«Кто прежде видел черепаху с любящим взглядом?» — вопрошает на первой странице своего альбома акварелей и рисунков узник приюта для душевнобольных Чарльз Алтамонт Дойль. На дворе 1889 год. На картинке, рядом с любящей черепахой – фея, гадающая перед цветущим кустиком, «который из первоцветов наипервейший».

Впервые на этот альбом обратили внимание в начале 1977 года. Двадцатью годами раньше некая английская особа получила его в подарок от друга, купившего Бигнелл Хауз — загородный дом семейства Дойль, и обретшего в придачу кучу хлама, пылившегося на чердаке. До тех пор про Чарльза Алтамонта Дойля было известно лишь то, что он имел честь приходиться отцом прославленному автору детективных историй.

Открытие необычного иллюстрированного тома сделало существование джентльмена, стоявшего за его созданием и носившего соответствующее имя, уже более вероятным фактом, однако все еще настолько расплывчатым и туманным, что даже проницательный сыщик с Бейкер Стрит, возможно, счел бы его мистификацией. Ведь все приметы реальности, имевшие отношение к этому делу, были настолько неуловимы и обманчивы, а главный герой — настолько призрачен!

В галерее Маас, специализировавшейся на искусстве викторианской эпохи, куда обладательница реликта обратилась по совету друзей, немедленно поняли, что открытие книги Дойля — из ряда вон выходящее событие.

Молодой филолог и телепродюсер Майкл Бейкер, подпавший под очарование увиденной им книги, взялся за расследование личного дела Дойла. «Эта книга рисунков, — писал он, — словно труп под половицами, была моим единственным ключом, единственной уликой». И она больше скрывала, чем открывала, будто следуя давнему пожеланию своего автора:

Не умея рисовать оборотную сторону лягушачьей головы, разумно было спрятать ее позади цветка – ах, если бы я мог спрятать прочие мои недостатки!

Стремление ограничиться намеком, спрятать за каким-нибудь цветком часть того, что другие не видят вовсе, предварительно приоткрыв перед простодушным зрителем завесу реальности, приводит на ум иудейское религиозно-мистическое отношение к изображению. Вовсе не случайным представляется появление в дневнике младенца Моисея, который взирает на нас одним глазом из-за листа аира, скрывающего половину его круглого лунообразного лица. Сокрытие второй его половины восполняется отражением первой в водах Нила, создающим вместо одного объективного взгляда на мир два односторонних, автономных один от другого. Примечательно, что эта, самая таинственная и самая крупная, в целый разворот по вертикали, картинка – фактически единственная, в которой экзотическая флора и пейзаж воображаемого Египта занимают место естественного природного окружения Дойля.

Но Бейкер, помнил золотое правило детектива с Бейкер Стрит, гласящее, что чем случай более странный и причудливый, тем менее загадочным он может оказаться в конце концов.

Словно специально для того, чтобы еще больше осложнить поиск, многие карандашные записи в дневнике были стерты чьей-то заботливой рукой, вооруженной резинкой. И все же кое-что удалось установить уже на начальном этапе. Не вызывало сомнений, что Чарльз Дойль был ирландским патриотом и истовым католиком, а также то, что он страдал близорукостью, обладал недюжинным умом, был изрядно начитан, безусловно обожал свою жену, расчесывавшую свои волосы на прямой пробор, превосходно владел английским языком, некогда держал кошек и был сведущ в геральдике. Заболевание его выражалось в долгих периодах глубочайшей депрессии и приступах тяжелой головной боли. Кроме того, автор был подвержен характерным для викторианцев странностям и чудачествам: боялся птиц, верил в фей и вдобавок ко всему был человеком диспозиции не вполне практической, с точки зрения джентльменов, хранивших голубые карбункулы в рождественских гусях.

Сохранившиеся записи свидетельствовали о том, что Дойль тяготился положением сумасшедшего. По сути, вся эта книга была затеяна им в качестве наглядного доказательства собственной вменяемости:

Я уверен, что если бы многочисленные тома моего, ну, скажем, не вполне серьезного труда были организованы в приемлемой для публики форме, они угодили бы вкусу бессчетного количества подобных мне людей – и стали бы источником больших денег, которые я хотел бы подарить моим дочерям. Но, столь жестоко заключенный, что могу я сделать? –
Я уверен, что я заклеймен сумасшедшим исключительно из-за шотландской узости и непонимания шуток – если бы Чарльз Лэм или Том Гуд были пойманы, с ними обращались бы так же, как и со мной, и последний, вероятно, никогда не написал бы «Песню рубашки» —
В составлении книги подобного рода изрядная доля успеха состоит в умении не сказать ни слишком много, ни слишком мало, оставив сомнения касательно смысла высказывания, хотя в некоторых случаях задача лучше всего достигается вызыванием сомнения —
Но это верно не только в случае сей книги – Многое вернее всего выражается через отрицание. Так, например, отнюдь не лучшим путем доказательства моей вменяемости было бы концентрироваться на здравом смысле.

Дойль неоднократно возвращается к мысли о практическом (sic!) использовании иной реальности. Так, например, изображая головные уборы фей, он делает приписку:

Если бы только люди превратили очертания и цвета обычных древесных листьев в науку – они открыли бы для себя новое счастье и выгодный источник формальных идей.

С утилитарной точки зрения Дойль, вероятно, ошибался, ибо так и закончил свои дни в приюте. Однако он достаточно адекватно оценивал ситуацию и самого себя внутри этой ситуации и, не в пример другому художнику-визионеру, заключенному в сумасшедший дом, — Ричарду Дадду, сознавал профессиональную ценность своих работ.

Однако глубокая меланхолия омрачала его дни. В сочетании с укоренившимися еще с детства мистическими аспектами католицизма, это приводило его к почти обсессивной сконцентрированности на смерти, в которой видел он счастливое избавление от своей горестной судьбы. Не раз и не два возникает на страницах книги образ автора, радостно приветствующего Костлявую:

Прекрасная встреча! Я уверен, что для католика нет ничего слаще в жизни, чем оставить ее. Слава Богу!
Люди говорят: «правдиво, как сама жизнь», но это правдиво, как сама смерть.

Менее всего автора можно заподозрить в отрыве от окружающего его внешнего мира, ибо одной из доминирующих тем его зарисовок является окружающая природа, причем точность изображения животных и растений изобличает в немопытного натуралиста, постоянно совершающего невероятные и парадоксальные открытия:

Вот плакучая ива, которую я вижу из окна, и ворона имеет обыкновение сидеть на ней таким образом. Это может показаться ребячеством, но, вне всяких сомнений, основано на удобстве.

Там, где в доме привыкла сидеть киска, наблюдай ее наблюдательный критический взгляд, дружелюбный, но скорбный.

Некоторые образы, выдержанные в классической традиции викторианского нонсенса, напоминают Лира и Кэрролла. Вот, например, подпись к рисунку, изображающему человека без головы, рядом с зарисовкой одуванчиков:

Знавал я джентльмена с выражением, легким, в точности как пух одуванчика. Он был слегка легкомысленным – но равно невинным.

И даже самые обыденные вещи преподносятся как нечто из ряда вон выходящее:

То, о чем вы часто слышали, но, возможно, никогда не видели – рыжеволосый мужчина.

Среди мхов, грибов, цветов, белок и птиц в изобилии водятся феи и прочие представители традиционной кельтской нечисти:

Белка нянчит потерянного младенца. Это или чрезвычайно маленький младенец, или чудовищно большая белка.

Эта фея указывает утке на нечто, чего она никогда прежде не видела. Обратите внимание на уткину подозрительную недоверчивость.

Действительно ли Чарльз Дойль верил в фей и эльфов?
Казалось бы, да, если принять во внимание однозначность нескольких записей, вроде помещенного рядом с портретом девушки-кошки, признания: Я знавал такое создание, или заявления: Я точно видел зеленого парнишку.

Несмотря на прямоту и безыскусность этих заявлений, Бейкер все же не был до конца уверен, что в пристрастии Дойля к нечисти не следует видеть его последовательно проводимую в жизнь политику убеждения докторов в своей нормальности методом «от противного». Не будем также забывать, что маска бесхитростности была одним из любимейших головных уборов викторианских эксцентриков.

Но существует ли в этом мире убежище от пугающих птиц и лишенных юмора докторов-шотландцев? Два дойлевских сюжета не оставляют сомнения в том, что, если не сама смерть, то лишь потусторонние силы способны принять точку зрения безобидного близорукого джентльмена, наделенного живым воображением. На одном из листов альбома возмущенная фея говорит грачу:

Убирайся и оставь в покое моего бедного слепого червяка!
Примечание: Возможно ли вообразить слепого червяка в очках? Вы бы не поверили, но на носу сороки существует поразительное количество рисунков.

А на последней странице:

Шотландцы наслаждаются горным пейзажем. Овцы дивятся им, и это неудивительно – но обратите внимание на молчаливое недовольство их ангелов-хранителей!

Семейную традицию духовиденья продолжил Артур Конан-Дойль. Мастер дедуктивного метода, явивший миру героя, способного снять покровы таинственности практически с любых тайн нашего таинственного мира, всегда интересовался оккультизмом, а после Первой мировой войны всерьез предался этой модной страсти. Знаменитый писатель неоднократно утверждал, что ему удавалось установить спиритический контакт с отцом и с другими покойными членами семьи. В конце жизни Конан-Дойл написал не менее дюжины книг и массу газетных статей о загробном существовании души, читал на эту тему лекции по всему миру и возглавил Всемирную федерацию спиритуалистов. В 1922 году он опубликовал особенно примечательную книгу под заглавием «Приход фей», в которой рассмотрел и проанализировал ряд случаев, когда люди не только видели фей, но и фотографировали их. Наиболее поражавшим воображение современников был подробно описываемый в ней опыт двух йоркширских девочек из Коттингли, снявшихся в компании с феями и лесными эльфами.

Несмотря на то, что любой непредвзятый зритель сразу же видит в этих фотокарточках плохо сделанную фальшивку, Конан-Дойл заявил, что «данных свидетельств вполне достаточно, чтобы убедить всякого разумного человека в том, что от этой истории невозможно попросту отмахнуться». Более того, он с негодованием отметал какие угодно возражения по сему поводу. Таким образом, по иронии судьбы-плутовки, великий создатель Шерлока Холмса оказался повинен в использовании методов, которые великий детектив немедленно бы разоблачил.

Вся эта история, безусловно, знакома просвещенному читателю по двум весьма популярным английским фильмам «Волшебная сказка — правдивая история» и «Фотографируя фей», снятым в последнее десятилетие. О том же самом случае написаны по меньшей мере две посредственные книжки, также пользующиеся некоторым успехом. Что же до самого сэра Артура, то вполне возможно, что эти его близорукость и доверчивость были вызваны подспудным стремлением доказать, что отцовское увлечение феями и потусторонним миром было отнюдь не болезненной блажью, но следствием высокой духовности.

Детективный поиск следов покойного Чарльза Алтамонта самым логическим образом повел Майкла Бейкера в двух направлениях: он разыскал всех оставшихся в живых потомков художника и одновременно с этим медицинские документы, хранившиеся в психических лечебницах, где находился его подследственный.

Как справедливо указывает сын писателя, Адриан, в изданной им в 1945 году биографии отца «Подлинный Конан-Дойль», Артур и его прямые потомки «стали единственной в Британской империи семьей, поставившей для Национального биографического словаря пятерых отдельных героев на протяжении всего трех поколений». Столь же богаты выдающимися личностями и поколения предков писателя. Только Чарльз Алтамонт составил исключение и ни в один справочник не вписался.

Единственной из пяти детей Артура, остававшейся в живых к концу 70-х годов, была леди Джин Бромет, бывшая командующая женскими военно-воздушными силами Соединенного Королевства. С ней и встретился наш детектив-любитель. Родившаяся после смерти деда, она мало что о нем знала. Не многим больше, чем ее племянник — бригадир Джон Дойль, владевший несколькими семейными реликвиями, в том числе — наиболее отчетливой из немногих сохранившихся фотографий Чарльза. Выяснилось, что ныне здравствующие Дойли располагают изрядным собранием рисунков и акварелей своего загадочного предка, часть которых явно представляет собой листы, вырванные из альбомов, подобных тому, что был найден в 1977 году.

Поразительно, что практически все отпрыски этого рода, подобно самой леди Джин, оказались так или иначе связаны с вооруженными силами. Все мужчины были либо майорами, либо бригадирами. Но означает ли это, что артистическая натура предков вовсе сошла в семействе на нет? Бейкер вспоминает: «Невозможно было не ощутить при виде, например, майора Иннеса Фаули странного чувства, словно вы находились в компании самого Чарльза Дойля. Все те качества, которые отличали художника, — мечтательность, деликатность, игривый настрой ума – соединялись в этом наименее военизированном из всех майоров. Более того, этот господин был выдающимся акварелистом, явно наследовавшим Дойлю в любви к природным деталям. Картины майора неплохо продавались, но живопись являлась для него лишь побочным занятием. Его подлинной деятельностью в последние годы, после выхода в отставку, стал присмотр за умственно неполноценными людьми. Казалось, колесо семейной истории совершило полный оборот. Поистине ирония судьбы!»

Что до заболевания таинственного предка, то все единодушно говорили об алкоголизме как о единственной причине того, что он лишился должности помощника земельного инспектора в эдинбургской земельной управе, службы вполне респектабельной и требующей навыков архитектора и картографа, и вынужден был провести остаток дней в приюте для умалишенных. Сам же он сетовал по этому поводу в своем альбоме:

Ужасна судьба потревоженного сфинксом художника.
Примечание: Зарисовывая Королевское учреждение в Эдинбурге, я был изрядно беспокоим сфинксами.

Свидетельство о смерти, составленное в крайтонском Королевском приюте в Дамфрисе, тем не менее, объявляет причиной смерти Ч. А. Дойля, последовавшей в четыре часа утра 10 октября 1893 года, «многолетнюю эпилепсию».

Практика помещения эпилептиков с часто повторяющимися сильными припадками в заведения для душевнобольных была широко распространена в XIX веке. Однако совершенно загадочным оставалось то молчание, с которым обходили тему этой болезни Чарльза в семье. Попытки Бейкера добраться до каких-либо иных медицинских документов в истории болезни натолкнулись на твердый и решительный отказ предоставить ему доступ к архивам, полученный от администрации двух лечебниц, в которых проводил свои скорбные дни Дойль. Вместо этого в последнем приюте больного Бейкеру была предоставлена общая характеристика состояния Дойла, и диагноз гласил: «эпилепсия и алкоголизм».

В первом заведении, в которое попал его подследственный, упоминался лишь алкоголизм. Судя по всему, эпилепсия развилась у Дойла лишь в последние два года жизни, причем – как следствие длительного воздержания от алкоголя. Таковы, по крайней мере, выводы нашего детектива-любителя, старавшегося во всем следовать методам Шерлока Холмса. Исследователь и сам сознает частичность и размытость результатов своего поиска. Да и вся история, окружающая эту необычную книжку, притягательна, быть может, более всего своей неуловимостью и отблеском меланхолического лунного света.

«Дневник Дойля», изданный с предисловием Майкла Бейкера издательством «Паддингтон Пресс» в 1978 году, очень точно отражает атмосферу той неподражаемой эпохи, странными озарениями которой еще долго будет вдохновляться изумленное человечество: дух одиночества, чудачества, чистой поэзии и трагического юмора, нонсенса и интеллектуальной игры. А эпилепсия и алкоголизм сами по себе определяют в искусстве немногое — эпилептик может написать и «Коран», и «Братьев Карамазовых», и «Чики-рики-воробья»…

Несколько отрывочных воспоминаний о Чарльзе Дойле рисуют идеальный образ викторианского отщепенца. Джон Диксон Карр, например, писал: «Он любил рыбачить, ведь пока вы заняты рыбной ловлей, надоедливый окружающий мир оставляет вас в покое. Для собственной семьи он постепенно становился призрачным длиннобородым чужеземцем с безупречными деликатными манерами и в пыльном цилиндре, поглаживавшим головки своих детей столь рассеянно, словно гладил кошек».

Майкл и Молли Хардвик утверждали: «Чарльз был блестящим художником, мастером фантазий в манере Фюзели, способным создавать видения, совмещавшие в себе одновременно красоту, магию и тревогу». А Джон Лэмонд заявлял: «Его картины более странны и загадочны, чем все создания Блейка».

Впервые сравнение с Блейком было сделано, вероятно, Артуром в его автобиографии «Воспоминания и приключения», увидевшей свет в 1924 году. Именно в том году он организовал первую и на многие десятилетия единственную выставку работ отца в Лондоне. Известно, что Джордж Бернард Шоу был потрясен увиденным и утверждал, что эти рисунки заслуживают персонального зала в Национальной галерее. Артур всегда считал своего отца самым талантливым художником в семье, превзошедшим и сделавшего блестящую карьеру в «Панче» Дика (среди книг, иллюстрированных Диком Дойлем, кстати, есть вполне близкие нашему герою по духу «Король Золотой Реки», «Книга чепухи» и «В стране фей»), и трех других братьев-художников — Фрэнсиса, Джеймса и Генри, и их отца — Джона Дойля, бывшего ведущим политическим карикатуристом периода Регентства, известным под псевдонимом НВ.

«Его работы несут на себе печать собственного причудливого стиля, приводимого в движение колоссальным естественным чувством юмора. Он был страшнее Блейка, но не столь патологичен, как Виертц. Лучше всего его оригинальность демонстрирует тот факт, что никто не знает, с кем его можно сравнить», — писал Артур Конан-Дойль.

Интересно, что, несмотря на очень слабый контакт, существовавший между сыном и отцом при жизни, существует пример их творческого сотрудничества. В 1888 году Чарльз Дойль выполнил шесть рисунков пером для отдельного издания «Этюда в багровых тонах», изобразив Шерлока Холмса совершенно непохожим на тот, прочно осевший в нашем коллективном сознании, образ, у истоков которого находится хрестоматийный Сидней Паджет. Вместо этого Чарльз придал персонажу своего сына довольно явственные черты самого себя. Вот таким описал его сын: «Высокий человек, элегантный и длиннобородый, обладавший очарованием манер и тонкой обходительностью, равных которым мне редко удавалось встречать. В нем были остроумие и игривость, а также замечательная деликатность ума и чувств, дававшая ему достаточную решимость встать и покинуть любую компанию, в которой тон разговора делался, по его мнению, грубым».

Сегодня, спустя сто пятнадцать лет после смерти близорукого ирландского джентльмена, наблюдавшего фей на расстоянии вытянутой руки, его частная тайна, не превратившаяся в «тайну века» и не разгаданная великим детективом, сохраняет свою притягательность. Загадки «Дневника Дойля», как и загадки несуразных викторианских сфинксов, к которым он неоднократно обращался в своих рисунках и записях, не требуют точных ответов, но продолжают будить воображение. И еще остается надежда на то, что «многочисленные тома» этого дневника откроются нам в один из дней, снабдив секрет Чарльза Алтамонта Дойля связкой новых ключей к потайным дверкам, уводящим всё дальше и дальше от закрытых архивов скорбного дома.