СЧАСТЛИВЫЙ ПОЭТ

Высоко, высоко вознесся памятник счастливому поэту,
стопы застыли на камне,
в деснице – стило из корунда инкрустировано аметистом,
шуйца сжала две малахитовых скрижали,
в глазах сверкают сапфиры, достигая сини небосвода.

Как прекрасен поэт! – год за годом
слышатся оды участниц ЛИТО из института изучения пустыни в Сде-Бокере, –
и как он счастлив!

Почему бы и тебе не уподобиться счастливому поэту? –
шепнет украдкой измученная бедуинка пылающему в лихорадке сыну,
требующему сладкую воду с финиковым медом.
Ей еще надо расшить алым цветом полдюжины черных нарядов
для изысканных дам и отправить в бутики «Орнамент»,
а пальцы распухли от игольных уколов.

И трудящиеся на рудниках Тимны, безысходно гнущие спины,
иной раз почувствуют дуновение свежего ветра в жаркую погоду:
«Это дыхание счастливого поэта!» –
радостно воскликнут и, возвращаясь к работе, истекая потом,
подмигнут друг другу светом фонарей на касках.

«Вотпамятниксчастливомупоэту!» –
провозгласят со скучающей важностью экскурсоводы, гонящиеся за длинным рублем,
взимая сикль серебром со сходящих по автобусным ступеням
(не погнушаются и иностранной валютой).

«Йо-хо-хо, счастливый поэт!» –
возвеселятся ныряльщики, погружаясь в воды Соломонова залива,
когда овладеет ими смеховое безумие в опьянении глубью.
Не ведомо им, что последний баллон с кислородом вот-вот взорвет зеркало моря.

«Прольем нашу кровь в пески Родины, удобрим их нашим туком,
по словам счастливого поэта!» –
проревет главнокомандующий Диким Югом на церемонии принятия присяги
у новобранцев. Над ними – гора.
В руках горят факелы, горла охрипли от криков «Ура!»

Высоко, высоко вознесся памятник счастливому поэту,
стопы застыли на камне.

ПЕСЕНКА ПОСЕЛЕНЦЕВ

Мы – первые на деревне.
Песок угрожает сараям,
стучится в двери пустыня древняя,
мы ее оттираем.

Мы поборемся, и к колоску колосок
встанет поле в пустыне. Работай резвее!
Труд души нашей ветер и тот не развеет,
и не покроет песок.

ВОЗЬМИТЕ К ПРИМЕРУ

Возьмите к примеру нашу любовь,
возьмите к примеру –
наша любовь беспримерна,
из песков в космос она вознеслась высокомерно.
Чудная наша любовь верна и безмерна.
Возьмите к примеру нашу любовь –
нет подобной нашей любви для примера.

ВОЗЬМИТЕ К ПРИМЕРУ

Возьмите к примеру нашу любовь,
возьмите к примеру –
наша любовь была беспримерна,
была безмерна и умерла, померкла.
Песок умерил нашу любовь.
Наша любовь стала меркой в песочных часах.
Да покоится в мире в песках.

БЕДНЯГА-ПОЭТ

Я очень одинок,
на свете никого нет у меня, куда ни гляну я, на Запад, на Восток.
И если что-то, не дай Бог, стрясется,
если паду на дно в одну из западней,
если на склоне дней проглочен буду я песчаною трясиной,
кто о том узнает?
Кто услышит?
Кто раздерет одежды: «Где? За что?»

Нет, не до смеха, одинокому поэту только песок свидетелем
в момент, когда он станет звать на помощь, для дюн нет слаще замиранья эха,
и лучший монумент пустыне – архивист.

БЕДНЯКИ ПУСТЫНИ

А один архи-странный археолог, христианин православный, в прошлом
архивариус церковный,
пятнадцать лет все копал,
Ковчег Завета искал
в пещере под горою над Мертвым морем
и даже черепка не сыскал, вот горе!

Годы под горою, годы роет,
сгреб в горсть черенок лопаты/кайла/кирки.
Так в ночи полнолунья луна наполнила его своей волшбой, прогнала дрему
(тогда случается на горбе дромадера арабский всадник
иной раз застынет, обозревая пред собой картину в холодном серебре).
Копает, ковыряет, роет, рядом с горящим фонарем – кувшин пылает
со смолистым пойлом,
на плече – злой ворон каркает, пророчит, кроет все, проклинает.
А он поет песню героев, песню борцов за свободу: погибнуть, но не сдаваться!

Копает, пьет (не воду), распевает пьяную песню охрипшим горлом:

Пятнадцать фанатиков в жестокой осаде –
Йо-хо-хо и бутылка рома!

Пятнадцать жребьев, конец Масаде,
Йо-хо-хо и бутылка рома!

И вновь поет, копает, разгребает в досаде на судьбу и все поет, поет, певец…
Отверженный, ничтожество, могилу, себе могилу он копает, ах, стервец!
Ведь каждый жрец Зороастрийский, каждый мудрец,
вся сотня ведунов и колдунов, великих посвященных магов,
все на него заклятье наложили,
стегнули сотней раскаленных добела железных жезлов
по ауре его главы склоненной (уже немного помутившейся),
холера ему в бок и лихорадка пещерная!
Рота священников, вцепившихся в подсвечник, и сотня черных свеч оплывших
у врат Ковчега, оскверненного огнепоклонством и поклонением пред ангелами гнева,
чтоб жизнь отнять у чужестранца, у инородца, чтоб не мог ступить в ворота.

И близок день, и близок день, тот день, когда опустятся нагие своды и погребут его.
И лишь пятнадцать лет спустя в научной экспедиции коллеги
с его очей прах сдунут с состраданьем и сожалением глубоким.
И в тот же миг в стене блеснет как бритва щель,
увы! она избегнет их вниманья, их незамеченная цель,
проход в сокровищницу храма,
сокроется, сомкнется вновь, как фениксово веко, смежится на века, на тыщу лет,
пока не встанет поколение в пустыне, племя пламенного духа,
род истинных мужей.

* * *
Памятка-записка
на песка стене:
помните,
помните,
помните обо мне.



ПОСЛЕДНЯЯ ПРОСЬБА

Если жизнь я закончу вдали, у пруда,
где трава зелена, а зимой – холода,
в изголовье песок мне насыпьте туда.

ПОСМЕРТНАЯ МАСКА

Если век мой продлится, что песчинки – года, уж простите меня, я не стоил труда,
Отпечатайте в глине лицо мне по смерти – пиит и чудак,
и на глине писал я стилом, и чернила лились как вода,
но пустыне был раб, и песок – мой Господь в час Суда.

Перевод с иврита: ГАЛИ-ДАНА ЗИНГЕР

* Из книги «Страна песка» (Геликон-Таг, 1997)