреться. Не подобные в последних рядах незамечающим приседания голоса и света — ежевечерне — для соблюдения формы — ежевечерне — двусмысленность смены зеленого и синего на желтый и красный и подмигивание голоса на каждой гласной — а-о-у-э и так упорно — ыуие — только погреться.
Застигнутые врасплох нехитрыми упражнениями, загнанные светом, окруженные голосом и многоречием, частью чревовещательным, тех, кто не спит и, возможно, никогда, мы протягивали друг другу руки, неторопливо сменявшие красный на привычный сиреневый. И когда чьи-то пальцы тянулись в карман за сахаром — два белых параллелепипеда в шуршащей обертке (и надпись — «Дорожный»), в табачных крошках — убежище этих записок оказывалось воистину сомнительным.

20. Особенности отбора выр. средств, направления отбора, диапазон отбора (от великого до смешного), центрическая и децентрализованная композиция, сюжетная и внесюжетная логика мизансцен.

21. Откуда Они все знали? Они говорили: «Смотри, не потеряй перчатку», — и я терял перчатку, и они говорили: «Смотри, не потеряй варежку», — и я терял варежку. И они говорили: «Запиши в тетрадь, что тебя предупредили, а ты не послушал», — и я писал в тетрадь, что они меня предупредили, а я не послушал». И, потеряв варежку, я записал в тетрадь: «Когда они говорили: «Смотри, не потеряй варюшку», — я потерял варюшку».

Как будто это была одна из множества крошек варвар, совершенно одинаковых маленьких девочек, мохнатых и пузатых.

22. Затравлен черный шарф и набок//в одышке свесил бахрому,//и ветер, как безвестный лабух,//затеял в липах кутерьму,//сфальшивил, рассовал созвездья,//соцветья в рваные штаны,//и грянул предрассветной медью,//ночною медью тишины.

23. Мамочке. Молитва Ее круглому лицу,//синюшному с медвяною улыбкой,// молитва Ее медному венцу//из завитков рыжеющих и зыбких,//молитва Ее ангелам в трико//лазоревых и с синими крылами,//дневной звезде над сизою рекой//и двум рукам, сложившимся углами.//

24. На синем пиджачном плече господина К., нашего учителя, свернулась белая нитка. Господин К. укусил за нос орущего сына.
На синем плече пиджака примостилась белая нитка.
— Понимаете, объяснял господин К., — жена ушла, он орет, а у меня — диссертация. Все мы неврастеники. Вот один мой знакомый, профессор Б., засунул сына в ящик письменного стола.
На синем плече белая нитка.

25. Министерство финансов РСФСР тираж выигрышей
Билет денежно-вещевой лотереи состоится
003 Разряд 13 016879 23 августа 1980 г.
Билет
Стоимость билета 30 тридцать копеек 7 выпуск

26. Додик рассказывал мне однажды о произнесении л — лопотание, лепет — назвав воспоминание первым. Так ль-легче и ль-лестно — ласка, лев, лето, любимый. Ловец сЛов, Левша Листвы, Лебедь Ладоней. Но в скрытом, замутненном позднейшими изложениями событий жили первый шаг и первое «дай!», обращенные к коралловым бусам.
Два шага между опорами расставленных стульев, два шага без опоры
расставленных стульев, два шага до коралловой змейки, до обретения сокровищ, до прохладного зернистого прикосновения к ладоням.
Можно взять и трогать, и дергать, и разорвать, и раскатить по углам, и заплакать. И тогда же — или раньше? — или потом? — что было прежде — шаг или слово? еще вцепившись в прутья деревянного колыбельного зверинца, осмысленно или случайно: «Дай, дай, от-дай!» КораЛЛ.

27. 24, ноябрь. «Сто братьев Б.»
9, ноябрь. Концерт. Малов с певицей.

28. См. также 8. Что можно сказать об этих шкафах? Все три бесконечно коричневели, параллелепипедные, неудержимо, неустанно, бесстыдно. Только у одного, служившего буфетом, не хватало створки, и потому хлеб и банку варенья из черной смородины так и не удалось спрятать от взоров. Позже, когда день отъезда в никуда, впрочем, из ниоткуда, стал известен и близок, мы отыскали и пристроили беглянку. Она оказалась редкостно желтой и подошла как нельзя лучше.
Возможно ли расставание?
Мы стащили афишу, где на синем зеленели волосы маленькой Бабы Яги. И оставили подаренные кастрюли.
Выяснилось, что розовая ночная фуфайка с синим петухом на животе забыта там же.
синий зеленый розовый синий
коричневый коричневый желтый

29. Так сумрак прорастет, как шкаф растет в уме,//когда просеют зеркало рябое,//шитье бездушное воздушного разбоя//безобразными О приотворят ко тьме.//
Все О и У в громоздком ришелье — //вот рыбий алфавит — невозмутим и важен -//где сумрак рыбкою как жирный кот приважен//к замочным скважинам в затопленном жилье.

30. /ЗЕРКАЛО/
Принимая рты за боль и боль за речи,//отступая в сумерки пространства//возвещает губы, лбы и плечи//с неизменной тенью постоянства.//
Может быть, одно само с собою.//
Отступив, чуждаясь, на полшага,//остудив ладонь прохладой расстоянья,// возвращает шорох, как бумага,//с неуместным знаком расставанья.//
Если бы одно само с собою.

30-а. Две водяницы, две рыбки, две медузы, две Мелюзины, скользящий чешуйчатый взгляд вялых глаз, владелицы лесбосских осколков на Староневском проспекте, хозяйки невнятных потемок.
— Неужели вы покупаете яйца по 90 копеек?
— Неужели можно ставить пластинки на допотопный патефон?
Две радужные чешуйки пристали к ладоням, вобрав нас, пробиравшихся наощупь. Комната в венце обрезанных проводов озаряла лица неверным заоконным светом белого фонаря.
— Тише, — шептал Додик, натыкаясь на угол кровати.
— Неужели можно терпеть запах никотина?
— Неужели?

31. Об учителях и учениках.

32. О библиографии.

33. Хоронить кузнечика. Обратить его в свою веру, научить тому, что знаю о смерти я. Когда умирают, кладут в деревянный ящик и зарывают в землю. Это страшно. Музыка играет, и много цветов, бумажных, тряпичных. Это красиво.
Коробок выкрасить в черный цвет, чтобы надпись «Хозяйственные спички. Ф-ка «Пролетарское знамя» г. Чудово» не» томила неведомым мертвых. Мох, чтобы было тепло и мягко. Зеленая бусина, чтобы было светло. Клевер, лютик, ромашка и сорванный втихомолку толстый мохнатый розан.
Прощай, кузнечик! Теперь ты все знаешь о смерти. Это не страшно, не страшно. Я расправился с ней, я играю марш на губе, я боюсь.
И Дедушка, поправив дикую гвоздику в петлице, затягивает:
— Са-ловей, са-ловей, пта-шечка, Канаре-ечка жалобно поет…

34. Сант. 249-75-19
Там. 533-26-89
Ир.243-15-22 Отд. 212-34-89

35. Часто моргая, зачарованный, гляжу на лист в нежную клетку, где из-под руки Юлочки вытягиваются волнистые облака, посаженные на кол, вырастают из двух почти параллельных почти круги — деревья, обиталища деревянных девочек, обжитой чертеж ствола и кроны. Без роду, без племени, но так похожи и узнаны сразу. Выхаживаю фонтанчики слез с тайным знанием ивы.

35-а. Не одарить недоуменьем влажным,//беспомощной водою не ужалить,//струею окаянной и протяжной//не уязвить, шепнув:»Какая жалость!»//И только НЕТ в плену полусонета//не ускользнет от каменных младенцев//в пыли и брызгах каменного лета.

35-б. Как нежно низачем тянулось к никогда.//Как бы фонтан, себя державший в клети//из брызг и шепотов, сквозь прутья тянет к детям//свою струю, а те кричат — вода!

36. См. также 25.
7
выпуск
В лотерее разыгрываются выигрыши, перечень и количество которых установлены
условиями лотереи, утвержденными Советом Министров республики.
Владелец выигравшего лотерейного билета может по желанию получить взамен
вещевого выигрыша его стоимость наличными деньгами.
Прием лотерейных билетов для оплаты выигрышей производится
по 30 сентября 1981 года включительно.
Мт. Госзнака. 1980

37. Вопрос. Как располагаются предметы в небесконечном пространстве? Где заполнявшие и окружавшие некогда ломберный некогда стол, где ломберный некогда стол, где Додик, где его стакан с ложечкой, где Мамочка, где его чашка, где № 36 пачка чая, где хранитель, где ангел, где банка черносмородинного варенья бездонная, где стол, где стул, где пиджак на спинке стула, где я в пиджаке на спинке стула, где розовый исподлобный свет абажура и лиц под абажуром, где синий отсвет бархатной стены?
Ответ.
Есть кровати не для девиц. Слишком узкие кровати, сомнамбулические кровати, скачущие по комнате кровати, как подкошенные кровати, для тех, кому лезвие ножа чересчур просторно.

38. К черту указательность.

39. Передача страстей в мизансценах.

40. Пластические рифмы.

41. Это можно было бы даже написать. При свете, при слабом сиянии первого снега шариком, скатанным из чернильной промокашки, влетает контрольная… Или так… В классную, золотую от пыли в сусальном, младенческом солнце, вплывает, оставляя за собой лиловые разводы, диктант… — Смешок застрял в его горле школьным занозистым угольником. — И ужас, холодный и влажный, невзирая на календарные различия, охватывает сердца сорока, склоненных над партами.
Неплохо, правда?
Во всяком случае, нет ничего страшнее, чем вспоминать третий знак числа «пи» под тупым немигающим взглядом Софьи Ковалевской.
А когда восходит солнце Аустерлица, и гуситы принимают участие в восстании желтых повязок, а Карл XII встречается с Марией Терезией тайно на Аркольском мосту…
Ах, не дай тебе Бог испытать на себе милости среднего образования. И знаешь, над зверинцем дробей в линованном небе грамматики х, у и z, обреченные венецианским полумаскам, полтора экскаваторщика, воплотившие условное наклонение, и братец с сестричкой, не поделившие пять яблок на двоих, свысока взирают на разбор причастных оборотов.
Так учил нас McNab, наш учитель, насмешливый (mocking) набоб.

42. Только приближаясь, постигаешь ее простодушное коварство и ничего, ничего общего не желаешь с ней иметь, ведь — послушайте, ну послушайте — так нечестно. Детские хитрости, невинные уловки и крючки, просто крючки и палочки с наклоном. Еще строка этих палочек никогда не выходила ровной, или крючок — палочка — реверанс — царапающий бумагу всплеск пера — неожиданно вторгался в желанно прямой строй.
Равнодушие прописей, где неведомая рука оставила знак совершенства — палочку с петлей.
ничего — никогда — незванно — неведомая — легкая утварь смерти.

43. Мы не были приглашены.//Помоек беспризорный праздник//затеял ветреный проказник//и нарушитель тишины.//
Ноздрю кошачую втянул//и, учиняя 6еспорядок,//до запахов был слишком падок//и позабыл про звон и гул.

44. Об этическом (сократовском) методе.

45. Возможно ли, чтобы слова «ноябрьский вечер» обернулись сентябрьской дорогой, и к тому же, что представляется совершенно немыслимым, двумя сентябрьскими дорогами: сентябрьской дорогой туда и сентябрьской дорогой обратно. Многократность упоминаний сентября оправдана необходимостью подчеркнуть противоестественность метаморфозы.
По сентябрю, по немыслимой сентябрьской дороге туда мы следуем за уже неразличимой в густой синеве провожатой, за Юлочкой нашей.
Не странно ветру улечься дорогой, тем паче, что и дорогой этот путь по изрытому лугу так странно назвать.
Вцепившись в рукав пиджака, Додик повисает и нашаривает сандалию, не желающую следовать дальше. Вполне достаточно сбита подошва и изодраны ремешки, чтобы слиться навсегда с хромающей лжетропой, позволить удержать себя волчцам и зарасти — чем? — всем тем, что произрастает в местах, неподобных лугам Прозерпины. Участь жестянки, блеснувшей ей вслед, возвращенной беглянке представляется счастьем. Но уже не представляется счастьем ночлег, столь неожиданно предложенный, столь неуклонно ускользающий. Ускользающий, подобно ступеням скрипящим, милости чая, совершенному чуду варенья, стульям, на которых сидят, рассказам о стульях, сновиденьям, ускользнувшим под тяжестью сна.
Стулья представляются счастьем при пробуждении. Прямизна спинок, и резная гирлянда, и повторный рассказ об их дешевизне.
Нас не удержишь ни прямизной, ни гирляндой, ни дешевизной. Черпая песок на дорогах, в жарких венках шиповника и рябины, волоча третьей тенью скинутое пальто, Зануда и Додик плутают в поисках немыслимой сентябрьской дороги обратно.
И я выталкиваю из дырявого укрытия капли рябины одну за другой, оставляя в пыли витиеватый пылающий след для Гензеля и Гретель.

46. Нажать вн. кнопку. Появится номер месяца.
Нажать вн. кнопку. Появится число.
Нажать вн. кнопку. Появятся часы.
Нажать вн. кнопку. Появятся минуты.
Часы повременивших улиц, когда же сумрак их оставит, и стрелки ночи заведенной за ним сомкнутся торопливо?
В шесть часов дождь проник под часовое стекло. Он расплющил нос о витрину кофейни.
Стулья опрокинуты, перевернуты, громоздятся один на другом. Мокрая тряпка шлепает по полу.
Большая стеклянная дверь дребезжит, распахивается, дребезжит.
Входят мокрые, встряхивают зонтики. По следам мокрой тряпки несколько мокрых ног. Стулья расставлены. (См. также 45).

46-а. Как серый Пьеро с семенящей походкой//вновь за угол ветер свернул, торопясь//на запах горелого кофе и водки,//споткнулся — ступеньки, упал прямо в грязь.//Где твой помпон,//и где твоя Пьеретта?//
И медная денежка мелкой звезды//рассыпалась в лужу, в потемки, на ветер,//размазывал слезы и требовал мзды,//как серый Пьеро, разревевшийся вечер.//Где твой помпон,//и где твоя Пьеретта?//
Вечерний Пьеро с семенящей походкой,//он шарил в грязи и с колен не вставал,// и все натыкался на хвост от селедки,//и свой балахон на спине разорвал.//Вот твой помпон,//и где твоя Пьеретта?..

46-б. Нанизывал стеклярус сизый,//дробился в стеклах, лужах, ветках//и сопли утирал карнизам//платком в полосочку без метки.

47. Ленинградский
Трамвай
Сер. Т-215
302022
Контрольный
Билет

48. О шотландец прежних времен, раздувающий щеки и мехи волынки! Черный диск воскрешает твои щеки в лиловых прожилках.
Мамочка и Блинчик сидят у окна — ноги на подоконник. О волынщик неведомых времен, сгибающий в такт колени! Черный диск воскрешает твои волосатые колени.
Додик и Зануда сидят у стола, обводя пальцами узоры клеенки. О волынщик безвременных времен, заводящий глаза в экстазе! В комнате длины непомерной от окна к столу, от стола к окну витает печаль утробных мелодий. Небеса гнусавящих звуков. Вознесенье шерстистого брюха.
О волынщик — чревовещательная вечность!

ИЗ ЖИЗНЕОПИСАНИЯ ТАЛАНТЛИВОЙ ПОЭТЕССЫ

Талантливая поэтесса стирала чулок. Простой эластичный чулок так называемого телесного цвета. Хотя представить себе телеса подобной расцветки ей (талантливой поэтессе) казалось делом почти невозможным, но, впрочем, завлекательным.
Вообразив даму немыслимого колера, талантливая поэтесса намылила невыразимый чулок. Дама задвигала ручками, ножками, сдобно и несъедобно выпиравшими из полосатого борцовского трико, и громово запела:
Советский цирк циркее в мире всех цирков.
Трам-та-ра-рам.
Советский слон слонее в мире всех слонов.
Трам-та-ра-ра…
Талантливая поэтесса вздрогнула, скомкала чулок, сжала руку и смотрела, как серые, еле пенящиеся струи заскользили по белому фаянсу. Толстые женщины наводили на нее ужас. Она с обидой вспомнила, как дома ей упорно втолковывали, что она худой, худой, ну прямо тощий мальчик, и как этой осенью, вернувшись с дачи, услышала от кого-то из теток — как мальчик похудел! Значит раньше она была толстой! ТОЛСТОЙ.
Талантливая поэтесса до боли стиснула руку, с чулка капнула последняя серая капля.
Талантливая поэтесса расправила чулок и подставила его под кран. Ей хотелось, чтобы чулок наполнился водой, как наполнялись водой полиэтиленовые мешки, превращавшиеся в мягкие пузатые аквариумы для прозрачных рыб, когда их мыли. Аквариумы покорно меняли форму, подчиняясь нажатию пальцев, но, не стерпев щекотки, прыскали и пускали до неприличия смешной и тонкий фонтанчик. Однако в чулке струя не задерживалась, только, падая, теряла свою форму, форму струи, и вытекала из чулка неопределенным потоком, вроде тех, что в ливень среди струй внезапно обрушиваются на головы растяпам. Непременно все они растяпы, — сердито подумала талантливая поэтесса. Недотепы, раззявы. Это она, она была раззява. И еще — «Как ты похож на своего отца!» — тоже была она.
Опавший чулок не желал обретать форму, несвойственную ему форму; водяная ножка, ножка русалки, впрочем, у них хвосты.
Чулок должен быть чулком!
Невнятным мокрым существом, не задерживающим потоки, но сменяющим свой невыразимый цвет на иной — невыразимый.
Лозунги для чулок.
Чулки для чулок!
Вереницы чулок ползут по асфальту, оставляя извивающиеся влажные следы за собой. Или они тянутся ввысь, подпрыгивая на носках? Это им вряд ли удастся.
Талантливая поэтесса стирала чулок. Так она начнет свои мемуары. Это будут немножко мемуары, а немножко так… Но, в общем, — неприкрашенная правда, страшная в своей наготе. Она вывернет душу и кинет ее миру. И мир ужаснется.
Талантливая поэтесса стирала чулок.
Жесткая фраза. Талантливая поэтесса — конечно, в кавычках. Но ставить кавычек не нужно, они останутся в интонации.
Талантливая поэтесса уже знала, как она кончит. Свою жизнь и свои мемуары.
Талантливая поэтесса распахнула окно, встала на подоконник. Талантливая поэтесса мягко спружинила на мохнатых лапках, распушила хвост и нырнула в подвальное оконце.
Талантливая поэтесса не любила кошек. В возрасте шести лет она обманывала кошек мяуканьем. В возрасте семи лет она презирала ангорскую кошку Эльси, поедавшую куриные котлетки и воробьев. Перед дачным окном, где грезила Эльси, она раскачивалась на носках, едва не валясь в хозяйские ноготки, и строила рожи. Все богатство гримас и оскорбительных звуков бывало исчерпано прежде, чем ангорская тварь соизволяла сморгнуть. И талантливая поэтесса удалялась с гордым видом побежденного.
Талантливая поэтесса не любила кошек. Себя она тоже не любила. Только ужасно жалела. Она знала, что некрасива.
Талантливая поэтесса скомкала чулок и, снова намылив его, поглядела на себя в зеркало. Раньше, когда она еще приставала с вопросами к маме, мама, немного помедлив, отвечала: «У тебя красивые волосы» или «Ты симпатичный». И талантливая поэтесса понимала — это утешение. Что ж, она некрасивая. Зато она умная. С этим никто не может поспорить. У нее тьма идей. И она может сочинить еще тьму. Тьма и тьма — сколько это будет? Задачка для смелых. Тьма и тьма смежили веки, став тьмой, но оставив местечко для света.
Когда закрываешь глаза или щуришь ресницы, видишь красные линии, пятна, круги, оранжевые обручи, голубые расплывающиеся кольца.
Кажется, что кто-то поет, подпрыгивая на одной ножке и тряся седой бородой: «О Патти, Патти, Патти, божественная Патти!», и изо рта его выплывает ряд ноток, круглых, да не совсем. Все как одна с изъяном — приплюснуты то сверху, то снизу, и не поймешь, где у них верх, где низ, как мыльные пузыри.
И еще кажется, что все это глупости.
Господи, почему ей всегда всякая дрянь лезет в голову?
Она только знает, что Божественное пишется с Большой Буквы Б. Бедная Брюхатая Буква Б — с испугом подумала талантливая поэтесса и выжала из намыленного чулка теперь уже рыжеватую пену. Она не станет писать мемуары талантливая поэтесса стирала чулок глупо писать мемуары противно писать про себя.
Струя пронзила чулок и выпала бесформенным потоком. Это был левый чулок. Во всяком случае, чулок с левой ноги. Она всегда забрызгивает левую ногу. В этом даже есть какой-то смысл.
Талантливая поэтесса отжала чулок и повесила его на змеевик. Это было все, что осталось от восьмой драконовой жены. От восемь тысяч восемьсот восемьдесят восьмой драконовой жены. От восемь миллиардов восемьсот миллионов восемьсот восемьдесят восемь тысяч восемьсот восемьдесят восьмой.

ИЗ ПИСЬМА ДОДИКА-УРОДИКА КО МНЕ

А мы как пишем? Транскрипция волнует. Да на фонетике все больше торчим. И волоса наши торчат, даже в железной косе если. А мы от щастия балдеем. И едет к нам логопед литовского языка. К нам едет логопед. Этого можно бы и не писать. Это и так уже ясно.
А еще встречаются немолодые уже люди, умеющие говорить. И любовь к Уткину считающие проявлением хорошего вкуса, в то время как к Алтаузену — плохого.
Говорят об этом грамотным литературным языком, говорят.
В то время как мы сего уже не умеем, не можем, не домогаем, не могем.
У нас, безусловно, есть свои симпатии, пристрастия, приверженности даже, и наоборот, антипатии, и они пристрастны. Кто их не разделяет, тот наш враг, но он этого не узнает никогда, а мы не узнаем, разделяет он их или властвует.