– Там перепела все белые.
– И бобры голубые?
– Синенькие, зелененькие. Там всякие есть, по дорожкам бегают.
Надо бы и нам подаваться туда. […]
– И все полетят?
– Все, все полетят!
– Куда же? в рай?
– Какой тебе рай, это – близко, – далеко за рай, в страны зарайские!
– Где живут бобры голубые?
– Там всё голубое!
М. Пришвин. «Кощеева цепь»

Все началось с очень странного совпадения. Не часто случается такой культурологический казус, чтобы практически одновременно на глаза исследователю попались два поэтических текста на одну, столь эзотерическую, как с недавних пор по всякому поводу говорят в Израиле, тему, как бобры. Стихотворение Савелия Гринберга называлось «Бобры. Отрывок», а композиция Анри Волохонского – «Про бобра». Что в лоб, что по лбу! Но, с другой стороны, откуда что берется? И, хотя со слов некоего исследователя Жан-Жака Руссо многие из нас уже усвоили тот факт, что человек по своей природе бобр, возникает неизбежный вопрос: что привлекло двух бобрых людей столь различных поэтических темпераментов и вкусов к идее воспеть сего грызуна? Ну, Анри, положим, способен вдохновиться любым живым организмом, но ведь про Гринберга всякому известно, что его тотемы – еж и черепаха. И для начала, ежели мы действительно хотим разобраться в сложившейся ситуации, нам придется заняться этими симпатичными квадропедами. Эти образы столь значимы в его творчестве, что можно лишь гадать или медитировать над энигмой их личностного содержания. Мы же, стремящиеся к естественнонаучным знаниям, постараемся придерживаться позитивистского подхода. Напомню вечно юным натуралистам, что гринберговские ежик и черепаха впервые предстали перед нами на танцплощадке еще перед Второй мировой войной, в эпоху «Ежа» и «Чижа»:

Вот на танцы прибыл ёжик.
Танцевать он хочет тоже.
– Как живёшь, милый ёж?
– С кем же танцевать пойдёшь?

Естественно, ни одна из зоологических недотрог не согласна подвергнуться воздействию его колючек. Неудобное для контакта млекопитающее едва не превращается в парию:

При твоей колючей коже
что за танцы, милый ёжик?
…
Нас бросает прямо в дрожь,
прямо в дрожь.
Всех исколет этот ёж,
этот ёж.

Спасение неожиданно приходит из класса рептилий, когда «к ежу без тени страха подступает черепаха». Умение находить защиту в строении собственного организма, без применения силы, позволяет этому бронированному существу получать удовольствие даже в той ситуации, когда более крупные и высокоразвитые представители животной республики вынуждены пасовать:

Не страшны с ежами танцы,
когда есть на теле панцырь.
(«Про ежа»)

Другой вариант пляски, предлагаемый Савелием Гринбергом, куда макабричней. Такое «дикобразие» – «танец иглокожих» разворачивается и кружится в стихотворении «Еж и дикобраз», однако это, как следует из текста, только кошмар настоящего, муки рождения нового мира,

потому что ведь черепаха
покамест где-то там ещё черепашит
через горы через долы

Светлое будущее, таким образом, еще за горами, но оно грядет, и поэт повторяет свое ритуальное заклинание:

Если панцырь черепанцырь
значит танцы не страшны с ежами танцы

За горами? А может быть, мы просто «проходим второпях¹ мимо чудных черепах», не замечаем своего счастья? Может быть, она притаилась «под кустом чертополоха», среди тех самых колючек, которые не дают покоя столь ранимому коллективу? Скорее всего, это именно так – она здесь, она где-то рядом, нет, не за горами. Возможно, мы ее саму приняли за одну из этих гор:

Гора Другая черепаха
что откаблучит нам четыре па
(«Черновик черепахи»)

Ужели? Вполне возможно и такое «черепаховое ЧП».
Воистину, хоть нам и невтерпеж, –

ни циркулем и ни лекалом – –
не вычертишь судьбы чертёж.

Однако в черепной коробке упрямого исследователя все ж забрезжил какой-то ненадежный свет и зуд предосознания:

Тут вроде процарапал ёж
благими иглами пространство…
(«Онегостишия»)

Имеется в виду скрип пера уважаемого коллеги Йоэля Регева, царапающего по горной породе: «И не даром одним из основных героев творчества Савелия Гринберга является именно еж, к которому присоединяется зачастую и черепаха – оба они животные почти окаменевшие, выходящие из глубин и сами себя окружающие, как Бог – свой народ, обретший наконец место для оседлой жизни».²
Стоп, приползли. То есть – докатились. Похоже, что еж и черепаха – не столько идеально нейтрализующие друг друга противоположности, сколько две оболочки одного архетипа. Мы едва не выставили ежика агрессором, а ведь он ежится и ощетинивается от страха, и характеризующее его сущность движение – это сворачивание в клубок, замыкание в себе, сходное с черепахой втягивание внутрь собственной жесткой оболочки своих мягких уязвимых частей. И еж, и черепаха – животные, прямо скажем, герметичные, замкнутые. А внешний мир пытается их разомкнуть, развернуть, раскусить, подобно пионеру из киножурнала «Хочу все знать», стремящемуся расколоть твердый орешек знаний, под стать неуемному исследователю русской аллохтонной поэзии Израиля, норовящему дойти до самой сути. Даже Гринбергу иногда видится «черепаха нараспашку», даже он порой не удерживается от кровожадных призывов, вроде: «Ежа рви в раже». Если кто не понял – это палиндром, жанр как нельзя более округло-замкнутый и особенно любимый данным поэтом, создающим такие сферические конструкции, как «перечерепахи лиха перечереп». Но, пользуясь его же словами:

ежу хуже
ежа даже

Даже Владимир Тарасов, витающий в иных эмпиреях, вопрошает:

скажи, что собой представляют ежи?

И, войдя в образ травея-муравея, любопытствует:

– Это какие-такие ежи,
те, которые пальчики оближи?
(«Колючие твари»)

А Михаил Король, поддевший на иглу ежиную тему, даже книжку свою назвал «Королевская охота на ежей в окрестностях Фонтенбло», по заглавию одной из поэм. Подумать только: охота на ежей! Охота была колоться! Так вот, оказывается, есть и кроме Тарасова охотники облизать пальчики после ежа:

Местные цыгане предлагают замечательно просто
готовить ежовый компот:
Вывалял в глине, сунул в костер, и пикантным соусом
станет собственный пот.

Вообще, по Королю, представители различных потусторонних наций и народностей ежей обижают, цыгане пожирают, а китаец Юань-Чи к слову «еж» подбирает одну единственную рифму: «пиздеж» и, ссылаясь на древнееврейские источники, утверждает, что «еж – это такая болотная птица».
Адель Килька, чьи уколы середины восьмидесятых продолжают ощущаться до сего дня, именно с этого ежового созвучия начинает путешествие вспять в глубь себя в поэме «Вернуться и легкость»:

этот праздник затеплен
для того из чьей головы ты возникнешь
возникаешь
ежеутренне
ей-же-ей
ежевика
ежовый

На голову, существующую отдельно от тела, следует обратить особое внимание.
Собственно, ежик без головы без ножек (если отвлечься от иголок) – никто иной, как колобок, который и от дедушки ушел, и от бабушки укатился, и от Короля слинял, этакий шалтай-болтай, совершенное тело без органов, но с бездной скрытых навсегда смыслов. Еж в себе.
Все же попытаемся и в этой безнадежной ситуации понять, откуда у него ноги растут.
Эта фигура поистине космична и являет собою если и не мировое яйцо, то мировой катящийся шар, на котором, по утверждению Волохонского, мчится сама Гармония:

Старая дева Гармония –
Скачет она хохоча сквозь тусклый хаос
Верхом на складном метре
Или на сладком горбатом симметричном животном
По форме – вроде ежа
Гениальная хохочущая серая ведьма!
(«Аористы обветшавшего»)

Что это такое: «по форме вроде ежа»? У Генделева впоследствии появляется очень странный персонаж: «горбатый наездник мозг». А Гринберг в одном из стихотворений проговорился: «В человечьих черепах что-то есть от черепах». Он же предлагает свой космический образ:

лингвосфера
черепаха
(«Черепашья 1984»)

Черепная коробка, между прочим, является человеческой головой par excellence. Единственное отличие – отсутствие макияжа, поверхностных украшений.
Раз мы уже в космосе, то образ катящегося в бесконечность шарика-колобка делается еще более внятен, особенно если прибегнуть к школьным моделям, в обобщенно-наглядной форме помогающим юным пытливцам овладевать Вселенной.
Итак – речь идет о планете. Планета сия, скажем, – Земля. Что делает Земля? Земля замыкается вокруг себя, вращается вокруг своей оси, хранит свои тайны и оберегает свои недра. К чему стремится человек? Человек стремится земную кору расколоть, как орешек знанья, и посмотреть, что у нее внутри, у этой окаменелой сферы. Внутри также обнаруживаются окаменелости:

…череп.
Вырытый. Ничейный.
Чей-то.
Эпохи Ивана Калиты.
(«Рифмоуловитель»)

Вот что добыла там гринберговская метростроевка Наташа. Череп в черепе! Ну и ну! Бедный Рюрик… Вот уж, поистине: «Взят череп в шлем». Но это уже Генделев.
Итак, вкатываются черепа. Прислушайтесь к костяному стуку! Прислушайтесь: «гладколобый череп мой/ катает в детской ночь» (М. Генделев), «и по залам пророческих слов потемнелых/ колокольчиком череп бежит очумелый» (И. Бокштейн), «смотри, как прыгает […] шарик мой любимый, бородатый […] голова профессора Гольята» (М. Король). И т.д. и т.п. Король, кстати, прямо уподобляет усеченную главу то Колобку в «Invalides», то глобусу:

Десять воинов, качков этаких,
Надрываясь, но всё же прокатили
По долине Изреэльской мой глобус,
Череп мой драгоценный […]
(«Голова»)

Весь мир у него «безрукий и безногий» – совершенное тело. А Генделев призывает нас:

Над лысым черепом любви
соорудим из пальцев «V».

А зачем? К чему эти рожки? Одно из трех. Либо они отсылают нас к «Арфе херувима» Волохонского:

Бык это Херувим
Несущий на своих крыльях
Тяжесть воды Вселенной
…
Это непостижимо,
Но можно обратиться к его черепу.

Либо намекает на улитку, существо, тоже само себя скрывающее и окружающее, тянущее рожки из своей раковины во внешний мир.
Либо (при многократном повторении черчиллевского жеста) создает иллюзию иглокожести, напоминая о первоначальном Мировом Еже.
Выбор не столь уж обязателен. Все это – стороны бесконечно вращающихся шарообразных поверхностей, откуда на них ни смотри, хоть «точка зренья как есть нужна/ в игре костяных шаров» (М. Генделев).
Что же происходит в этом вселенском биллиарде? В чем же дело?

не в том что кто-то в некой башне
отъединился ото всех –
в кошмар – рам шок – и вечный смех…
(С. Гринберг, «Онегостишия»)

Башня эта, естественно, – из слоновой кости, как и биллиардные шары Генделева, в период декаданса пережившие у него мутацию и превратившиеся в железные апельсины. И тут нам придется обратиться к источнику этого бесценного материала – к слону, которого мы чуть было не прозевали в нашей кунсткамере, среди мелочей. Слон этот, согласно Королю, весь и состоит из слоновой кости:

Самый красивый в мире и самый белый скелет слона
На самом белом стоит холме.
(«Invalides»)

Белый холм – это холм Святого Дионисия, тащившего за собой в вечность свою отрубленную черепушку, а слон-скелет, соответственно – маячащий над Парижем Сакре-Кёр. Похожую картину мы наблюдаем и у Волохонского:

Среди холмов телесен и двуглав³
Уж зримый слон растит себя из трав
Как некий холм, который скрыт травою.
(«Слон»)

И у Бокштейна, любившего рисовать слонов на своих рукописях:

Химера храма на холме.

Его слон претендует на многое, и можно заподозрить, что он, воскликнувший: «Не слон я – Аполлон», и хохочущая серая ведьма Гармония Волохонского – это, как говорили в прежние времена, – одно и то же лицо, особенно если принять во внимание следующие две строки из той же «Афанты-Оры» Бокштейна: «Офелия в коробочке –/ намека микрофон».
Бокштейн еще раз касался этого образа в «Гранхах Аверонны»:

В темноте щупали Аполлона.
Один удивился:
Это нечто тонкое, заостренное на конце
и каверзно костное.
Чушь! – это длинное и многочисленно вьющееся.
Вы неправы, это мощное и удвоенно столпообразное.
Дураки! – это удивительно толстый чурбан
лишенный головы и конечностей.

Хоть стой, хоть падай, хоть сядь на собственные ягодицы и катись, дабы убедиться, что земля поката!
Вероятно, принадлежащие к последнему из ископаемых народов поэты сохранили в себе твердое ядро древних цивилизаций, видевших Землю покоящейся на слонах, которые стоят на гигантской черепахе, чей окостеневший панцырь один лишь способен противостоять не только колючкам мирового ежа, но и размывающему воздействию мировой жижи, в которой, как известно, и болтается наша Вселенная. Брешь, пробитая в этом панцыре, означает открытие пути для посторонних, потусторонних сил, нарушение иммунитета, обнажение ядра, извлечение орешка знанья, вечную и всеблагую истину которого не способен, вероятно, вынести наш мягкотелый мозг.
Нельзя герметически закрыть границу – утверждают эксперты по национальной безопасности. Напрасны усилия бобров, пытающихся в искусственных хатках за плотинами, словно голландские мальчики с пальчиками в щелях, спрятаться от окружающей действительности. Бобр, с которого и покатился весь этот сферический голландский сыр-бор, животное, стремящееся к герметичности, не обладая при этом собственной защитной оболочкой, что более всего сближает его с человеком.
На возрожденном древнееврейском языке бобр именуется «בונה», то есть – строитель, а «вольные каменщики»-жидомасоны – «בונים חופשיים», что можно перевести на русский язык как «вольные бобры». В чем же тут воля, если все сводится к воздвижению внутренних и внешних заграждений? Ведь даже дети малые знают, что именно строит каменщик-каменщик в фартуке белом.

Нагородим целую кучу добра
Огородим изгородью с канатами, –

призывает Волохонский в стихотворении «Про бобра», а Гринберг описывает «плотину из ила и хвороста» очень точно передающую ощущение осады, в котором мы пребываем, хоть и находящуюся в пейзаже еще более далеком от нашей бело-голубой действительности, чем холм Святого Дионисия:

Бобрята в бочагах бобров и бобрих
Ноздрями засели бобрищи
Ведь щуки грозят в запрудах речных
да волки по берегу рыщут.

Ощущение экзистенциальной осады весьма присуще нашей подопытной поэзии. Отнюдь не случайно последняя книга Гали-Даны Зингер называется «Осажденный Ярусарим». Внимательно прочитав ее, мы обнаружим в ней постоянно повторяющийся мотив замкнутости. Ведь и вторая часть книги именуется «Заключенный сад».
Вот образцы индивидуальной герметизации:

…сперва
достаточно закрыть глаза, рот, уши, ноздри, поры –
что воском залепить, что ватой позаткнуть,
на веки – два алтына, в зубы – грош.
(«Приглашение тпруа»)

уйду глубóко в сыр земной
(«Басня»)

А вот картины общенационального закупоривания:

Смежились златые створки, море сомкнулось, опало.
И тогда над собой пирамиду они возвели из ила.

или

Уйдя, улизнув улиткой
укрыться в устьях истока
и глохнуть (кому) в угоду
(«Стратегия»)

И все это после того, как мы пережили герметизированные комнаты, нашедшие свое отражение в предыдущей книге!
Однако центробежная сила столь же естественна, как и центростремительная. Если бы не она, то наступило бы полное окаменение и омертвение, как это показано в «Фоме» Волохонского:

И вот, услыша натуральный зов
Цветок дубовый в жёлудь затвердеет
Зазеленеет, осенью зардеет
Тягучий шлейф оставит сонм комет
И черепаха каменный колет
Бывает нищей братии предложит,
Посмотришь – двести лет, а платье то же
Подъемлет гад ороговелый глаз
Всё твёрдое погибельно для нас.

Сила поэтического и природного жизнедвижения стремится разорвать твердую оболочку изнутри, как больные розовые бутоны Г.-Д. Зингер:

…их плоть как будто распирает изнутри,
пытается прорвать как бы плотину [! Н.З.]
излишек лепестков […]
топорщатся, таращатся и тщатся
[…]
представить взгляду полную развертку
чего-то вроде слухового аппарата.
(«Тут»)

Тарасовский «червь черепа ореха точит в точь настойчиво и точит».
А неуемный человечище пытливо долбит орешек снаружи:

Оживает «Дробящий ядра» на постаменте (работы Шадра)
(Г.-Д. Зингер, «Фальсифицированный дневник»)

Брешь неизбежно оказывается пробитой снаружи, проклюнутой изнутри. Биологические и иные клетки распахиваются, хлопают «входные и выходные двери». Начинается ядерная реакция. Противоречие между внешним и внутренним – где там яйца, а где яичники – так волновавшее Волохонского, перестает существовать. Подхваченные рекой свободного движения частиц, мы только успеваем бросить:

Передай привет, если ты увидишь черепаху борю!
(Г.-Д. Зингер, «1-е письме к Оне»)

Плотины рушатся, вода хлещет в пробоины, размеченная Голландия Меркатора смыта с черепа Земли, красные шары «гауды» заглатываются мировым океаном, мировой еж уносит свою тайну в пучину.
Дух Божий снова носится над водою…

Название статьи позаимствовано из стихотворения Адели Кильки.

¹ В другом стихотворении – «впопыхах».
² Й. Регев. «Между Гринбергом и Ротенбергом. Записки дальтоника». Антология «Двоеточие», Иерусалим, 2000.
³ Вероятно, безголовость королевских инвалидов – реакция на двуглавость волохонского слона, так же как и белоснежность слонового остова у первого – плод внутренней полемики с А.В., поместившим своего слона в цикл «Темные твари».