Мы едва ли встречались до того, как абиссинский принц по имени Муса, около двух лет тому назад покинувший Гондар с сестрой Рас Веллеты, посетил нас во время паломничества в Иерусалим. Его содержанка умерла здесь несколько месяцев назад, а он впоследствии познакомился здесь с любезной и превосходной леди Хестер Стэнхоп, ради коей оставался некоторое время в ее резиденции около Сайды…
Вскоре после расставания с нами принц вернулся с большой белой бутылью ракии и фунтом табака в подарок, и в свою очередь получил кусок полотна, достаточно длинный для тюрбана, и пару ножниц, которыми был премного доволен. Мы находились в то время непода¬леку от Гроба Господня, закрытого на несколько дней, так что я до сих пор не имел возможности его посетить. После того, как я сообщил нашему проводнику все, что было мне известно о женской обслуге здешних монахов, он поначалу отрицал сам факт существования тако¬вой в природе. Однако, настаивая на точности моей информации, я смог склонить его к допущению такой возможности, а под дальнейшим воздействием трех пиастров, вложенных в его руку, он подмигнул в знак согласия и шепнул, что, коли я пожелаю, он проводит меня туда. Близился вечер, но желание узнать правду об этом единственном в своем роде обществе побудило меня следовать далее.
Таким образом, мы подошли к дому, и пока Габриэль, а так звали моего ангела-хранителя, оставался во дворе внизу, я поднялся на пролет по винтовой лестнице, которая вела с темной улицы в открытый верхний двор, а оттуда — еще на один пролет на верхнюю галерею, где начинались частные квартиры. Здесь я был встречен пожилым человеком, лет пятидесяти, обратившимся ко мне по-арабски. Я сказал ему, что я — английский путешественник, который несколькими днями ранее был спутником моего товарища, когда мы возвращались из коптского монастыря. Дверь была все время открыта, и мне видна была комната, в которой на полу лежали тюфяки и подушки, и в которой играли дети. Потом появилась женщина лет тридцати, мать этих детей и жена человека, принявшего меня вначале, а он, представив мне ее как сестру Терезу, удалился. Детей также увели с помощью всевозможных отговорок, дверь закрыли, и мы остались одни.
Внезапно громкий стук прервал действие, Тереза воскликнула: «Мин ху?» (Кто здесь?) и велела мне молчать, приложив пальцы к губам. Ответа не последовало, но когда застучали снова, дверь отворилась, и вот, появился мой абиссинский друг Муса, заикаясь от ярости и с трудом сдерживая свой гнев. Я попросил его сесть. Тереза была еще более вежлива и спросила: “Мой дорогой господин, не желаешь ли ты стакан ракии, трубку или кофе?» Тот ответил угрюмо, что не может остаться, настаивая на том, что я нужен ему по срочному делу, и заявил, что без меня он отсюда не двинется. Я поднялся и последовал за ним. Он упрекнул меня за глупый риск, которому я себя подверг. Выяснилось, что, проходя внизу, он заметил Габриэлли у входа и заподозрил, что я нахожусь внутри, хотя парень и настаивал на том, что он ничего не знает о человеке, которым тот интересуется.
Муса, по его собственному мнению, поднялся сюда, чтобы спасти меня от угрожавшей мне опасности. Он убедил меня, что здесь заведено любого, кто не был бы членом монастыря, которому дом принадлежал, задерживать в комнате как можно дольше; а между тем муж, брат или какой-нибудь заинтересованный друг, переодетый в турецкую военную форму, разыгрывая поимку христианина, нарушившего закон, требовал немедленной выплаты большой суммы, часов или другого эквивалента в обмен на молчание; так что у путешественника вымогали все, что он при себе имел, и отпускали, возможно, за обещание большего в уплату за освобождение, в то время как проститутка и ее сообщник делили добычу.
Я слышал прежде о подобных вещах, проделываемых турками в Константинополе, но едва ли мог предположить их существование здесь, в подобных обстоятельствах. Муса настаивал на этом, а Габриэлли не решался отрицать, хотя и не выражал согласия; разочарование тем, что его разоблачили, сделало его молчаливым; то, чему я и сам был свидетелем, я честно поведал; и в то, что я услышал, я твердо верю.
По дороге в монастырь Муса сообщил мне, что он собирается вскоре выехать в Яффо, что леди Хестер Стэнхоп послала за ним со всей возможной срочностью, и что он горит нетерпением ехать. Как последний наказ, он велел мне позаботиться о своей содержанке, но умолял меня никогда не переступать порог борделя католических монахов.
Наша беседа была прервана приходом Мохаммеда, итальянца-отступника, который, хотя и жил долгое время в Албании и Египте и посетил Мекку и Медину, был в той же степени христианином, как и турком; он не мог сдержать взрыва хохота, рассказывая как, в то время, когда все монахи были заняты самобичеванием со всей строгостью, он спросил одного монаха, любителя бренди, почему он не присоединяется к остальным, тот ответил, что для него достаточным наказанием за грехи служит готовка на 88 человек и обучение мальчиков сапожному ремеслу, обе эти обязанности были возложены на него.
Мы узнали из общения с ним, что эта ночь была ночью бичевания, что все братья пороли самих себя по средам и пятницам круглый год помимо ежедневной порки в течение Великого поста и других постов, в наказание за общие грехи; некоторые истязали себя веревками, другие — прутьями, а некоторые — небольшими цепями, в соответствии с выносливостью своих тел и готовностью наносить удары. Такой была удивительная смесь разврата и благочестия, которую раскрыла история одного дня в Иерусалиме.

(Из книги «Путешествия в Палестину через земли Бошана и Гилъада», Лондон, 1821 г.)

ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО: ЭЛИ ЭМ