Хотел читать и написал уже лекцию «О любви в современной литературе», но градонач[альник] не разрешил.
(Из письма Н. Е. Пояркова — Ив. Ал. Новикову, 2 марта 1908)

Я шёл никуда, ни к кому и ни зачем. Не так, как прежде, когда каждый выход из дома был окутан слабой ветошью надежды: встретить N.
Подъём всегда давался мне непросто: напоминала о себе заработанная в детстве астма. Но когда я добирался до сквера, где умерла француженка с бассетом, и выходил на относительно прямую дорогу, идти становилось легче.
Теперь же, вместе с надеждой я, как будто бы, утратил и всякое желание его встретить. Передвигать ноги стало ещё труднее. Я чувствовал себя так, как, наверное, чувствовал бы себя человек, несущий перед собой круглый аквариум с парой астронотусов. Идти ему неудобно, стеклянный шар так и норовит выскользнуть из рук. Приходится прикрывать аквариум от посторонних взглядов, чтобы никакие дети не бросались под ноги с криками «Ой, рыбки!», чтобы никто не приставал с расспросами, задерживая его и без того медлительное продвижение. Он идёт неловко, ему неловко и физически, и иначе: он смущён своей драгоценной ношей, своей сосредоточенностью на ней, мыслями об астронотусах, сравнением их с попугаями-неразлучниками, которое он услышал от продавца зоомагазина, созвучием их названия со словом «астронавт», так часто применявшимся к нему окружающими. И вот аквариум всё же вырывается из рук и летит прямо на колдобины тротуара. Человек на секунду зажмуривается, потом нехотя раскрывает глаза, чтобы взглянуть, нельзя ли спасти хоть что-то, и видит, что не только не разбил ничего, но даже и не расплескал, потому что всё, что он принимал за стекло, воду, жизнь – сделано из пластмассы.
Больше всего мне хотелось лечь на асфальт и заснуть. Каждый шаг давался мне лишь в борьбе с этим вожделением. В любой точке, на тротуаре или на проезжей части, там, где зависала нога, можно было опустить не правую или левую, но всё целиком, всю свою бессмысленность и безмысленность разом. Этот соблазн был сильнее всего, когда-либо мною испытанного. Не знаю только, почему я считал нужным его преодолевать.
Дойдя до сквера, я по обыкновению, восстановил в памяти фотографию из письма: скамейка, на которой умерла француженка с бассетом, на следующий день после её смерти; и в который раз попытался представить себе тот запах, о котором писал мне Додик. Вообразить большой пляжный зонт и три тележки, увезённые из ближайшего супермаркета, наполненные и обвешанные со всех сторон бесконечными разноцветными пакетами, мне ничего не стоило, хотя кто только не присаживался с тех пор на эту скамью и даже – кто только на ней не селился. Я видал на ней и потомка инков, принявшего вместе со всей своей деревней иудаизм и совершившего восхождение, в войлочной буденовке и со свалявшимися в войлок косой, пейсами и длинной косичкой бородки, и русского паломника Сашу с ясными до прозрачности глазами, на долгие годы застрявшего в Святой Земле и часто звонившего своей матери в Россию по мобильному. Да и других, менее колоритных и оттого менее запоминающихся странников: молодых ешиботников, филиппинских рабочих, американских туристов, курдских старух, всё странствие которых заключалось в подъёме от собственного дома до этой или до соседней скамейки. Мой маршрут теперь совпадал с ними, с той только разницей, что я не хотел присаживаться.
Но запах мне не давался. Он и должен был оставаться в полном соответствие с дефиницией, данной ему Додиком, «неопределимым».
Проделав в который раз это ментальное упражнение, я возвращался домой.
Дома я перечитывал оставшиеся от Додика бумаги. Мне казалось, что в них я найду разгадку своей неудачи с N. Наши истории были похожи, как похож мой путь к скверу на путь моих курских соседок. Иногда, правда, я выбирал параллельную нашей улицу и тогда поднимался по ней до бывшего йеменского дома, того самого, о котором тоже писал мне Додик. Новый, трёхэтажный дом готовится к въезду жильцов. На стеклянной двери подъезда ещё не смыли «алеф» из клейкой ленты, заменяющий, по-видимому, обычный «икс», призванный укреплять стекло от ненужных потрясений. Поскольку на заднем дворе мальчишки швыряются щебёнкой в брандмауэр с замазанной белилами надписью «СИМПАТИЯ», эта предосторожность показалась мне нелишней. На стене у входа появилась розового туфа мемориальная доска

ДОМ РЕЦАБИ,
заложенный родителями
МОШЕ И МАЛКОЙ
И СЫНОМ ГАВРИЭЛЕМ,
покоящимися в раю

Сын Гавриэль. Наверное, это он и был. Тот старик, сновавший взад-вперёд по двору под охраной двух полосатых котов, о котором писал Додик. Это его дух хотели упокоить под каменной доской новые домовладельцы. Вряд ли им это удалось. Я видел его как живого, почему-то в чёрном кафтане и шляпе. Разве йеменцы такое носят? Откуда мне знать! Тем больше во мне уверенности, что именно «сына Гавриэля» я лицезрел во дворе отстроенного дома. Даже если со всей возможной убедительностью и обстоятельностью кто-нибудь объяснит, что мне попался на глаза полубезумный ешиботник, спятивший на теме собственного облысения и собирающий по всем углам и пустырям редкую в этих местах крапиву, я не приму во внимание его резоны.
«Йеменцы! У них всегда одни тайны!» — как сказал Додику лавочник-сосед. Впрочем, у кого их нет, этих тайн? У самого Додика их всегда было хоть отбавляй, своих и чужих. Дом бесов, дама с собакой, квартира Пейсаховичей, да и совместная их с Ондржихом жизнь, и весь его роман с З., иногда казавшийся мне выдуманным от начала до конца, а время от времени — пародией на мою собственную историю. Одно, впрочем, не исключает другого.

Из письма Додика:
…………………………………..

Сегодня я снова заходил к Пейсаховичам. Двери по-прежнему зарешёчены, на решётке – цепь на замке. Надписи полузамазаны. Жёлтое елестричество через верхнее оконце, вернее – через застеклённую часть двери – неожиданность! Вероятно, с другой стороны есть парадный вход. И там кто-то проживает. Смешно, что я не догадывался раньше. Когда выходил из подъезда, наткнулся на филиппинца в майке. Потом ещё один к нему подошёл. Они испуганно смотрели на меня и на мою мыльницу. Похоже, они работают в соседней ресторации, а здесь живут коммуной. Может быть, и у Пейсаховичей. Пока я озирал окрестности, раздумывая не щёлкнуть ли мне ещё рыбий хвост, вызывающе торчавший из цветочного горшка с пересохшей землицей и дохлой араукарией, ко мне подкатил местный биндюжник с осторожными расспросами на ломаном английском. До меня дошло, что надо сматывать подобру-поздорову и, рассеянно пробормотав «Йес, йес», я пошёл восвояси. Работодатель, трудоустраивающий нелегальных эмигрантов. Небось, вообразил, что я из налогового управления, мэрии и полиции разом. Не стоило лишать его слабой надежды, что в моём лице он имеет дело с больным на всю голову иностранцем. Тем более, что в некотором роде, так оно и было.
Видел издалека З.

«Видел издалека З.» Это предложение с печальной регулярностью появлялось почти в каждом письме Додика. Периодически его сменяло другое: «Видел во сне З.»
Если после такого сообщения, как правило, следовало схематичное изложение сновидения, то после первого не следовало ничего. Точка сокращения имени всегда оставалась точкой завершения фразы, а в этом случае — и последней точкой письма. После этого ничего не следовало и следовать не могло. Молчание нарушалось только новым письмом с описанием городских сумасшедших и бомжей, с невнятными чёрно-белыми фотографиями и полупроглоченной в своей определённости констатацией факта. «Видел издалека З.»
Я знал, кто был З. и как его звали. Это не было для меня тайной. В самом начале их знакомства Додик легкомысленно расписывал мне их первую встречу и своё разочарование при виде не оправдавшего его надежд на китайского мандарина, конфуция и гейдельбергского даоса в одном лице З. Тогда З. ещё обладал именем и фамилией, происхождением и вероисповеданием, а также домашним адресом и местом работы. Однако скоро и незаметно для самого Додика всё сократилось до одной буквы. Поначалу меня немного раздражал наш общий инициал. Я обратил на это внимание и попытался успокоить себя тем, что первая буква имени и первая буква фамилии суть разные буквы. В дальнейшем это уже не имело никакого значения. Я перестал задумываться над семантическим треугольником отношений между именем, его смыслом и содержанием. Буква стала цифрой. Забавный экзотический персонаж превратился во властителя дум, в вершину возводимой объединёнными усилиями Ондржиха и Додика пирамиды. Впрочем, в эпистолярном преломлении она представлялась египетским треугольником.

««Три» не есть третье число, но первое», — говорит Хайдеггер. З. не мог этого не знать, в отличие от Додика, практически невосприимчивого к философской мысли. О двоих мы говорим «оба-два», о троих мы можем сказать «все». «Треобразное единичество», говорит словарь Даля.
«Всякой твари по паре» и «третьего не дано» — говорит пуританское общественное мнение в неотрефлексированном совпадении с мыслью Реформации.
«Почему мы должны с этим соглашаться?» — спросил Ондржих, когда в отчаянном осознании происходившего Додик заговорил с ним о планировавшемся ими прежде двойном самоубийстве.

Из писем Додика:
……………………………..
«Я люблю его, но хочу умереть с тобой», — выдавил я, глотая тихие слезы от умиления собственной откровенностью и безысходностью ситуации. «Зачем тебе умирать?» — скривился Ондржих. «Ну как же!» — с плохо сдерживаемым раздражением выпалил я. – «Я же сказал, он меня не любит».

…………………………………
Последние дни еле ползаю. Жара. Сегодня добрался до соседней лавочки – кончились и кофе, и хлеб, и всё остальное. За остальным бы не пополз, сам понимаешь. А насупротив, на лавочке в сквере – та француженка, помнишь, я писал тебе о ней как-то. Что она француженка, это я сам решил. Непроверенная информация. Как-то ночью, когда Ондржих хлопнул дверью и понёсся в очередной раз кончать с собой, а я, с некоторым опозданием, понёсся следом, она сидела неподалёку от нашего жилья, и я спросил её, не видала ли она, в какую сторону направился вышедший из этого подъезда человек. Мне казалось, что это простой вопрос, на который можно получить простой ответ. Мне достаточно было кивка или взмаха руки, только бы не метаться из стороны в сторону, боясь пропустить его возможное возвращение, но оказалось, что всё гораздо сложнее. Пришлось медленно переспрашивать ради сбивчивого невразумительного ответа, благодарить за него и ломать голову над его значением. Тогда-то, по грассирующему «эр» я и решил, что она француженка. Я встречал её уже несколько лет. Она всегда где-нибудь сидела. Кажется, ни разу не видел её идущей. Всегда в центре города, всегда хорошо одета, чаще с собакой, иногда без неё. Странным в ней могло показаться лишь одно – она попадалась мне в любом часу дня и ночи, но, с другой стороны, и я попадался ей в те же самые часы, так что я не слишком долго раздумывал об этом. Последней зимой стало очевидно, что на улице она проводит целые сутки. Ондржих рассказал мне как-то, что спросил у неё, не нужно ли денег и есть ли, где переночевать, и она ответила, уверенно грассируя, что у неё есть квартирá и всё в порядкé. Потом настал день, когда она протянула мне пластиковый стаканчик: «Немножко денéг – купить продуктóв – спасибó». Больше такого, правда, не случалось, и мы с Ондржихом попривыкли к этим встречам на улице, иногда здоровались с ней на ходу, иногда проходили мимо. Мало ли, может, у человека клаустрофобия или свежего воздуха ему не хватает или ещё что.
Чудиков здесь предостаточно, взять хоть меня. Просто, город маленький, событий немного, вот и смотришь по сторонам, глазеешь, приглядываешься. Если б не жара, можно было бы к морю податься, а так — себе дороже. Плавать в собственном поту многосольным огурцом – врагу не пожелаю.

…………………………………
Ондржих опять накупил себе шекелевых английских книжек. В дневнике Дороти Вордсворт нашёл эпиграф к твоей и моей ненаписанной книге: ”Балет нам был невнятен, поскольку историю излагали пеньем”¹. Иногда он кое-что понимает. Я не имею в виду по-английски. С этим у него порядок. У него вообще со всем порядок. Это дома у нас полный разгром, но до уборки у него руки не доходят. Зато притаскивать каждый день штук пять насквозь пропылённых томов, это – пожалуйста. Представляю себе, как ты улыбаешься. Да, да, мне это мешает, вообрази. Если бы я хоть мог их читать. Но я уже давно почти не беру книг в руки, это во-первых. А во-вторых, ты же знаешь мои отношения с иностранными языками. Английский, и то выучить не смог. На иврите с трудом «тода раба» выговариваю. И не смейся. Я, конечно, иврит подучил немножко, но если бы ты знал, какой паралич на меня нападает, когда я захожу в нашу лавку за хлебом! А хозяин скоро и по-русски начнёт изъясняться, вот тогда я вконец онемею, помяни моё слово. По-румынски он уже давно с местными работягами гуторит. Французский, английский и арабский не составляют для него никакой проблемы. Легкость, с какой он способен открыть рот и сказать мне в один прекрасный день «Тринадцать шекель сорок агорот, спасиба», заставляет моё сердце сжиматься предчувствием недоброй тишины, что поразит меня как следствие такого поворота событий.
Сегодня я пытался расспросить его о судьбе углового дома. «Йеменцы! – возвёл он очи горе. — У них всегда одни тайны!» Больше ничего от него не добился. Дом снесли уже третьего дня, а на брандмауэре соседнего кто-то вывел громадные синие буквы: «ХИБА», симпатия, то есть.

………………………………
Представь себе, после того, как уже в четвертый или пятый раз замазали граффити на брандмауэре граничащего со стройплощадкой дома, кто-то снова потрудился написать, и на сей раз, даже более пространно: «ХИБА И-ЭФШАР ЛИ-МХОК БЭ-ЭМЕТ» — «симпатию на самом деле не стереть». И впрямь? – зададимся мы вопросом. И впрямь, — с уверенностью ответим мы себе. А кому мы ещё можем ответить?
С недавних пор я решил не расставаться со своей мыльницей. Ондржих считает, что это обсессия. Я с ним, в общем-то, готов согласиться. Последнюю ХИБУ я снял (фото прилагается), теперь жалею, что не заснял все предшествующие. Предпоследняя замазанная, как мне теперь навязчиво мерещится, была высотой с дом. Эту тоже, наверное, скоро замажут. И не лень ведь некоторым!
Ты знаешь, я заметил, что у меня даже восклицательный знак вызывает чувство неистребимой усталости. Иной раз поставлю его и замечаю, что перенапрягся.
Будь мы с тобой моралистами, мы непременно призадумались бы над смыслом происходящего. Я, конечно, не о восклицаниях и не вообще. Я о «йеменском» доме и о буквах на стене. Дом казался вечным. Фундамент его и двор находились метра на три ниже уровня улицы. Во дворе была свалка всяческого старья, вызывавшего моё любопытство, и множество кошек. В доме, скорее всего, тоже. Черепичная крыша едва возвышалась над полуметровой оградкой, отделявшей дом от тротуара. Хозяина я никогда не видел до того самого дня, когда увидел его в первый и последний раз потерянно бродившим между собранной за долгие годы рухляди. За ним, наставив в небо милицейские палки хвостов, неотступно следовали два полосатых котяры.
На следующий день я проходил мимо как раз, когда два шасника². разбирали обломки чужого совершенного прошедшего и грузили их в тендер. Они делали своё дело, воровато озираясь, и на меня взглянули весьма косо.
Ещё через два дня дом снесли до основания.

…………………………………………
Запахи улиц делятся на терпкие и сладкие.
Терпкие:
скошенных сорняков, ещё вчера пробивавших асфальтовую скорлупу, как птенцы археоптериксов мощными клювами: звездчатка, чертополох, козлобородник, тимофеевка, крестовник, что-то вымахивающее почти на глазах со свекольными метёлками мелких цветочков. Прошёл араб с газонокосилкой, посланный горсоветом, и следа от сельской идиллии не осталось, только запах ещё витает;
запах мочи в переулке, где отливают ешиботники;
кошачий дух, налетающий внезапно, порывами;
запах осени на единственной улице в городе. Там подолгу не убирают круглые сердцевидные палые листья. Они преют под зимними дождями, и запах осени ощутим до самого начала лета;
запах колорадских жуков на улице, в честь них именуемой Жуковской. Он ненадолго исчезает зимой, но возвращается снова с первыми весенними днями.
запах свежего асфальта. Заасфальтировали очередную кочку. Местные работники катка необычайно бережно относятся к городским достопримечательностям, каждый бугор, каждая рытвина и яма консервируются под ежегодно обновляемым слоем гудрона;
запах грязной мыльной воды, выплеснутой радивой хозяйкой с балкона;
запах подрезанного перечного дерева.

Сладкие:
слабый запах кофе с молоком;
запах дохлой кошки в заколоченном дворе. Две недели пробираешься мимо бегом, пока он не выветрится. Хорошо, если вовремя вспомнишь, перейдёшь на другую сторону улицы;
запах цветущего лавра, особенно, в хамсины;
то же касается запахов роз, жасмина, жимолости, кустарника с белыми соцветиями, чьё название я регулярно нахожу в определителе растений и столь же регулярно забываю;
восхитительный запах жаркого. Есть бы не стал, а запах по-прежнему волнует;
вызывающие резкую тошноту автомобильные выхлопы;
запах пекущейся сдобы;
зимний запах топящихся углем буржуек;
невесть откуда взявшийся запах горячей карамели.

Запах только что развешанной стирки бывает и терпким, и сладким, зависит от того, как и что постирали. Если только что использованную половую тряпку, то определенно – терпкий.

Но тот запах, что обосновался в сквере на углу, неопределим. Несмотря на то, что источник его известен всему кварталу.
Женщина с собакой, перезимовав на автобусной остановке, откуда шибавший в нос аммиачный запах изгонял каждого ожидавшего автобуса, иногда под дождь, а иногда и трусцой – до следующей остановки, и где она опоясала себя тремя стенами пластикового сине-жёлтого домика, перебралась на скамейку в сквере. И там она тоже окружила себя некоторыми удобствами. Рядом со скамейкой утвердились большой пляжный зонт и три тележки, увезённые из ближайшего супермаркета, наполненные и обвешанные со всех сторон бесконечными разноцветными пакетами. Тогда же появился и этот запах.

…………………………………
Вчера умерла женщина с собакой.
Ещё утром я не знал, что уже к ночи мы избавимся навсегда от запаха, оцепившего сквер, где она жила в последние месяцы, и привычно подумал с неуклюжей беспомощностью: отдал бы с готовностью ту тыщу пособия, что получил на прошлой неделе, только бы что-то сделать, только бы можно было с этим что-то сделать. Потом подумал, что от тыщи уже мало что осталось, пошёл дальше, стараясь не дышать, и тут понял, каким был этот запах. Он был нестерпимым, это было его исчерпывающим и точнейшим определением.
Я возвращался поздно, после целого дня занятий, и на углу столкнулся с молодой религиозной парой, как-то недоуменно всматривавшейся в темноту нашего сквера.
Я приостановился, и они обернулись ко мне: «Она умерла сегодня. Её только что увезли». Ты знаешь, я был бы этим счастлив, если бы только мне удалось узнать, что стало с бассетом, с её собакой. Сегодня утром я сфотографировал скамейку с её пожитками, их ещё не успели убрать. Может быть, пришлю тебе снимок в следующем письме.

Раз за разом я раскладывал его письма как пасьянс. Он не сходился, но каждый новый расклад, казалось, приближал меня к пониманию. Впрочем, нередко мне казалось и прямо противоположное: будто бы каждый расклад всё дальше меня от понимания уводит.
В какой-то момент мне пришло в голову; что я напрасно играю одними картинками, мелочь может оказаться ничуть не менее важной. Я взялся за дневник снов, который Додик вёл в последние годы жизни. Чаще всего возвращались повторяющиеся сны со сборами и отъездами, в которых постоянно возникали его родители, дед и другая родня. Их я решил оставить без внимания. Изредка попадались причудливые истории. Они были настолько литературны, что поверить в их реальность я бы затруднился, когда бы не знал столь хорошо абсолютную неспособность моего друга к любого рода фантазиям. Эти я решил до поры не трогать. Меня интересовали записи только тех сновидений, в которых упоминался З. Даты их отличались от всех прочих, у них было иное летоисчисление, по образцу, установленному в 1-ый год Республики. Я не уверен, брал ли Додик за точку отсчёта год своего знакомства с З. или тот год, когда они расстались, но предполагаю, что первое вероятней.

26 декабря 3-его года.
Снился З., запущенный, неухоженный, нездоровый.

12 января 6-ого года.
Вчера позвонил Мамочка. Ему приснилось, что он в постели по нездоровью, неожиданно вхожу я, и он говорит мне: «Вот теперь я могу говорить с тобой о З.»
Наяву он сказал: «Я до сих пор не могу понять, что за функцию ты выполняешь в моих снах».

15 января 8-ого года.
Приснилось, что Блинчик сообщает мне о приезде З. на несколько дней, почему-то предполагается, что я должен с ним увидеться, то ли на лекции самого Блинчика., то ли на семинаре З., параллельно с этим идут какие-то мои разговоры с художницей, на своём перформансе набросавшей мой карандашный портрет.

23 марта 8-ого года.
Сегодня:
рядом со мной идут Ондржих, которого я держу за руку, и левее Ондржиха – З.
Я отрываюсь от земли и лечу, держась за Ондржиха. Говорю З.: «Видишь, я могу летать, я покажу тебе».
– «Да, вижу». – «Нет, это не по-настоящему, я и по-настоящему могу».
И очень неуверенно начинаю парить, расставив обе руки в стороны.

18 июня 8-ого года.
Снились мы втроём, как-то очень тихо и дружески, скорее размышление, нежели видение.

23 июня 8-ого года.
Cнилась встреча с З. у лифта. Говорю, что прошлое для меня становится мёдом, да, для меня тоже, отвечает. Пожимает мне руку со значением. Поднимаемся в лифте, что дальше неизвестно, неизвестность – часть сна.

11 июля 8-ого года.
Во сне уезжали в Америку. Видел нас, как в старых фильмах или даже хрониках, на трапе или на борту, будто позирующих фотографу и похожих на молодого Ильича с ….? Наденькой? Инессой дорогой? С нами должна ехать ещё одна близкая нам пара. Потом выясняется, что это они и есть Ульяновы. Они уезжают прежде нас, а мы ещё, вроде, только собираемся.
Долго едем в странном, будто бы старинном, светлом и просторном трамвае. Говорю: «Вот раньше-то какие трамваи были!»
Появляется З. Сперва не хочу на него смотреть, потом решаю, что больше-то я его не увижу, надо внимательно посмотреть, насмотреться. Подхожу ближе. Начинаю что-то ему говорить, знакомлю с двумя мужчинами, об одном говорю: «А это — Леон, мы с ним недавно вернулись из Венеции (имею в виду – мы с Ондржихом и с «Леоном»). Пугаюсь неестественности своего голоса и того, что можно почувствовать за этой фразой – мол, и без тебя обошлись. Решаю выйти из комнаты. Он тоже направляется к выходу, стараясь непременно меня опередить, что я и позволяю ему сделать. Выйдя на улицу, поворачиваем направо под питерскую арку, ведущую в проходной двор. Он говорит что-то насмешливо, вроде «Ты и твои Леоны!» Я отвечаю, что Леонов-то у меня, конечно, никаких нет, но вот Ондржих есть и еще как, с этим ему ничего не поделать. Шастающие мимо бабки нам мешают. Увожу его в нечто напоминающее дачный участок, где есть выделенная оградкой делянка, заросшая травой, эдакий hortus conclusus, но там уже сидят двое. Веду его на мшистую скамейку в другом уголке сада. «Знаешь, что я сделал с тем маленьким гуцулом?» (во сне я знаю, что это игрушка, которую он хотел мне подарить) Он вырезает квадрат асфальта ( почему-то именно асфальта, а не дёрна, хотя мы и на даче), поднимает его как крышку – под ним сундук, где много тонких книжек, в которых я узнаю свои детские, хотя ни одного действительно знакомого названия не вижу. Там же должен быть и «маленький гуцул». У нас совсем мало времени – мы должны вернуться в людную комнату, чтобы не слишком привлекать к себе внимание. Он уткнулся в одну из книжек, говорю ему, что пора спешить, не время перечитывать старые книжки. Он объясняет, стоя ко мне спиной, что не читает, а пытается справиться с одной из гримас, время от времени искажающих его лицо из-за какого-нибудь постыдного воспоминания, вроде … идёт рассказ, которого не запомнил. Уговариваю его успокоиться, рассказываю, как мне было плохо и как я содрогался и бормотал «имале» ³ на каждом шагу. Возвращаемся в комнату, подхожу к Ондржиху, совместный разговор предполагается завтра.

27 июля 8-ого года.
Снилась огромная коммуналка, где появляется З. Он подходит к незнакомой женщине, находящейся в одном со мной помещении, выходит вместе с ней. Меня это не тревожит – очень ясно, что это так, не напоказ даже, а ещё более так, для самозащиты. Потом долго иду по длинным коридорам, слышу, как эта женщина кому-то хвастается по телефону, что он редактор и что-то ещё. Открывается дверь, он приходит с работы, я резко поворачиваюсь, медленно ухожу, он догоняет меня и, когда я оглядываюсь, уже на пороге моей комнаты, говорит: «Нам надо (точно не помню) всё обсудить (? или разобраться?» Потом, глядя на моё грустное и недоверчивое лицо: «Но если ты так к этому относишься, то может быть, ещё не стóит…»
Обсуждаем, где нам присесть, чтобы всё обсудить. К нему нельзя, в его комнате та женщина, я предлагаю, предупредив Ондржиха, зайти к нам, иду на кухню, З. идет следом с собакой на руках. Ондржих сперва очень отрицательно настроен «Что же, я уже в свою комнату не могу зайти?!» Объясняю, что прошу его только постучать предварительно. Помню, что во сне удивляюсь, как это собака согласилась пойти к З. на руки.

23 ноября 8-ого года.
Снилось подробно, как давно уже не снилось:
мы с Ондржихом в кинотеатре, замечаю там З. Начинаю нервно пересаживаться. Перехожу на другой ряд, сажусь возле кого-то их знакомых. Он отходит, я сигналю Ондржиху, пересесть на освободившееся место, З. начинает подниматься со своего кресла, подходит и усаживается справа от меня.
Мы у него в квартире. Я пытаюсь выяснить, с каких это пор, он отвечает, что вот, дескать, как почувствовал, так и подошёл мне об этом сказать.
Знаю, что он обманывает, чувствую, что с напряжением решает: сказать правду или подождать, и думаю про себя, что если не скажет, может отправляться на все четыре стороны. Просыпаюсь.
Потом мы с Ондржихом в Будапеште, масса встреч, кафе, контор. В одной из последних мы встречаемся с неким филологом и его женой и по совместительству секретаршей Эрнестиной Сергеевной. Они решают на сегодня закончить свою работу в собственной филологической конторе и пойти с нами выпить кофе. По дороге мне попадаются старомодные авто-без-пяти-минут-кареты, что потрясает меня своей изобретательностью. Навстречу идут две очень высокие особы в макинтошах (с пропорциями людей на ходулях), решаю, что это полицейские. Одна из них опасливо перепрыгивает через выкатившуюся ей под ноги оранжевую пластиковую бутылку – понятно, что она испугалась бомбы, непонятно, с основаниями или без.
В кафе ловлю на себе неотрывный взгляд филолога. Смущённо улыбаюсь. «Вы не должны смеяться (над этим? над собой? или он сказал – «смущаться»?). Вы завоевали себе место с боем». Пытаюсь что-то возразить, мне неприятен этот воинственный дискурс, просыпаюсь.

3 января 9-ого года.
Приснилось: мы с Ондржихом в постели. Ондржих говорит: מקיימים. Присутствующий З. объясняет мне, что какого-то слова (русского), употреблённого мной в разговоре с ним, просто не существует. Пытался вспомнить, какого именно, бесполезно.

8 января 9-ого года.
Приснилась соседка, вызывающая Ондржиха для разговора с восторженной и восторгающейся его работами американкой. Ревниво обдумываю, выйти ли мне к ним, продемонстрировав тем самым своё военное присутствие в регионе, или воздержаться. Решаю воздержаться. Затем — полная мешанина изо всех мест и ситуаций, где я когда-либо встречал З. Помесь конференц-зала, киношных залов и библиотек. Разговариваю с не очень знакомом и приязненным типом, который резко прерывает беседу возгласом: «А вот и З.! Никому ничего не сказал, ну надо же!» Я оборачиваюсь и вижу его неподалеку. У него не бывавшая никогда прежде прическа — седой хвост. Он старательно отворачивается.

15 января 9-ого года.
Снилось, что звоню Ондржиху в Венгрию и автоматически называю его З. Очень огорчен бессмысленной оговоркой, не знаю, как и объяснить Ондржиху, что она совершенно ничего не значит. Вроде «чтожеделать» или «имале», которые выпаливаются машинально.

13 февраля 9-ого года.
Мы с Ондржихом в каком-то классе (аудитории) чуть ли не на первой парте в центральном ряду, я знаю, что за спиной слева у окна сидит З.
Стараюсь не оборачиваться.
Входит Мамочка. Я всячески выражаю свою радость, усаживаю его рядом, но он, ни слова не говоря, уходит.
Через некоторое время, я понимаю, что З. встал со своего места и собирается уходить. Он идёт мимо доски, проходит перед моей партой, поворачивается ко мне с укоризной: «Видишь? Ты, вообще, что-нибудь видишь?» Мгновенное замешательство, я то ли водружаю на нос очки, то ли пытаюсь вглядеться в него. Он — крошечного росточка противный гном. Ондржих спрашивает меня, заметил ли я, что З. сменил кожу – она теперь гладкая. Отвечаю, что красивее он от этого не сделался. З. начинает говорить что-то сперва со слезами на глазах, потом – с ненавистью. Спрашиваю: «Что же я тебе сделал плохого?» — «Зачем тебе делать? Это я тебе сделал, а не ты мне!»
Я с мамой то на кухне, то в ванной. Вода хлещет из раковины, она этого не замечает. Она: «Теперь ты видишь, что он из себя представляет?» — «Мама, разве ты видела мой сон?» — «Да». Это меня потрясает и удручает одновременно. Она описывает подробности, которых в моём сне не было. На основе этого пытаюсь сделать хоть какие-то благоприятные выводы, вспоминаю про слёзы, но общее впечатление, что после такого сна уже себя не переубедить.

2 июня 9-ого года.
Снилось пространство полу-дачной, полу-комнатной природы, где неожиданно поселяется З. Начинаются взаимные слежки и прятки. Пробираюсь узкой тропинкой, задворками, через крапиву. Жалуюсь отцу: «Папа, ты мог бы хоть посбивать эту крапиву!» Он сбивает. Огромная комната-дача, множество жильцов. Постельные принадлежности З. положены на стул. Их перебирает Блинчик. «Лучше бы Вы, Соломон, их не трогали, а то хозяин увидит и будет вне себя от возмущения», — говорю я не без издевки над «хозяином». Подбираю иллюстрированную детскую книгу – неясно, принадлежит ли она Блинчику, у которого я её прошу посмотреть, или З., о котором думаю: «Вот, прежде он не понимал, что мы с Ондржихом находим в детских книжках, а теперь сам заинтересовался».
З. сидит а постели в оконной нише, присаживаюсь на краешек, он говорит о своей любви, просит меня ответить. Я говорю: «Где же ты был раньше, когда я чуть не умер от горя, и Ондржих вытягивал меня с того света?» Отвечает: «Вот эта обсессия со смертью у вас семейная, я этого никогда не мог понять». Ухожу, рассказать Ондржиху о развитии событий. Общее ощущение умиротворения, завершённости.

17 июня 9-ого года.
Приснилась традиционная уже смесь деловой и маминой квартир. Над ней живёт З. Я хожу по его жилью, заглядываю в его компьютер, тороплюсь уйти, пока он не вернулся.
Последний день Старого года. Мне страшно хочется позвать его к нам, но я ничего не могу придумать. Наконец решаю, что раз он живёт над нами, значит, в квартире нашей соседки, тети Вали. Я могу о том, что он там поселился, не знать и зайти к тёте Вале. Пока я всё это обдумываю, он каким-то образом появляется у нас и в свою очередь выражает изумление при виде меня. Потом сидит рядом, прижавшись щекой к моей щеке, плачет и тычет острым стальным пером себе, кажется, в нос. Я отстраняю перо, параллельно вижу мелко исписанные этим же пером страницы.
Кто-то появляется в квартире и передаёт мне подарок от Ондржиха. Подарок — джинн, он сидит в цилиндрической банке, изнутри измазанной густым мёдом, и похож на синеватую рыбу с человечьим лицом. Я должен никогда не открывать банку, тогда всё будет хорошо. Разве ему хватит там мёда и воздуха, обеспокоен я. Пугаюсь, что Ондржих не хочет возвращаться, но передавшая банку (кажется, это существо женского рода) успокаивает меня, что он за дверью, просто ждёт приглашения. Открываю ему.
З. дарит мне кольцо с красным камнем. Потом заходит речь о якобы потерянной мною серьге. Какие-то люди, вроде бы, родители З., говорят, что ему следовало бы купить мне серьги. Но он уже купил мне кольцо, говорю я, сколько можно. Кольцо дешёвое, отвечают, оно всего-то стоит тридцать два.

15 августа 9-ого года.
Снилась какая-то мясная подливка, которую я приношу к повару со словами: «Этого ведь не хватит на пятерых». Повар, добродушный араб, с готовностью плюхает ещё кучу мяса на тарелку, после чего мне кажется, что мяса излишне много, того, что осталось в котле, может не хватить на два дня, всё же решаю не пускаться в обсуждение с поваром и уношу тарелку к столу.
Снился З. Я у него (неясно где), он вышел. Жду его, потом вызываю лифт (ходящий прямо из комнаты), жду лифта, одновременно с моим приходит и второй лифт, из которого выходит З. Я остаюсь, мы оказываемся в помещении больше всего напоминающем книжный магазин в музее Израиля или что-то вроде, мы лежим там рядом на тахте, засыпаем. Просыпаюсь от звуков немецкой речи (опасаюсь, не общий ли это знакомый), осторожно бужу З. Основная тональность cautious and uncommitted on my part.

10 октября 9-ого года.
Приснилась гостиничная комната с узкими койками, на одной из них, соседней с моей, — З.
Он хочет со мной объясниться, но всё не решается, и в какой-то момент даже будто бы падает с кровати от изнеможения. Его лицо всё время меняется, вызывая у меня попеременно, то жалость, то отвращение. Оно то покрыто прыщами, то относительно благообразно. Я пытаюсь ему помочь, сознавая, что когда-то, наконец, объяснение должно произойти. Присутствие Ондржиха делает разговор невозможным, но я не хочу высылать его из комнаты. Решаю, что выйду сам. Долго иду по больнично-гостиничному коридору в богато убранный туалет – гибрид гостиничной ванной комнаты и театральной уборной, по дороге миную жуткие больничного типа сортиры с какими-то каталками и прочими санитарными приспособлениями. После уборной останавливаюсь рядом с неизвестным мне юношей у бассейна. Он хочет мне помочь, умащает меня каким-то кремом. Потом я вижу его плывущим на спине в бассейне, грациозно и извилисто, как тритон Ар-Нуво. Мне тоже хочется так плыть и я ложусь в воду на спину и плыву. Затем мне приходит в голову, что я ушел уже давно и следовало бы позвонить, чтоб не волновались. Прошу одолжить мне мобильный. Дальше – путаница лиц и положений, не запомнилось.

19 ноября 9-ого года.
Cнился З., примирённый, мягкий. Говорит мне, что надо попробовать, что он мне напишет. Передаёт письмо-пиктограмму, по которой я понимаю, что он прочёл мой дневник, как-то изменился и хочет вернуть нашу дружбу. Говорю Ондржиху, что З. прислал «хорошее письмо».

30 января 10-ого года.
Приснилось, что мы должны встретиться с Блинчиком и Мамочкой в Мишкенот Шаананим. Там к нам должен присоединиться З.
Мы живем в Мишкенот, в доме за железными воротами.
Я отправляю Ондржиха к ним или с ними, перед самым его выходом замечаю, что у него испачкана футболка. Долго и мучительно собираюсь, ищу чистую футболку, недоумеваю, как он её будет там менять, понимаю, что время уходит. Вижу, как З. стоит невдалеке от Блинчика и Мамочки и не знает, что ему делать. Наконец, подхожу с ключом к воротам, вставляю его в замок, с той стороны появляется Ондржих, он пришёл за мной. Подходим к ресторану Мишкенот, З.уже нет. Ондржих говорит: «Да, видно, что он тебя немножко любит… довольно сильно». Соображаю, что теперь сделать, писать или звонить не хочу.

28 февраля 10-ого года.
Приснилось, что я в постели с З. и Ондржихом. Рядом с З., с Ондржихом — валетом. З. показывает мне макет своей книжки, которую перевели на русский и должны издать в Ленинграде. Называется «Прямая речь». Мы с Ондржихом собираемся туда ехать. З. говорит, что ничего, теперь и он туда сможет приехать.
Я смотрю на Ондржиха, который за нами наблюдает, и думаю, что надо будет ему сказать, ведь я люблю его гораздо больше, чем З. Мы друг другу улыбаемся. З. встаёт, начинает одеваться. Он очень растолстел.
Нам пора ехать. С нами ещё какой-то теневой мужик. Из-за него всё время что-то сбивается, то мы должны почему-то ехать на автобусе из-за того, что уже прежде проехались на такси, то ещё что-то. Настаиваю на такси. Спрашиваю Ондржиха, взял ли он наши вещи? Нет, только часть. Ну что же ты?! Собираемся. Садимся в такси. А чёрный чемодан ты положил? Нет. Поднимаемся в дедову квартиру. Я начинаю валить в чёрный чемодан обломки и предметы. Что ещё осталось? Фарфоровая ваза-туфля в белых выпуклых цветах. Сунь её в чемодан. Нет, это не пропустят, слишком большая, я её не возьму. Суп в пакетике, можно его приготовить, может, кто-то захочет ещё съесть. Ондржих старательно размешивает суп в кастрюльке, принюхивается. Если испортился, вылей. Напряжённое присутствие родни. Суют мне ненужные стаканчики. Были же ещё какие-то чашки. Дед сказал, этого не брать, — объясняет Ондржих – не пропустят на таможне. Дед где-то маячит. Я говорю: «Раз дед жив, так может, ещё сюда приедем, не стоит все это увозить.
Теневой мужик уезжает без нас, предварительно что-то сказав про жидов. Пусть, кому он нужен. Наша связь с ним совершенно не понятна. Видимо, просто договорились ехать вместе, а он всю дорогу мешал. Но Ондржих зачем-то решает, что надо поехать одному отвезти вещи, а потом заехать за мной. Во дворе мимо меня проходит множество людей. Кого-то из них – вот, например, этого японца – я видел на семинаре, где был с З. Раскланиваемся. Спрашивает, как меня зовут? Или что-то другое? Говорю ему, слегка удивляясь себе самой: «Я – старушка. Я хочу быть весёлой старушкой!» Японец очень доволен. Ничего не понял, решаю я, и мы расходимся. Дальше не помню. Видимо проснулся и старался не забыть сон. В следующем сне — японская тетрадка, где обо мне среди иероглифов написано в кавычках, будто цитата из – почему-то кажется, что из З., и что тетрадка принадлежит тому японцу: «Он один, не 2 и не 4».

25 мая 10-ого года.
Накануне Ондржих пожелал мне увидеть хороший сон.
Приснилось, что в постоянно меняющихся обстоятельствах, то в дачной местности, то в автобусе, то в гостиничном\университетском лобби, мы сидим неподалёку от З.
В автобусе с нами какой-то студент, я думаю про З. – «пусть поревнует».
Ондржих рассказывает, как на каком-то итальянском кладбище они со студентом прихватили по плошке с полбой, хотели есть… Рассказ всё время прерывается. Я несколько раз переспрашиваю, хочу узнать, что было дальше. Потом с ними заговорил священник, страшно удивившийся, увидев у них в руках эти плошки. Судя по всему, он объяснил им, что полба эта не для еды.
Из «лобби» З. уходит, мы то следуем за ним по дачным улочкам, то оказываемся снова в глубоких кожаных креслах.
Обнаруживаю, что З. забыл на диване свои ручки, записную книжку, блокнот.

Собираю всё в портфель, чтобы отдать ему при случае. Не удержавшись, заглядываю в блокнот и вижу, что он весь в рисунках и акварелях, в основном, мои портреты. Показываю Ондржиху и почему-то говорю: «Видишь, как он решил самоутвердиться».
На портретах я моложе, такой, каким был «тогда», это меня пугает, теперь ведь я изменился из-за болезни. По подписям и общему настроению портретов ясно, что он оплакивал нашу неудачу.
Почта принесла программку с его лекцией.

31 мая — 3 июня 10-ого года (Буда) .
В один из дней проснулся с ясным осознанием, что недавний сон про З. и мои портреты был пародийно повторён сценой с мисс Призм, обнаруживающей свои портреты в фильме «Как важно быть серьёзным», посмотренным накануне отъезда.
На следующую, если не ошибаюсь, ночь снился зеркальный сон, где появлялись две высокорослые девицы, рассказывавшие, что Ондржих то ли писал их портреты, то ли собирался это сделать. «Как же так, — спрашивал я Ондржиха ревниво, — ты же говорил, что не будешь писать никого, кроме меня?!» Потом спохватывался, что не мне его за это упрекать, но всё равно проснулся в огорчении.
Ещё снилась мама, объяснявшаяся мне в любви. Настоящее объяснение с «я люблю тебя» и моими более чем смешанными чувствами – и облегчение, и неловкость, и обида, и радость.

4 июля 10-ого года.
Приснились литературные чтения. На чтении присутствует З. с несколькими знакомыми дамами. Ондржих сказал им, что будет чтение, но не сказал, что оно будет только по-русски. После нескольких выступлений З. поднимается с места и начинает продвигаться к выходу, но вместо того, чтобы просто покинуть зал, он произносит длинную тираду (по-английски?), суть коей сводится к тому, что по-русски он не понимает и не знал, что здесь будут читать исключительно по-русски. Под конец он произносит несколько слов на ломаном русском: «Спасибо, извините» и выходит со своей компанией.
Я боюсь, что он решил, будто это я хотел его заманить на чтения, собираюсь попросить кого-то (во сне – кого-то конкретного, но не могу вспомнить кого), объяснить ему, что я здесь не при чём. Но вместо этого кого-то подворачивается кто-то другой, я начинаю свою просьбу, но спохватываюсь и отменяю её.
Потом в большом питерском дворе я вижу себя с ярко-синим, лазурным пластиковым или лаковым лицом-маской и в таком же плаще с капюшоном и в восторге рассказываю, кажется, Блинчику, что в точности такую же фигуру я видел во сне, и что иногда мне случается увидеть во сне деталь из будущего.

17 августа 10-ого года.
Приснилась афишка, объявляющая о выступлении З. в качестве поэта. Сперва мне обидно, что я не смогу его послушать, а любопытно-то как! Потом выясняется, что он выступает под псевдонимом, так что вполне можно будет пойти на выступление, сделав вид, что я не знаю, кто это такой. Потом появляются сомнения, он ли это. Но ведь о выступлении мне сказал Соломон, к тому же на афишке указана и публика – профессор Х., профессор У, кто-то ещё…

29 августа 10-ого года.
Накануне приснилось, что мы с Ондржихом находимся в таиландском лабиринте. Я заблудился, найтись – нет никаких надежд. Усилием воли представляю себе, где находится Ондржих, мы видим друг друга – как будто и стен никаких нет, но, приближаясь, обнаруживаем, что есть какая-то прозрачная преграда, которую нам не преодолеть. А, — думаю, — это правильно, так и должно быть.
Ближе к утру приснилось, что в гостях встречаемся с З., с лёгкостью и радостью необычайной.
Сегодня проснулся – будто и не снилось ничего. Такого просто не может быть. Напрягся и вспомнил такие приключения с отрубленной головой, лежащей на поребрике, с гондолой, на которой я ухожу от преследователей, плывя по тротуару, переходящему в воду, с какими-то побегами и неведомыми персонажами. Всё равно ничего толком не помню, и помнил бы – не сумел бы записать все эти переливы и превращения участников и обстоятельств, но сознание, что не зря спал, греет.

16 сентября 10-ого года.
Приснилось, что появляется З., понятно, что он пришёл насовсем. Я (только что с постели) начинаю метаться по невероятным просторам, которые и квартирой-то не назовёшь. Обдумываю, что я ему скажу, отошлю или просто слегка помщу, потянув с ответом, и в каком виде мне выйти к нему – вот так, неумытым и неодетым? Пока я мечусь, начинаю прислушиваться к их разговору с Ондржихом и поражаюсь тону непривычной естественности и дружелюбия, с которым З. рассказывает Ондржих обо всём, в том числе и о том, что пять лет он сопротивлялся самой мысли о таком, но с тех пор понял, как это было глупо.
Этот тон заставляет меня поторопиться с выходом и дальше всё идёт с тем же ощущением доверия и любви. Я говорю о расставлении точек над ё и просыпаюсь.

13 декабря 10-ого года.
Из незаписанных вовремя снов. Мамочка, как посредник между мною и З. Он задаёт мне вопросы, а З. где-то за спиной слушает, и я знаю, что доволен моими ответами. Ещё раньше снился З., желавший начать всё с начала, но я был исключительно скучен и разумен и отказал, чем, проснувшись, был даже несколько удручен.

1 мая 11-ого года.
Снилось, что на какой-то конференции я могу увидеться с З., но всё время что-то происходит. То его группу переводят в другую аудиторию. То я неожиданно выхожу из зала и снова попадаю на то кладбище, где встречал маму (кажется, оно мне и ещё снилось, из постоянных нынче мест). Потом снилось, что я пытаюсь фотографировать разных людей, но ничего не выходит: каждый раз, как я навожу камеру, мои «модели» разбегаются или меняют положение. Подробности уже не помню (пишу ночью с 2 на 3 мая). Весь день был исключительно несчастлив. Полнолуние, к тому же.

2 июня 11-ого года.
Счастливый сон: я прихожу к З. домой на приём, минут на десять раньше назначенного времени. Захожу в питерского вида коридор, сажусь с края на скамью под вешалкой, стараясь никого не потревожить. Но он подходит к дверям и впускает меня в комнату. Говорю «Good evening», но он начинает говорить со мной на очень хорошем иврите. Я страшно рад: «Ты хотел, чтобы я узнал, что ты выучил иврит!» Говорим, я слегка путаюсь в языках. «Я же говорил тебе, что ты легко выучишь иврит, он такой простой, красивый и логичный. А теперь ты сможешь и русский выучить, — говорю я в шутку, — они слегка похожи». Потом мы обсуждаем почему-то моих читателей, по моим сонным подсчётам их не меньше тысячи, нет, наверное, ещё человек пятьсот есть. Появляется не то его соседка по квартире, не то сестра, потом ещё какие-то люди. Зовут ужинать. Я извиняюсь, говорю, что уже поужинал дома, отправляю З. под тем предлогом, что пришел раньше на десять минут. Играю с каким-то мальчиком «в музей». З. быстро возвращается, произносит какие-то отдельные фразы, я не сразу понимаю, что они на русском. У меня не остаётся никаких сомнений, что уж русский-то он выучил «только за то».
Он начинает рассказывать, как он испугался за меня, когда… Тут за нашей спиной садятся две женщины и начинают говорить по-русски, мы замолкаем. Смотрим друг на друга, его лицо очень меняется и он не похож на себя. Ничего, приходит мне в голову, в прошлый раз он тоже был совсем на себя не похож.

15 июля 11-ого года.
Многое не записывал за это время. Хороший сон о З., не имевший последствий наяву, видимо, тем самым отбил у меня охоту к фиксации снов. Было даже несколько «вещих» (по мелочи) снов.
в одном из них сердился на Ондржиха за то, что позволил таксисту себя облапошить (что и произошло на следующий день), в другом – находил кучу мелких пластмассовых игрушек и деталек, но что-то помешало мне их собрать (а наяву мы с Ондржихом их подобрали – позавчера).
Сегодня он снился снова. Он склоняется надо мной и говорит то, что я так хотел услышать. Что-то мне всё время мешает слышать его слова, хотя я и способен воспринимать, что он говорит, мне недостаёт самих слов. Со стороны всё время какие-то помехи – присутствие других, параллельные разговоры. Меня успокаивает мысль, что он мне всё это ещё скажет.

4 сентября 11-ого года.
Приснилось, что З. прислал мне ужасное письмо, с откровенным до грубости объяснением в своей нелюбви. Какие-то физиологические подробности, упоминания лингама и омами.
Я показываю Ондржиху письмо и мучительно думаю, как же я теперь смогу жить. Цепляюсь за мельчайшие нюансы, недоумеваю, почему именно теперь он решил мне об этом сообщить. Всё это не укладывается в голове, я вспоминаю, как прежде (в другом сне?) он нёс меня на руках вверх по лестнице. Обдумываю язвительный ответ: «Если бы ты объяснил мне это много лет тому назад, возможно, я был бы признателен за такую определённость…» Но стоит ли, можно ли опять ему что-то писать?
Снова и снова перечитываю письмо, неожиданно обнаруживаю, что в конверт была вложена ещё какая-то картонка с русскими гранками (?!), где поперёк основного текста, сверху вниз не слишком разборчиво написано от руки по-русски «Я люблю тебя». Показываю Ондржиху – может ли быть, что это написал З.? Ондржих считает, что это невозможно.

Утром решил выяснить, что такое омами. Я помнил, что это слово мне где-то попадалось, но не знал, что оно может означать. Оказалось, это пятый вкус в японской традиции – совершенный, не имеющий отношения к четырём привычным – солёному, сладкому, горькому и кислому.

27 января 12-ого года.
Приснилось, что я пришел к какому-то своему другу (я разговариваю с ним во сне, но определённости – кто это – так и не возникает) с расчетом встретить у него З. Однако З., видимо, опасаясь встретить меня, не приходит вовремя. Но, то ли я тоже опоздал, то ли задержался надолго, З. всё-таки появляется. Держится настороженно, я собираюсь уходить (мне уже пора), на прощание всё-таки протягиваю ему руку, с тем, что пришло время нам уже вести себя нормально и по-дружески, он её еле пожимает. Я сержусь, говорю ему что-то насмешливо-раздражённое (что-то насчёт трусости), он пожимает мою руку снова и мне удаётся посмотреть ему в глаза – спокойно и дружелюбно. Мы ещё обсуждаем наше прежнее поведение – каждый своё (ничего не запомнилось). Ухожу, но на улице спохватываюсь, что забыл часть своей поклажи у друга. Возвращаюсь. И тут З. подходит ко мне, распихивающему вещи и собирающему сумки, и начинает рассказывать о себе, жаловаться на жизнь, вспоминает историю с проверкой документов в автобусе – я слегка иронично выражаю ему своё сочувствие и двигаюсь к дверям. Он, подождав секунду, выходит за мной и опять, задерживая меня, заводит разговор. Делается понятно, что это не последняя наша встреча.
Ещё под конец я говорю, что еду сегодня в Вифлеем. Где-то в промежутке я вижу арабскую женщину, очень любящую свою собаку и навещающую её в больнице – собака целиком освежевана, но умереть ей не дают. Это меня невероятно удивляет.
– Зато я могу с ней разговаривать, — говорит женщина.

21 февраля 12-ого года.
Снилось долго и причудливо, как я пытаюсь добраться в гости к Мамочке, где надеюсь встретить З. Параллельно с этим Мамочка с Соломоном оказывались в маминой квартире в гостях, и я пытался производить в уме вычисления: как же я смогу попасть к ним в семь в гости, когда уже семь и они у нас.
Это не помешало мне спешить, второпях садиться в принятую за такси четверть-машинки, покрытую буйной шерстью, а потом с возмущением из неё высаживаться.
З. не было, но мне рассказали, что он, наконец, получил грант на книгу, и я весьма рассудительно соображаю – вот и правильно, я же желал ему добра, так это и работает, на расстоянии.

27 марта 12-ого года.
Снилось что-то связанное с З. То ли поиски его в университете, то ли встреча, не помню, но всё какое-то скучноватое.

21 апреля 12-ого года.
Снилось, что я должен читать свой дневник перед публикой.
Днём на прогулке встретили З., сидевшего с коллегой у Ратисбона.

4 мая 12-ого года.
Снилось, что Зануда написал наш двойной портрет с Ондржихом. Я так удивлен, что постепенно начинаю понимать, что это не он нарисовал, а какая-то немецкая художница с двойным именем, что-то вроде Регины Марии Пашке. Изумляюсь, откуда она нас знает. Вижу ещё несколько наших портретов, в том числе, изображение нас обоих на смертном одре, нечто наподобие соборных надгробий с умершими в полный рост. Думаю, где при таком раскладе мог бы поместиться З.

1 июня 12-ого года.
Мы с Ондржихом в гостях, там же и З. с юнцом, не имеющим к нему особого отношения. Я показываю какие-то книжки, потом – наши с Ондржихом работы, всё это передают из рук в руки сидящие за столом гости. Заметно, что З. ревнует.
Под конец я остаюсь с З. наедине и прошу его простить меня.

11 июня 12-ого года.
Снилось, что я в каком-то многолюдном собрании отступаю на полшага и натыкаюсь на З. Сперва мы будто бы рады, но я всё не решаюсь с ним заговорить, и в следующий раз, когда я поворачиваюсь к нему, он смотрит на меня со злостью. Ну вот, — думаю, — теперь весь день буду мучить Ондржиха обсуждением печальной темы.
Но наяву, к счастью, удержался.

5 июля 12-ого года.
Это не сон. Случилось то, чего я так хотел.
Неважно себя чувствовал, не очень стремился ехать на закрытие фестиваля, но всё же собрался. Во дворе Австрийского хосписа меня чуть ли не за руку схватив, остановил З., окликнул Ондржиха, прошедшего вперёд и, так же как и я, его не увидевшего, и начал говорить, как он рад нас видеть и расспрашивать об общих знакомых. Проговорили, наверное, минут десять, пока не подошли его друзья. Мы отошли к садовому столику, а он с приятелями куда-то ушёл и, хотя мы ещё раз видели его уже на крыше хосписа, но больше не говорили.

Возвращались на такси, промелькнула корявая надпись красным пульверизатором I MISS YOU.

Мне потребовалось перечесть эту запись дважды, прежде, чем я в полной мере смог увериться в том, что это единственная в дневнике запись не являющаяся собственно сном, хотя по тону ее можно заключить, что и сам Додик не вполне был убежден в реальности произошедшего.
5 июля произошло совершенное, окончательное расхождение наших историй. Все бывшие или кажущиеся параллели сошлись в этой точке и устремились в противоположные концы Вселенной.
Признаюсь, каждый раз, когда я доходил до даты 5 июля 12-ого года, волна острой зависти к моему покойному другу захлестывала меня, и мне приходилось старательно прочищать себе мозги, чтобы хоть как-то справиться с её кислотной отрыжкой.

(продолжение следует)