Год назад я написал эссе «На Ближний Восток – другой» (Ориент в русской поэзии Израиля) и, почитая сию тему, хоть и далеко не исчерпанной и вряд ли исчерпаемой, но достаточно внятно освещенной обманчивым колеблющмся светом лампы паладина русскоязычной нашей поэзии, я позволил себе почить на лаврах, миртах и лавандах, ибо не веровал в то, что Восток подвержен глубинным переменам, коих свидетелем и толкователем доведется мне стать на своем ничтожно кратком веку. Год пролетел песчаным самумом, «Новый Ближний Восток» — порождение витиеватых фантазий политических визионеров — продолжал томиться заархивированным джинном в покрытом патиной скудельном сосуде западной геополитики. Однако неутомимые поэты за это время явили подлунному миру новые тексты, а мне были ниспосланы свыше несколько новых соображений, и посему, будучи уверен, что на порождение виртуального пера моего обратили свое благосклонное внимание не более пары завязших в сети праздношатающихся, да и те не осмелились пойти дальше поистине угрожающего эпиграфа из «Путешествия на Восток» Жерара де Нерваля,* я решился повторить здесь всё сказанное прежде, а дополнения выделить курсивом, создающим иллюзию скорописи.

Мы были как во сне. Косный Левант встречал очередную волну вторжения. Перед сошедшими с ковра-недолета-перелета расстилалась траченным молью веков испаганьским ковром-хорасаном недоокупированная территория того, кого принято было считать врагом. Над центрами абсорбции и кварталами надежды «ныли муэдзины» (В.Тарасов «Наивие») . Подозрительно похожие на арабов сабры, шатилы и прочие уроженцы вяло посасывали наргилы, щурились на вечнозеленое солнце и сонно поигрывали в шеш-беш под гнусавое блеяние надтреснутых кассетников. Картина, писанная «соевым маслом «Эц Заит»»** (Г.-Д.Зингер «Аноним. Нефункциональный коллаж» ), именовалась «Культурный шок».

Новые покорители-передвижники, скажем без восточных обиняков и витиеватостей, были к этой верещагинщине не готовы. Им почему-то казалось, что бодрые сионистские пятилетки и воскресные ревизионистские субботники давно уже разгребли это безобразие и расчистили путь всему, чему следует. Означать это могло только одно – главная баталия еще предстояла. И срочно мобилизованная и вооруженная русским словом поэзия наша бросилась на сонный Ориент в штыковую атаку.
Сперва всё казалось более или менее отчетливым. У дряхлого была ясно обозначенная роль Супостата. Перед нами лапидарный в своей анатомической резкости образ внешнего врага:

Сириец внутри
Красен темен и сыр
(М.Генделев «Стой, ты похож на сирийца»)

Враждебность этого джинна подчеркивается еще и тем, что он, похоже, выпущен на волю советским Волькой Ибн-Алешей:

Некто, ибн Хаттаб, погонщик верблюдов или угонщик автомобилей,
Спит под маслиной, такой же кривой, как и он, и бесплодной, на милю
Веет анисовой водкой, точнее – ее результатом.
Вот он, Ибн Хаттаб – по профессии бывший анатом,
Ибо Ибн Хаттаб выпускник ленинградского меда.
(М.Король «Прицел созерцания»)

Мы почти готовы закрыть глаза на немедленно начинающееся наваждение: кто кого здесь, собственно анатомирует и почему доктор Генделев больше похож на сирийца, чем сам Хафез Аль-Асад… Аллах с ними, с этими марокканскими заморочками! Мы пытаемся отмахиваться от Леванта, чураемся его, с осуждением восклицая:

Худая молва – не беги впереди
— Ты злой мусульманин с крестом на груди
Ты магометанин и твой минарет
Высоко воздвигнет кларнет.
(А.Волохонский «Мечта о береге»)

Однако заколдованное место сие полнится смутными и темными слухами:

— Но я слышал также, что собаки, которые мочатся на
Стены мечетей, редко страдают от старческих недугов.
(А.Волохонский «Аористы обветшалого»)

Мы пытаемся сохранить в своем мутящемся сознании иные картины, но Восток вползает в нашу действительность, навязчивый, как хамсин:

внизу проезжает араб на осле
я же пытаюсь вспомнить не зад ослиный
и не маслины
а реку
не долгой не длинной
не краденой не краплёной
араб на осле проезжает паленой
долиной
(Г.-Д.Зингер «1-е письмо к Оне»)

И те, что позадиристей объявили Востоку джихад, то есть, простите… справедливую освободительную войну, тем более, что всякие поджигатели первыми начали, в те еще, древнееврейские времена исламского фундаментализма:

Над смолой серебра и над серой луны
В нефть одетая ночь-бедуин
От пожара взошла головою жены
И глотнула очами бензин
(А.Волохонский «Плач Лота»)

Что же сулит нам этот коварный Ориент? Он дает нам упоение в бою бездны жуткой на краю:

Прочти – другие времена – прочти:
юго-восторг.
Имамов воспаленных
восходят вертикальные зрачки
зеленым — ялла! – заревом зеленым.

Фонтанами отворена
гнилая кровь – нефть – перегной полей Великого Нимврода
я посмотрел и я сказал:
война!
война, народы!
(М.Генделев)

Когда бы не война, то на этой засушливой почве никогда бы не расцвел, а уж тем более не созрел, такой пряный поэт, как Михаил Генделев.
Итак, Восток (читай: ислам) мог бы оставаться для быка нашей поэзии чем-то вроде зеленой тряпки-дразнилки, «рвотного знамени» ( А.Бараш), против которого следовало творчески яриться. Новый еврей в Сионе воспринимался a priori как парадоксальная фигура западника со всеми вторичными признаками почвенника, включая археологические рудименты Древнего Востока. На определенном этапе сие противоречие не только не мешало, но даже способствовало поэтическому горению. Киплинг и Лермонтов духа водили в бой Генделева, а тот был способен на какой-нибудь сумасбродный жест в сторону Востока – «сокола купить», например, хотя и понятия не имел, что ему потом с этой птицей делать… не выпускать же… («Вавилон»)
Но вот в какой-то момент и ему делается понятным, что война осталась где-то в героическом прошлом. Он воспринимает это как однозначное поражение, хотя «славная война» проиграна «неизвестно кому». Этот мотив начинает остро звучать в «Церемониальном марше» уже почти десятилетие назад:

Приказов флаги свисают вниз
Аллах скоро подъедет сам
покосив на скальный карниз

А уже написанный позже «Триумфатор» не оставляет сомнения в том, что всё пропало и мы имеем дело с совершенно новой, безнадежной ситуацией: ни мира, ни войны, а Вечного Жида затоптать:

Хальт
я крикнул Аллаху который спит
то есть видит меня во сне на белых пустых полях
мразь
скажи своему гибриду погонщик его копыт
затоптать меня потому что я не свидетель тебе Аллах
А что за нечисть этот Аллах, «конный на двуногом верблюде»,который самым наглейшим образом «застит запад»! Обратите внимание:
Это не Аллах
Этот конь сидел меж Аллаха ног этот конь он умеет молиться
Этот конь как двуногий идет петух
<…>
и в каждом ядре табун его жеребца
и
спит на горбу
Аллах
с небольшой
улыбкой стоячей
на пустом краю позолоченного лица

У сего богомерзкого образа есть в нашем наследии ряд праобразов. Прежде всего вспоминается более четверти века назад написанный для местной детворы Борисом Камяновым «Верблюдуин»:

Состоит Верблюдуин
Из неравных половин:
Половина верхняя – в шерстяном плаще.
Половина нижняя – без штанов вообще.
Шеи – две, четыре уха,
Два голодных вечно брюха,
Длинный и высокий рост
И один облезлый хвост

А следом приходят на ум собственный генделевский «горбатый наездник мозг», что «привстает на стременах», и его же « на горбе дромадера, и взгляд его невыносим», «заря-химера с дырою розовой лица» («Ода на взятие Тира и Сидона») и даже «Верблюд» Анри Волохонского (без Хвоста):

Ходил верблюд страной стеклянной
<…>
Пятнадцать слез как звезд алмазных
На ремена его струились
И сохли на седой груди
Губа висела впереди…

Та же самая «шерстяная губа», которой «нас Аллах в рот целовал» в «Церемониальном марше». Существо сие с надписью «Это зверь продажный», да и все прочие перечисленные здесь несусветные темные твари, никак однако не претендует на роль кошмарного Князя Тьмы – Аллаха из дуалистической страшилки о мертвом свидетеле и спящем Аль-Кащее-бессменном.
Откуда же он, этот ужас? Как мы дошли до жизни такой, что монструозное идолище стало распоряжаться жизнью и творчеством поэта, начисто вытеснив с местного горизонта доброе божество прозападной ориентации, именуемое Готеню, или в новейшей версии Бог-Мандельштам («К арабской речи»)? Разве нас действительно пора уже хоронить?
Что-то тут не сходится, ибо он пугает, а нам, сидящим в Св.Земле, как-то не страшно, да и война, реальная и повседневная до назойливости, не только не проиграна, но и вряд ли вообще имеет когда-либо закончиться, как ничто не кончается на Востоке.

Тем временем мы пережили еще одну войну, которую даже самый угорелый патриот не назовет «славной». И уже вовсе не Аллах-триумфатор фронтовика и москвича Генделева, а «продвинутая палестинка Абу-Рамила» бордерлайна Алекса Гельмана «отстегивает протез и садится ему на экран» («Septet»). История повторяется сперва как трагелия, потом как фарс и, наконец, как галлюциногенная сказка «Тысячи и одной ночи».
Война и Восток переплетены у нас, точно розы Гафиза с шипами незабвенного белого венчика, и если Шваб, будто передразнивая Генделева, пишет:

Война есть любовь есть война

То Гельман вторит следом уже совсем по-ориенталистски:

Что делать с солнцем
Когда куркум есть куркум есть куркум ем
куркум есть куркум ем
(«Отрывок от голоса»)

И вообще, не морочьте нам, пожалуйста, голову! «Это зарница не война» (там же). Ну не может быть такого премьер-министра «Хана Синьора», которая то как зверь завоет, то заплачет, как дитя.

Просто, сдается нам, сорвался блиц-криг, а мы тем временем сами успели стать куда большими детьми Востока, чем предполагалось, и уже к самому Западу лезем с претензиями. «Финджан и наргила» стали нашими постоянными спутниками (см. М.Короля). В этом-то, вероятно, всё и дело – Восток, как песок, делает свое дело неспеша.

Дух безмятежный рассеивается,
Передо мной как на ладони пакистанский путь
<…>
Я разрываю воротничок сорочки и с наслаждением пою:
«Пакистан! Пакистан!»
(Леонид Шваб)

И не стоит приравнивать его к исламу, магометанство столь же преходяще и скоротечно, как, скажем, киббуцное движение или конкурсы Евровидения. И если подлинной симпатии к Аллаху в среде моих подследственных сыскать не дано, то Ориент, в его более широком понимании, то тут, то там просачивается в их негерметизированные творческие кухни.
Всё начинается с простого и вполне понятного человеческого любопытства – а что же тут все-таки происходит, с простительной тяги к экзотике, манившей в Левант многие поколения европейцев. Заскочившие ненадолго, конечно, всё поймут сразу и ограничатся тем, что можно найти на страницах «рукодельной книги, что звалась Путеводитель», позаимствованной нами для примера у Владимира Тарасова («Паломничество в Пунт»): арфы белой кости, двенадцать амфор мирры, ожерелья – несметное число и полтораста бивней до четырех локтей длиною, перламутров урожай, ананасы, ломкие красотки и т.д. и т.п., но, дабы сыскать «самородков смыслы», исследователь должен принять на себя другую роль, предложенную поэтом:

И как некий паломник касыды восточной,
Одержимо сквозь заросли злостно-колючие
Я продрался к подножью каменной кручи –
Там, как месяц, прохладой светился источник.
(В.Тарасов. «Джебель Муса»)

Если говорить об источниках литературных, то кроме старинной восточной книжки, прозванной западниками Библией, невозможно обойти стороной английский колониальный ориентализм, каковая традиция и сегодня вполне естественно развивается на нашей почве (Джей Шир, Рэйчел Цвия Бак, Керен Алькалай-Гут и особенно Гавриэль Левин). Где бы эта традиция ни зацепилась, она строит некую новую Александрию из подручного материала, который и у нас разбросан в изобилии – из осколков эллинизма, Древнего Востока, Арабских ночей и Венецианских купцов. О британском происхождении нашей ориенталистики догадываемся и по «британской пери» из «Фальсифицированного дневника» Г.-Д.Зингер, и по такому пассажу Евгения Сошкина:

Если верить английскому на табличке (курсив мой — Н.З.)
миражи (поголовные медалисты)
еще в эпоху мандата
разбрелись и были истреблены
кочевниками, не успев одичать.
Тень Великого Курильщика так и не показалась.
Дефицит фантастического элемента
указывал на древность Места.

Трудно согласиться с генделевским утверждением: «совсем – и безнадежно запустили // заслуженный колониальный стиль», читая подобное:

пока пассифлоры придают прециозности каждой жерди и стенке
превращая их в жардиньерки
в эрзац-
жардиньерки
их пасут не пенсионерки в митенках
просто платят арабу исправно
куда же проще
а после вкушают свой послеполуденный отдых фавна
в померанцевой роще
площадью в метр квадратный
а если уж им неймется наводят глянец
каждый на свой померанец
и отдыхают обратно
(Г.-Д.Зингер « 2-е письмо к Оне»)

Но собственно александризм в чистом виде нашел свое воплощение в творчестве Александра Бараша последних лет. На данный момент он единственный полноценный левантийский эллинист англосаксонского толка в наших русскоязыких палестинах. Перечтите его «Звезду Иордана», «Источник в винограднике», «В долине реки Сорек», да и другие стихи. Перечтите, перечтите, спешить-то ведь некуда…

<…> зачем торопить события которые и так
произойдут? Особенно если: весь праздник
боли – с тобой но за горой –
Галилейское море
Имеет смысл остаться
еще понаблюдать – месяц год ну сколько получится –
как проявляется день над склонами западных гор над Киннеретом
и Рыба Святого Петра ходит стаями между камнями
у берегов Капернаума
(«Хоразин»)

Его новая книга, названная «Средиземноморская нота» построена так, что вышеперечисленные местные объекты оказываются по дороге на Гераклион, курируемый им литературный сайт он назвал «Остракон» (любопытно отметить, что последняя книга Гавриэля Левина называется «Ostraca»). Некогда почти повальное неприятие Ориента всем кругом русскоязычных авторов, вызванное «мифами европоцентристского детства», сменяется у него иными настроениями. Мыслимы ли были в эпоху упоения в бою подобные замечания:

Как ни странно мусульмане –
по жизни – оказывались
куда человечней
(«Звезда Иордана»)

или:

Сейчас меня вырвет в зеленую воду родины (курсив и подчеркивание мои Н.З.)
Утренней лепешкой с сушеными финиками
(«Возвращение в Яффо»)

если и не ставящие их автора по другую сторону воображаемых баррикад, то, по крайней мере, дающие понять, какая сторона света ему сегодня ближе. Собственно, нам предлагаются на выбор три варианта, чье соединение только и может дать адекватное представление об александрийском дискурсе:

Три имени
у этого края горы над сизой долиной: Бельвуар – Прекрасный Вид – для
Ордена Госпитальеров Для нас – Звезда Иордана Для арабов – Звезда Ветров
Последнее роскошней всего Первое – самое тривиальное Средний вариант
утверждает как и следовало ожидать связь с местом <…>
(«Звезда Иордана»)

По всем, кроме языка, параметрам, не исключая и форму (решись мы опрометчиво отрывать ее от содержания), эти тексты куда ближе к местной англо-американской, чем к русско-сионистской традиции. От первой их отличает разве что гораздо более определенная причастность к тому самому
«утверждающему связь с местом» среднему варианту:

Общее впечатление от всех наших городов:
если я здесь не жил – то должен был здесь жить
Чувство сродства – это не какая-то пуповина это просто
ощущение собственного тела <…>
(«Хоразин»)

Смотришь в «Иудейскую войну» Иосифа Флавия – резь в глазах
и гул в черепе – полное ощущение зрителя при
самоубийстве прадедушки <…>
(«Сепфорис»)

Как будто пустыня но копни – и наткнешься на кувшин с рукописью
где лично тебя обвиняют в слабости духа разврате и пособничестве Сынам Тьмы
(«Кумран»)

Как бы то ни было, этот иудей-эллинист, по слову другого поэта, «на востоке быть обязан». Следовательно, он, во-первых, стилизует и орнаментирует:

Здесь стоял его сад над квадратным прудом
Каменели гранаты инжир тяжелел
И оскал белой башни над Верхним Дворцом
упирался в прозрачный предел
В этой яркой воронке из синих зеркал
отражались колонны дробясь на ходу
в переносице света где голубь топтал
как враждебное знамя – живую звезду
(«Иродион»)

Эта ориентальная орнаментальность оплетает и иудейские древности: «в колоннаде Дома Собраний», словно в лабиринте Минотавра, может «заблудиться» даже самый русскоязычный язык.
А во-вторых, предается постоянным медитациям на тему неизменности и безучастности подлунного мира, где «изнеможение сил» непреходяще, а «время превращается в камни»:

Родившись заново увидишь в окно –
с операционной ясностью – всемирное все равно
В нашем климате оно – нестерпимо-синего цвета
Выйти и сесть на камень – и обрести покой
как ящерица на солнце волк под луной
в магнитофоне кассета
(«Три по шесть. 3»)

«Всемирное все равно», сиречь, угнездившееся в веках видéние постмодернизма, о коем вздыхал еще Екклесиаст, — тотальная капитуляция всяческого смысла и победоносного поступательного движения новых идей, вероятно и мучает западников, ибо ради него, вроде бы, не нужно было ходить за три моря. Однако, если оставить в стороне эмоциональную окраску текста, его автор стремится к тому же самому, что и Генделев, требующий у Востока-Аллаха себя затоптать, а именно – небытия:

Чего бы я хотел сейчас?
Ни-че-го: быть в прозрачном пузыре отсутствия
Сесть в тени закрыв глаза –
пока уши насилуют крики
старьевщиков продавщиц зелени
и отвратительно жизнелюбивый
распев торговца арбузами
(«Возвращение в Яффо»)

Иными словами: «О библейский покой! Незабвенные ноты!» (В.Тарасов «Джебель Муса») Или, по слову М.Короля:

Вот и всё. Море выпито пьяным ифритом.
Где-то сзади вещает осел, что никто не забыт и ничто не забыто.
(«Прицел созерцания»)

Это, собственно та же просьба о небытии, с которой обращалась к «огромной небесной корове», слизнувшей нас всех «голубым, как слизень» языком Г.-Д. Зингер («Приглашение тпруа») Сие окрашенное индуистской лазурью видение отправляет нас туда же, куда и небесный бык Бокштейна-Низами:

Ночью бархатной, черной, как челюсти рока,
Вдохновенную душу святого пророка
Бык небесный жемчужину неба ночного
Вынимал из ноздри у земного.
И потухла земля, будто черное небо разуто,
Будто черное поле теперь бесприютно,
И на ней я бесплодно тоскую,
И стада там пасутся вслепую.
( «Памяти Низами»)

Туда, где

ртами слепыми ведомы
ходят парами сумерки дома
ртами слепыми ведомы
каждый вол к изголовью
движим вьючной любовью
каждый вол к изголовью
и стеклянною пашней
ляжет сумрак вчерашний
и стеклянною пашней
(Г.-Д.Зингер «Некоторые стихотворения»)

То есть, к суфизму. Еще Волохонский, чей «суфий сердца, трезвый, как тамплиер» и на радость Магомету клавший « свинину в плов», не разделял иога и суфия, а его Бык-Херувим объединяет эллина и иудея в одном бесконечно ускользающем образе («Арфа Херувима»).

Всякое медленное движение возвращается на медные круги своя, упрямо и верно, как ход светил, как сонно вращающиеся дервиши, внутри самого русско-израильского ориентализма накручивается традиция, утеха всякого подобного мне толкователя замысловатых текстов, и вот через два десятилетия после «Некоторых стихотворений» и «Анонима» Г.-Д.Зингер, где «медленно медь обретает покорность в волах», А.Гельман вторит:

Вол сон и видел он
потлив о
как в лобном наросте
медлительная медь
лежит сырой
череп суфий его
брит
и спокоен

О черепах я уже немало наплел в своей статье «Бобры-строители, ежи и дикобразы», обозначив еще одну разветвленную традицию. Здесь же сырой череп, который брит, напомнил мне кулуарную шутку древних времен. Когда Генделев написал цитированного выше «Сирийца», один из блюстителей иудейского закона заявил, что даже внутренности злого врага некашерны – мясо и сыр вперемежку. Следуя подобной логике, можно гельмановский «брит» понимать двояко: либо это бритт, о чьей связи с ориентализмом мы уже рассуждали, либо, не доверяя слуховому восприятию и следуя неудвояемой букве Закона, мы будем вынуждены признать, что перед нами исконный еврейский брит (ברית) – знак завета с Господом, то есть, попросту обрезание крайней плоти, каковой является, конечно, и череп. Если я угадал верно, то его спокойствие в создавшихся обстоятельствах ничуть не удивляет.

«Сумрак в вади нахлынул мутнеет крепчает» (В.Тарасов). Выбрав верную стратегию движения по спирали, мы, в конце концов, добрались в темноте туда, где

Груди Реи гордо реют
Единство всех Коранов утверждая.
(Г.-Д.Зингер «Городу и мiру»)

И расположились у второго, несказанного источника, в оазисе, « где узором сплелись виноградные лозы», «где внимал я внимая сказаний поверьям» (В.Тарасов «Оазис»). Можно, наконец, омыть в темной воде утомленные ноги, которыми мы так долго «гнули глину» и «давили вино кувшина, дабы десять капель на книгу// уронить, на её страницы, как пот утирает странник,// стереть рукописные строки, пусть над ними плачет словесник// и бухгалтер недоумевает» (Г.-Д.Зингер «Стратегия»).
Будем, не опасаясь помрачения, сопостовлять невнятные магические знаки, совершать темные для непосвященных магические ритуалы «отслоения зноя от окна и решетки оконной»:

поймаем геккона
руки выкрасив хною
и укутавши газом
как слепотою
для защиты от сглаза
под горячей плитою шомронского камня поймаем геккона
(Г.-Д.Зингер « 2-е письмо к Оне»)

пока «варан обезумев» спасается «от зрячих, забиваясь под камень» (В.Тарасов),
те ритуалы, что трансформируют и нас самих в миражи:

Ты станешь долиной в окне и ящерицей в нише
аркой гробницы в каперсах и астрогале
и будешь летать над собой как крыло стрекозы
плыть одичавшей террасой – вниз по горному склону
(А.Бараш «В долине реки Сорек»)

Наблюдать кружение танца и извивы орнамента, там, где «вертолетчик кружит с весны, не в силах вырваться»:

На войлочной свистульке
Танцы народов мира,
Качая головой,
Качая головой,
Отбивая пятками, в самом деле,
Войлок надкусывая, как опий
(Леонид Шваб)

Узоры танца.
Известно что узор –
хитросплетения извива, где извив
на редкость змеевиден.
(В.Тарасов «Опознавание имен»)

И тут, у этого волшебного ключа, беспощадный к себе и смиренный толкователь текстуальных хитросплетений стремится исчезнуть в арабесках недосказанного, на прощание шепнув читателю раздвоенным языком змеи, от которой, «как пишут древние, и мудрость происходит» (В.Тарасов):

Перед сухим пером убийцы влажных вежд
Наслаждайся взором волоокой Нежд. <…>
Наутро не увидишь волоокой.
( А.Волохонский «Взоры Нежд»)

Постоянно двигаясь на Восток, быстрее всего доберешься до крайнего Запада, а оттуда, продолжая в том же духе, снова перекатишься восточнее самого Востока, пропев скрывающемуся за воображаемым горизонтом «накни мын тызи»***, и так далее, до бесконечности, до полного стирания границ, до остановки движения, достигшего крайней степени абсурда в возвращении на круги своя, что и требовалось доказать.

* Я спросил, как ее зовут… ведь я покупал и имя.
— З’н’б! – ответил Абд эль-Карим
— З’н’б! – повторил Абдулла, делая усилие, чтобы произнести это в нос.
Мне было непонятно, как три согласные, напоминающие чихание, могут означать имя.

** Эц Заит (иврит) – олива.

*** накни мын тызи (арабский) — трахни меня сзади, обращённое к женщине (А.Гельман.Septet)