ИЕРУСАЛИМ, 1948

Фотоаппарат – это обыкновенная коробка, ящик, – как гроб или череп, бокс, камера, маленькая комнатка, из которой, казалось бы, сложно вырваться усилием воли и в которую – если уж попал, то на всю жизнь.
Четыре стены кадра аккуратно вырезают неповторимые куски из жизни, отделяя их от смежных, не менее неповторимых – как память. Фокусируясь на действительности, камера заключает в рамки кадра частицу действительности и, пользуясь наличием и свойствами света, запечатляет, фиксирует её в виде изображения. При этом действительность входит светом в отверстие в коробке и там, внутри, претерпев окончательное изменение, перестаёт быть действительностью, жизнью. Предметы, наполняющие действительность, перестают быть предметами. Остаётся лишь образ действительности – абстракция, условность, ровно отрезанный кусок не осязаемого более пространства в не существующем уже мгновении времени, перенесённый на плоскую поверхность – отпечаток прошлого, – как воспоминание.
И всё это – лишь игра света. Свет проникает через отверстие в коробку и приносит изображение извне; изображение остается на внутренней поверхности, несколько измененное свойствами этой поверхности. Всё то, что попадает туда, в эту коробку, в камеру, просачивается через глазок всегда запертой двери, – все эти образы, пожизненно заключённые в четыре стены кадра, выходят из камеры не такими, какими их принёс туда свет. То, что «видит», на чём фокусируется объектив – объективно; то, что отпечатывается – субъективно, точнее – субъективировано.
Однако зачем это всё? Для чего была создана эта коробка? Для того, чтобы хоть как-то продлить действительность – то, что находится вне коробки? Но ведь тот, кто создал коробку и тот, кто ей пользуется, знает, что надолго задержать, удержать действительность не удастся, потому что кадры можно отпечатать и показать только на тленных предметах – на плёнке, бумаге, экране, в мозгу. Или может, наоборот – коробка создана для того, чтоб помочь человеку на время удалить, отодвинуть действительность?
Вот, скажем, я – смотрю сейчас в глазок камеры и вбираю в себя – то есть в меня проскальзывает – только то, что попало в кадр. Таким образом границы кадра предоставляют в какой-то мере право выбора. Могу, например, глядеть себе под ноги – мои загрубевшие от мороза, песка и пыли ноги – и с помощью камеры не видеть краем глаза того, что творится вокруг. Не замечать ликующих людей, празднующих независимость, торжествующих, ибо «в следующем году в Иерусалиме» – это сегодня, сейчас, теперь. Сегодня в Тель Авиве Бен Гурион произнёс эти заветные слова. Да, мы одержали победу. Но почему же я не одержим победой, почему же я не радуюсь вместе со всеми и не хочу смотреть на их счастливые лица? Ведь я, так же, как и все, надеялся, что этот день настанет.
Не потому ли, что дурно радоваться чужому горю, безнравственно праздновать чьё-либо поражение, в особенности когда победа, как это всегда бывает, куплена ценой стольких жизней? Нет, не поэтому. Эти мысли нисколько меня не смущают. Я вполне признаю за победителями, за нами, за собой право на ликование. «Никогда больше» – громко сказано. Многим известно, и все чувствуют, что не сегодня-завтра снова начнётся война, и люди опять будут убивать друг друга ради победы, убивать для того, чтобы победить. Но сегодня по крайней мере есть основания верить, что испытаниям и мучениям пришел конец, хотя бы на время. Мы, я и моя совершенно обыкновенная волшебная коробка, мой ящик с фокусом, повидали достаточно страданий и мерзости – того, чего стоила эта победа, чтобы признать за победителями право на ликование и отдых.
Не даром я был прикреплён к своей коробке. Для того, чтобы увиденное и пережитое не было забыто, чтобы нельзя было усомниться в том, что это был не сон, страшные образы безвозвратно ушедшей действительности этих лет втиснулись светом в отверстие моего фотоаппарата и отпечатались на бумаге. Они ушли навсегда, но они не ушли в никуда. К сожалению, помимо фотоаппарата, там был ещё и я. У меня не было роскоши выбора; я не мог не смотреть. Лучше б я всё это время глядел себе под ноги, как сейчас.
Осталось множество снимков – большей частью того, что существует теперь лишь на бумаге, в виде изображений. И в памяти. Вот портрет родителей. По их лицам видно, что они ещё не знали, что дни их сочтены. Папины старомодные усы и напускное недовольство тем, что я трачу время на пустяки, фотографирую вместо того, чтобы учить уроки, хотя это он подарил мне фотоаппарат. Мамино бледно-жёлтое платье – белое на снимке, но я-то помню. Со временем фотография пожелтеет, но цвет этот никогда уже не будет таким, каким он был на самом деле. Мама, узнав, что я собрался их сфотографировать, побежала наверх надевать это платье, чем вызвала ещё пущее ворчание отца. А вот сестрёнка. Она ни за что не хотела расставаться с куклой и вообще сидеть смирно, не вертеться и не хихикать. И ещё сотни снимков и тысячи образов, окаймлённых рамками кадра – словно стенками гроба. Сколько раз приходило мне в голову уничтожить и снимки, и фотоаппарат. Тем более, что воспроизведённые образы неугодны Создателю. Хотя какой смысл теперь, после всего, что произошло, после всего, что я видел, рассуждать о том, что угодно и не угодно Б-гу. Да дело и не в снимках; ведь если я даже и сожгу их, то образы, отпечатанные на них, всё равно не исчезнут; они существуют во мне. Так какую же из коробок уничтожить?
Вот и я туда же – уничтожить. Было бы, впрочем, смешно – так боролся за жизнь, цеплялся за неё из последних сил, чудом выжил, а потом застрелился, будучи не в силах вынести всеобщего веселья по поводу Дня Независимости. Ведь этот праздник – мой. И все радуются – вместе, потому что каждый ждал этого дня, и вот этот день настал. Несчастье было общим, хотя у каждого были собственные причины молить Б-га об избавлении. Поэтому и радость для каждого своя, но общая, в том числе и моя. В конце концов я боролся за жизнь и почему-то выжил; значит, я победил. Но что мне делать теперь с этой жизнью, с этой независимостью, с собой? Разве может быть независимость? Независимость от чего? Возможно ли, например, обрести независимость от самого себя, от мёртвых образов, попавших в камеру и аккуратно уложенных внутри четырёх стен кадра? Я не могу с этим жить. Стало быть зря боролся?
Нет, лучше уж просто смотреть себе под ноги и думать о другом – допустим, о том, что всё-таки очень жарко в Земле Обетованной. Зато если целиться в эту жару из фотоаппарата, то можно заранее представлять себе всё чёрно-белым, и тогда кажется, что уже не так жарко. Вот, например, кадр – какая-то странная, рваная моя тень высовывается из общей ровной диагональной тени дома, как будто с балкона, чтобы глянуть вниз. Рядом с моей пролегает узкая тень столба. Обе они вырывают, вырезают куски из света, как образы из жизни, как части из целого. Весь кадр исполосован линиями, стремящимися в разные стороны, убегающими за поля и пересекающимися под разными углами, ни один из которых не прямой. Возникает ощущение хаотичного движения. Моя тень не похожа на человеческую, и если это я, то изображённый весьма абстрактно. Похоже на очертания фантастического существа, привязанного к столбу. Горячий воздух поднимается и от этого кажется, что тень – это неведомое существо – дрожит. Тени падают на древнюю шершавую каменную плиту с трещиной. Эта старая пупырчатая, будто в точках, поверхность с пятнышками и кружками впадинок делает еще не состоявшийся кадр похожим на старый, изъеденный временем снимок. Трещина вдоль левого торца – это складка, где загнулось и долго так пролежало. На трещине покоится моя нога, выглядывающая из-за кадра. Если убрать ногу из кадра, то получится, что в четырёх стенах его заточена тень какого-то существа, привязанного к столбу и дрожащего. Тогда не останется ничего, что напоминало бы о присутствии человека. Как в жизни, тут – беспорядочное движение и случайные пересечения, обусловленные чем-то невидимым, оставшимся за кадром, тем, на чьё присутствие намекают неясные образы теней, отсутствие света, отражённое на некой поверхности, – и всё это тоже является лишь отражением в клетке четырёх черт, в стенах чертога или камеры.
Задерживаю дыхание, нажимаю на кнопку, мигает объектив, пропуская свет; пропадают цвета; тень замирает, застыв в плоскости кадра.

Цюрих

Июль 2005