В поездке по Святой Земле в 1838 Александр Дюма-отец присматривался к экзотическому пейзажу и живо интересовался историей увиденных им строений и развалин. До нас дошел общий план романа «Блудный сын или пять лет спустя», действие второго тома которого происходило по большей части в турецкой Палестине периода шабтианской смуты, и, сверх того, почти полный текст четырех глав, относящихся к последней части. Зная метод работы Дюма над романами, можно предположить, что эти главы, скорее всего, вошли бы в роман без сколько-нибудь существенных изменений и что оба тома уже были фактически готовы в его воображении. Но что-то вытеснило идею «Пяти лет спустя». Скорее всего, внезапно захваченный замыслом «Вечного жида», быстро обраставшего литературной плотью, писатель все собранные им для первого романа реалии Святой Земли перенес во второй, и ранее начатая работа, оставшись без этой подпитки, попросту лишилась жизненных сил и рухнула под тяжестью нового грандиозного замысла, подобно Портосу времен «Виконта де Бражелона», колоссу на глиняных ногах, неожиданно и кратковременно воскресшего только для того, чтобы вновь погрузиться в небытие.
Н.З.

Вечернее купание в Султанском пруду

[…] к югу от Яффских ворот […]
[…] было обставлено с подобающей пышностью. Когда дамы покинули свои паланкины, низкорослый евнух выразительным жестом коротких пухлых ручек отослал [носиль]щиков […]
Широкая мраморная лестница спускалась к воде […]
Величественная стена Сулеймана Великолепного и гора Сион […]
И тут прямо из воды выросла громадная фигура в мокром нижнем белье франкского покроя. Воспользовавшись коротким замешательством, вызванным его неожиданным возникновением из бездны, мокрый гигант свалил в воду двух стоявших у кромки водоема долговязых стражей, с невероятной силой и резкостью рванув их за ноги. Коротышка-евнух успел что-то пропищать, прежде чем рухнул прямо в воду от удара огромного кулака. Четыре гурии, полоскавшие ноги, сидя на мраморной лестнице, вскочили и, громко голося, засеменили в сторону павильона. Однако белокурая красавица, не принимавшая участия в общих утехах, не двинулась с места.
— Кем бы ты ни было, о таинственное чудовище, я отдаюсь в твою власть! – воскликнула юная графиня. – Если ты Нептун, то лучше мне стать холодной водяной нимфой, чем наложницей сладострастного турка. А если ты сам дьявол, то даже в аду готова я искать спасения от мерзких притязаний паши.
— Вам нечего опасаться, сударыня! – произнес водяной на чистейшем французском языке. – Если вы соблаговолите совершить со мною небольшую водную прогулку, то, слово дворянина, вы скоро будете на свободе и в полной безопасности!
Держа трепещущую графиню мощной левой рукой, исполинский пловец стал грести правой, направляясь со своей добычей в сторону моста. Несмотря на видимое неудобство своего положения, он плыл, как кит, и уже через какие-то пять минут оказался под сабилем¹. Вот и веревочная лестница, по которой он час назад спустился в пруд! Но лишь только гигант ухватился за нее правой рукой, сверху раздался отчаянный крик:
— Не поднимайтесь, сударь! Здесь засада!
И вслед за тем послышалась возня, удары, протяжный стон и прогремел оглушительный выстрел турецкой базуки. Верный негритенок Куш и достойный драгоман успели предупредить своего господина об опасности, пожертвовав жизнями.
Переложив свою тяжело дышащую, но не проронившую ни стона драгоценную ношу с левой руки на правую, неутомимый пловец устремился к западному берегу пруда. Он надеялся в темноте скрыться в кустарнике дальнего от городской стены крутого склона, но уже на половине пути заметил спускающуюся от верхнего водохранилища вереницу огоньков. С Цитадели пушка подала сигнал тревоги. Все пути к спасению были отрезаны.
— Мы погибли, незнакомый друг мой? – еле слышно спросила графиня де Труайа.
— Мне приходилось погибать слишком часто, сударыня, чтобы этот случай стал последним, — отфыркиваясь, словно тюлень, отозвался невозмутимый гигант. – Держитесь за меня крепче!
Он поплыл через весь пруд обратно в сторону города, забирая, однако, немного вправо от купальни, перед которой уже царило суетливое оживление и полыхали факелы, освещавшие поверхность воды на полдюжины туазов вокруг. Именно этот свет, вместо того, чтобы погубить беглецов, помог им ухватиться за последнюю соломинку, оставлявшую слабую надежду на спасение. Держась на небольшом расстоянии от берега, отважный пловец разглядел то, что искал – устье акведука, чей верхний свод лишь на локоть приподнимался над уровнем воды.
— Сударыня, — шепнул он, — соблаговолите по моему знаку набрать в легкие как можно больше воздуха, а затем закрыть глаза и рот и зажать нос рукою. Сейчас мы уйдем под воду.
— Ах, куда угодно, хоть под землю! – отозвалась красавица.
— Сейчас!
Словно гигантская выдра, уносящая в свое подводное гнездо радужную форель, великан на границе смертельно опасного светового круга нырнул со своей ношей и поплыл под водой навстречу спасительному каналу […] упершись ногами в дно и выпрямившись, он неожиданно со всей силой ударился головою о потолок. Они были внутри акведука, ведущего внутрь города!
— Вы целы, графиня? – спросил наш герой, держа свою ношу над поверхностью воды, доходившей ему до груди, и его слова прозвучали странно и гулко в замкнутом пространстве подземного канала.
— Вероятно, я уже в аду, — ответила невидимая беглянка, — но я, хоть ничего и не вижу, могу дышать…
— О нет, сударыня, — неожиданно раскатисто рассмеялся ее спаситель, чувствуя колоссальное облегчение, — Впрочем, вход в ад, если верить язычникам, населявшим эти места тысячелетия назад, находится совсем неподалеку — по другую сторону моста, к югу от городской стены. Мы же с вами – в безопасности.
«Впрочем, ненадолго», подумал он про себя. «Какая же, однако, жалость, что ей не нужно делать искусственное дыхание!»
— Теперь, графиня, пока у нас есть немного спокойного времени, позвольте вашему преданному слуге представиться! Исаак де Порто — бывший мушкетер его величества, покойного Людовика Тринадцатого, бывший барон дю Валлон, владелец поместий Пьерфон и Брасье, а ныне, на склоне лет, — безземельный странствующий рыцарь, к услугам вашего сиятельства…
— Как! – вскричала графиня де Труайа, — Вы – тот знаменитый барон дю Валлон, которому два французских короля и один английский обязаны своим благополучием! Не может быть! Разве вы не погибли в пещере Локмария на Бель-Иле?
— Там погибло многое, сударыня, прежде всего – моё составленное с таким усердием состояние, но только не это бренное тело. Мой друг, епископ Ваннский, решил, что последними в моей жизни были слова: «Чересчур тяжело»! Тысяча чертей, для меня-то! Вообразите, все считали меня самым простодушным человеком на свете… Я же прекрасно понимал, что король никогда не простит меня, и, выйдя живым из этой пещеры, я вскоре лишусь головы. Вот и пришлось мне на склоне лет сказаться убитым и отправиться в изгнание под своим подлинным, но никому не знакомым именем.
— Ах, как всё это интересно, дорогой барон!
— Сударыня, если судьба предоставит нам возможность еще хоть раз беседовать в этой жизни, я расскажу вам много интересного. Сейчас же нам следует подумать о том, что делать дальше. Помощники мои убиты, и все планы побега к морю, где нас ждет посланный для вашего спасения корабль, теперь нарушились. Если бы мы даже смогли выбраться по этому каналу в город, там наверняка уже поднята тревога. Ах, если бы я только знал точное расположение этих подземных каналов, которые, если верить моему драгоману, испещрили тут всю округу!
— Но вы его не знаете, барон?
— Увы, сударыня! Попробуем, всё же, идти вперед. Быть может, проблуждав в полной темноте неделю-другую, мы выйдем на свет божий где-нибудь в Индии. Держитесь крепко, графиня!
Некоторое время они молча двигались вперед. Барон едва ощущал вес своей ноши, но полная неопределенность […]
— Сюда, сюда! – раздался приглушенный шепот в темноте, и кто-то взял
отважного барона за руку.
— Кто вы? — с изумлением воскликнул наш герой. – Вы говорите по-французски! Вы хотите помочь нам?
— Следуйте за мной! — […]

Тайна Исаака де Порто

[…]
Вас спасло то, что уровень воды сильно понизился в этот засушливый год […]
[…] левиафан […]
— Около ста тридцати лет назад дед вашего деда, рабби Исаак, принадлежавший к семейству, носящему священническое звание Коэн-Цадик, появился в городе Порто вблизи от Мантуи, в Италии. Там он впервые упоминается под именем Исаака де Порто, когда 18 марта 1540 года, по более прочих внятному вам исчислению христиан, получает от герцога Мантуанского разрешение на постройку синагоги. Это имя, следовательно, не имеет отношения ни к городу Опорто в Португалии, ни к Фюрту в Баварии, как считают некоторые невежды, совершенно не разбирающиеся в генеалогии, но строящие из себя знатоков.
— Просто поразительно! – вскричал Портос.
— Да, и с тех самых пор, первого внука в вашей семье принято называть по имени деда. Оттого и вас тоже нарекли при рождении Исааком, хотя уже дед ваш, на горе всем близким и дальним родственникам и всему дому Израиля, принял крещение.
— Невероятно! – не переставал поражаться барон дю Валлон, не только не смутившийся иудейскими корнями своего генеалогического древа, но, напротив, пришедший в совершеннейший восторг. – Выходит, что я – Исаак де Порто третий! Тысяча чертей! А хитрый старик рассказывал повсюду, что его звали Антуаном, и что он был из гугенотов. Да и батюшка мой, Гаспар, похоже, не ходил в еврейский кагал. Впрочем, и в собор его было не заманить даже сладким винцом с просфорой.
— В 1565 году, — неторопливо продолжал хозяин дома, — синагога в Порто была, наконец, открыта, и в ее летописи внесен, кроме вашего прадеда, главы общины, рабби Авраама де Порто Акоэна, также рабби Соломон бен Менахем Акоэн Рапа из Венеции. Сочетание браком отпрысков этих славных семейств и породило фамилию Рапапорт, которую, среди немалого числа потомков, ношу также и я.
— Час от часу не легче! Значит мы с вами, некоторым образом, в близком родстве, мой дорогой спаситель!
— Некоторым образом, — согласился еврей.
— Значит, я могу назвать вас моим дорогим кузеном!
— Как вам будет угодно, мосье. Впрочем, религия иногда разделяет людей на враждующие лагеря.
— Бывает, но я, слава богу, не принимал сана, как мой бедный друг Арамис. К тому же, и дворянство мое, и имя, и благоприобретенные владения похоронены под рухнувшим сводом пещеры Локмария. У меня нет родных, и если вы позволите мне считать себя вашим кузеном, я буду, пожалуй, только рад.
— Вы хотели бы вернуться с раскаянием к вере отцов? – с изумлением спросил еврей.
— Хотел бы я знать, дорогой кузен, в чем она состоит! Впрочем, одну деталь могу сообщить вам по секрету, пока нас не слушают дамы. Тот самый кусочек плоти, который, как я слышал, потомкам Иакова полагается срезать начисто еще во младенчестве, у меня совершенно отсутствует. Уже с раннего детства это приводило в изумление меня самого, а в более зрелые мои годы стало изумлять некоторых принадлежащих к прекрасному полу особ. Теперь я начинаю подозревать, что мой папаша после окунания в купель тайком устроил мне еще одно упражнение.
— Вас даже не следует считать вероотступником, — задумчиво произнес хозяин дома, — ибо ваш случай можно, согласно закону, рассматривать как случай похищенного ребенка…
— Мы еще поговорим об этом, дорогой кузен! А теперь лучше расскажите мне о второй ветви вашей семьи.
— В сицилийской Мессине уже три века назад был густо населенный еврейский квартал, носивший название Парапорто, означающее «Щит, охраняющий порт» — от латинского parare portus. Этот квартал нависал над гаванью и защищал город и порт со стороны Мессинского пролива. Название Парапорто, как о том свидетельствуют хроники, заменило прежнее норманнское название квартала – Джудекка. Прошу вас, однако, не путать мессинскую Джудекку с одноименным островом, с юга примыкающим к Венеции. Таким образом, Рапапорто, судя по всему, — не более, чем простая перестановка букв в слове Парапорто, и это имя, в своих сокращенных формах Рапа, Раппа, Раппо или Раппе, сохранялось несколькими семействами мессинских евреев для сохранения памяти о Сицилии, которую они против воли вынуждены были покинуть. Среди носивших эту фамилию было немало известных людей, и даже в самой Венеции христиане так нуждались во врачебных услугах рабби Моисея Раппа, что он был освобожден властями от унизительной обязанности ношения специальной повязки. При соединении же семейств Рапа и Порто, память о Парапорто снова вернулась к нам, но уже в виде фамилии Рапапорт, встречающейся сегодня также в формах Рапопорт и Раппопорт.
— Вот тебе и на! – вскричал Портос, у которого от изобилия всех этих Рапа, Раппа, Раппе и Раппо уже звенело в ушах. – Но не кажется ли вам, дорогой кузен, что версия происхождения фамилии Рапапорто от Парапорто противоречит предыдущей, связанной со слиянием семей Рапа и Порто?
— Противоречит? – изумился Рапапорт. – Неужели вам так кажется?
— А разве нет? Ведь должно быть что-то одно – или то, или другое!
— А на каком же правиле логике вы основываете такое суждение?
— Ну, не знаю! Да и вообще, поди знай, основываю ли я это суждение на каком-либо правиле или мне так подсказывает здравый смысл. Вернее, я сказал бы, что всё, что вы рассказали, вызывает у меня некоторое странное головокружение, природу которого мне трудно объяснить.
— В чем же ваше затруднение?
— Да хотя бы в том, что я не соображу, куда девался Пара, если мы имеем тут и Раппа, и Порто и Рапапорта, и всё остальное складывается так удачно со всех сторон. Впрочем, я не совсем уверен, что дело именно в этом…
— Это оттого, что вы не искушены в изучении Талмуда, дорогой кузен.
Портос так обрадовался этому обращению своего новоявленного родственника, что сдавил того в объятиях, причем это душевное движение едва не стоило жизни тщедушному хозяину дома.
— Другая ветвь семейства Коэн-Цадиков, то есть праведных священников, поселившаяся в Силезии, Богемии и распространившаяся впоследствии по прочим частям Восточной Европы, — продолжал кузен Рапапорт, немного отдышавшись, — стала носить фамилию Кац, образованную из двух частей этого почтенного прозвания…
— Послушайте, дорогой кузен, – прервал его кузен Исаак, уже начинавший опасаться, что его рассудок не выдержит продолжения занятий еврейской генеалогией, — давайте поговорим об этом в следующий раз. А пока что расскажите мне о себе. Чем вы промышляете на жизнь в этом городе, битком набитом турками и сарацинами?
— Я резник, дорогой кузен. Режу по закону, переданному нам Моисеем на горе Синай, всякую дозволенную в пищу скотину и птицу для всей общины сынов Иакова в Иерусалиме, святом граде. Впрочем, скотину мне не доводилось резать уже долгие годы.
[…]

Как бывший барон дю Валлон принял окончательное решение раскаяться и вернуться к вере отцов

Сидя в кресле для особо важного гостя в доме резника Соломона Рапапорта, рабби Моисей Галанте, Ришон Ле-Сион, светоч Торы, хранитель Завета, оплот Закона, главный раввин святого города Иерусалима, вел следующий разговор с нашим полным раскаяния героем.
— Готов ли ты к подлинному покаянию, сын мой?
— А в чем оно должно состоять?
— Дóлжно кающемуся вопиять постоянно пред Господом в плаче и покаянии; и творить милостыню посильную; и отдаляться весьма от того, в чем согрешил; и переменить имя свое, говоря: я другой человек, а не тот, кто совершил проступки те; и изменить все поступки к лучшему; и стать на прямой путь; и уйти из места своего, ибо изгнание искупает грехи, ибо заставляет его смириться и стать скромным и кротким…
— Ну, — с некоторым сомнением ответил славный Портос, — из места своего я уже удалился. А если считать, что главный, хоть и совершенный по незнанию, грех мой заключался в посещении по воскресеньям капеллы в Пьерфоне и во внимании, хоть и вполуха, заунывным проповедям и наставлениям моего аббата, то с этим грехом я тоже расстаюсь охотно. Что до моего имени, то батюшка мой, ни словом не поминавший наш древний род, всё же нарек меня Исааком в честь деда, и я не вижу, чем это имя может быть неугодным нашему милосердному Богу.
— Не предавался ли ты, сын мой, телесным излишествам? – спросил Ришон Ле-Сион, с подозрением глядя на мощные дебелые формы богатыря.
— А разве не сказал Соломон Мудрый: «Возрадуйся красе жены юности своей, вину из полной чаши и усладе сынов человеческих – счастливому клинку, и возблагодари Господа своего!»
— Да разве так сказал Экклезиаст, сын мой?
— Уж точно он сказал нечто в этом роде, — заверил его заблудший барашек стада Господня. – Впрочем, Арамис, то есть монсеньер д’Эрбле, ставший епископом Ваннским, растолковал бы вам это получше, чем я.
— А как же ты проводил субботу? – продолжал рабби Моисей, уверенный, что уж этим вопросом он непременно смутит самоуверенного и простодушного гиганта.
— Самым наилучшим образом, дорогой учитель, — уверил его благодушный Портос. – В Пьерфоне мы с Мушкетоном посвящали субботу умственным наслаждениям, обогащали свой ум познаниями…
— Ты хочешь сказать, сын мой, что тебе приходилось заниматься изучением священных книг? – изумленно поднял брови почтенный старец.
— В моем замке, ей Богу, было шесть тысяч совершенно новых и никогда не раскрытых томов, — признался Портос. – Наверняка некоторые из этих превосходных книг были священными. Впрочем, поручиться не могу… Мы, однако, изучали огромный глобус в специально отведенной для научных занятий башне, рассматривали далекие земли и моря, даже и не подозревая, что однажды мне придется отправиться в столь дальний путь. Иногда я также палил для забавы из пушек…
— Вот видишь, сын мой, — обрадовался рабби Моисей, — это великий грех – палить из пушек в субботу!
— Ну, так я обещаю больше этого не делать! А обедать или, скажем, ужинать, в субботу разрешается? – с надеждой спросил новый Лукулл.
— Три субботние трапезы заповедал нам Святой, благословен он…
— Тысяча чертей! Превосходно! Тем более, что я слышал, будто святая суббота для нашего мудрого народа начинается уже вечером в пятницу…
— Ты слышал истинную правду. Пища, однако, должна быть кошерной, — не унимался старец, решивший пропустить всю тысячу портосовых чертей мимо ушей. – А это значит, что тебе придется покончить со своим пристрастием к свинине, к дичи, к кровавым английским жарким и ко всяким морским гадам, которые в ходу у бретонцев, нормандцев, фламандцев и пикардийцев.
— Будь по-вашему, святой отец! – Портос, после всех тех чудес, которые произошли с ним в Святой Земле, решил соглашаться на всё. – Раз уж так велит наш добрый Господь Бог, я не стану и вспоминать ни про кабаньи окорока, ни про копченых угрей, ни про черепаховый суп, тем более, что мой добрый Мушкетон, который так прекрасно его готовил, уже давно питается на том свете духовной пищей.
— Кроме того, тебе придется молиться три раза в день на совершенно незнакомом тебе языке.
— Я готов повторять за моим дорогим кузеном Соломоном каждую фразу слово в слово, точно попугай.
— Ты также обязан сознавать, что на новом пути тебя будут преследовать всяческие соблазны и подкарауливать коварные ловушки, и если ты, не приведи Господь, попадешь в сети к самозванцу Саббатаю Цви, да сотрется имя его, то душа твоя будет истреблена навеки.
— Ну уж нет, святой отец! – решительно заявил Портос. – Худо придется тому рыбаку, который задумает ловить меня в сети. С такой крупной и тяжелой рыбешкой, как я, ему никак не справиться. И еще я хотел добавить, что мои почтенные родичи обещали присмотреть за мной на первых порах, чтобы я по незнанию не натворил чего-нибудь небогоугодного. И это, скажу я вам, сударь, наилучшая гарантия того, что никакого греха не будет. Да и годы мои уже не те, чтобы гоняться за мирскою тщетой. Если бы не призывы голоса чести, да не слезные мольбы одного благородного господина, чье имя я не имею права упоминать, которые повелели мне пуститься в это паломничество ради спасения несчастной графини, я бы и пальцем не пошевелил для земных сует. Скажу вам по чести, я уже подумывал было на склоне лет уйти в монастырь, и, когда бы не все эти докучливые мессы, то, верно, так бы и сделал, ибо жизнь моя, как говорится, клонится к закату.

Как Портос изобрел иерусалимское ассорти

Что бы ни говорил Портос по поводу своих преклонных годов, его деятельная натура не давала ему тихо сидеть сложа руки, думая только о спасении души. Вынужденный, пока не утихнет тревога, вызванная похищением графини, отсиживаться в доме Рапапорта, не высовывая носа на улицу, он нашел выход своему предприимчивому нраву в поварских утехах. Однажды утром, с тудноскрываемым отвращением пережевывая за завтраком сухую ячменную лепешку, скупо намазанную кислым овечьим сыром, он взмолился:
— Дорогой кузен, позвольте мне, в знак счастливого возвращения в лоно моего многострадального народа, повозиться сегодня на кухне! Кузина Йохевед может надзирать за мной, и я обещаю слушать ее во всем, что касается законов кошерности. В этих законах, предписывающих сыпать соль на раны жертвенных животных, она, конечно, понимает лучше меня, но с тех пор как я живу у вас, мой желудок постоянно скорбит, словно со дня разрушения святого Храма он не отходил от Западной стены. Почему-то до сих пор все те, кто обращал мысли свои к Господу, пытались доказать нам, будто постоянное умерщвление нашей плоти угодно ему не менее, чем истовая молитва. Чего стоит один шпинат моего доброго Арамиса! Я же намерен доказать жителям святого града, что еда может быть вкусной даже с Божьего благословения.
Разрешение было получено, и первым делом Портос, подозревавший, что скудость стола в доме благочестивого резника вызвана вполне естественными причинами, поинтересовался у кузена Соломона, какую плату тот получает за свое благословенное ремесло куриного палача.
— Обычно, кузен Исаак, — ответил сей праведник, как раз собиравшийся приступить к исполнению своих священных обязанностей, поскольку жена сообщила ему, что двое уже ждут его в лавке, – обычно я беру ровно столько, сколько хозяин птицы готов мне дать. Увы, далеко не всегда у сынов Израиля после покупки птицы остается хоть один грош, чтобы заплатить мне за труды…
— Я так и думал! – воскликнул Портос, подумав про себя, что совесть у сынов Израиля, вероятно, убывает в прямом соответствии с убыванием потраченных на кур монет. — И часто ли при таких порядках вам самим Господь посылает на обед петушка или курочку?
— Случалось и такое, дорогой Исаак, случалось и такое. Не раз и не два, благословен Господь! На прошлую пасху нам достался даже индийский петух размером с доброго барана…
У Портоса немедленно возник план, позволяющий совестливому резнику с большой выгодой для себя получать причитающуюся ему долю, не впадая в грех лихоимства и алчности и не требуя невозможного от своих собратьев. Явившийся в его лавку с птицей не мог утверждать, что ему нечем уплатить за священнодействие, коль скоро в самом теле пернатой жертвы уже содержалось вознаграждение – печень, почки, сердце, желудок, легкие и селезенка. Волей-неволей, счастливому обладателю будущего субботнего жаркого или бульона придется поделиться с тем, без чьих ученых хирургических услуг они оставались бы лишь бесплотными мечтами.
И действительно, следуя совету находчивого кузена, к моменту закрытия лавки в полдень Соломон, прервавший полное превратностей течение десяти птичьих жизней, стал обладателем корзинки свежих потрохов.
Исаак же, занявший командный пост на кухне, диктовал своему старшему племяннику рецепт нового кушанья, рождавшийся из его вдохновения прямо на месте:
— Записывай, Жозеф! Для изготовления этого божественного ассорти мы используем вот этот железный турецкий щит, который водружаем…
— С Божьей помощью, — вставил Иосиф.
— Водружаем, с Божьей помощью, на толстый слой раскаленных угольев, в только что прогоревшем очаге. Ты пишешь?
— Пишу, дорогой дядюшка.
— Превосходно! Берем лук, вот этот замечательный красный арабский лук, который меньше французского ест глаза, напоминая нам о нашей скорбной доле, зато при жарке дает больше сладости и аромата.
— Сколько лука, дорогой дядюшка Исаак?
— Настоящий мастер всегда действует на глаз, подобно меткому стрелку. Но для буквоедов, которые станут читать твою поваренную книгу через века, можешь записать, что богобоязненный Исаак пустил в дело три лучшие луковицы размером с собственный кулак. Ну а судить о действительном размере этого недюжинного кулака мы предоставим им самим. Пока железо накаляется, рубим луковицы с тем же усердием, с которым наши предки рубили проходимцев из шайки ненавистного Амалека, так кажется звали этого разбойника с большой дороги, мешавшего нашим предкам спокойно бродить по пустыне?
— Да сотрется имя его, — вставил Иосиф.
— Да сотрется имя его, аминь! И вот мелко нарубленный лук уже шипит на раскаленном железе. Теперь кидаем туда же эти свежие потроха пернатых, которые ныне соревнуются с ангелами небесными в песнопениях во славу Господа…
— Благословен он и благословенно имя его!
— Благословен он и благословенно имя его, аминь! Не станем жалеть перца, куркумы и египетского тмина. Сбрызнем наше жаркое также соком лимона. Но самое главное – не следует надолго оставлять кушанье в покое. Его нужно то и дело перемешивать на противне, чтобы оно прокаливалось равномерно, не подгорая и не впадая в жалкую односторонность. Ну-ка понюхай, Жозеф! Чем пахнет?
— Благовонной жертвой господу, да святится имя его, дорогой дядюшка Исаак!
— То-то, милый! А теперь ставь жирную точку в своей кулинарной книге, да беги скорее сообщить матушке, что пора ставить на стол мясную посуду.
Именно так было создано знаменитое иерусалимское ассорти, честь изобретения которого впоследствии пытались приписать себе многие самозванцы из турок, арабов, евреев, греков и армян.

Публикация и перевод с французского: НЕКОД ЗИНГЕР

¹ Сабиль, себиль (араб.) — общественный источник, колодец. Переводчик счел необходимыи сохранить это иноязычное заимствование, использованное автором во французском оригинале.
Этот сабиль, построенный в XVI веке Сулейманом Великолепным, сохранился в Иерусалиме до наших дней.