Неорганизованное пространство постели и собака,
испытывающая на мне лисьи свои повадки,
после смущенно почесывающая спину.
Может, и мне постараться – задней правой ногой
к левому уху. Китайская медицина.

Иерусалимская дворняжка и поэт, совсем недавно приехавший из Ленинграда, как мы видим, в равной степени склонны прибегать к дальневосточной методике вживания в странную нашу реальность.
Вспоминается натурализовавшаяся на брегах Невы Лиса, госпожа Ляо Елены Шварц, взирающая на сфинксов Ши-цза, и покойный Кри-ву-лин, сподобившийся получить от нее свое прижизненное сатори. Возьмем на себя смелость утверждать, что Дальний Восток вообще процвел у нас из побегов петербургской школы. А как же могло быть иначе, если у истоков нашей русскоянцзычной поэзии стоял Анри Волохонский, оставивший за собой в Израиле не такуан собачий, а полноводную парадигму, по которой понесло в бесконечный дао-путь плоты, джонки и прочие острогрудые челны наших ориенталистов.
Нас интересует, естественно, не просто китайщина-японщина, через Голландию завезенная еще Петром Алексеевичем в северные полмира, а попытки соединения Ближнего Востока с Дальним, поиски эстетического итидза на небольшом перенаселенном участке суши.
Суши, конечно, вошли в моду у нас лишь в последние годы, а вот формированием единого культурного пространства (тоже, по наблюдению Г.-Д. Зингер, «слово семидесятых») от Рима и Греции, через Иудею, Месопотамию, Индию, Тибет и Монголию до Великого моря вышеназванный основоположник занимался здесь уже давно. И мы сейчас поведем речь об этом примечательном опыте, узрев его всходы во втором разделе эрмитажной книжки стихов, именуемом «Йог и суфий». Станемте медитировать над поэмой «Смерть Пу-И»:

Оставь дела и помыслы свои.
Ты увидишь как вымышленная светлая точка впереди твоего лба –
Некоторым образом третьего глаза
Окутывается в шелковый кокон ассоциаций.

Такова методика постижения панвосточной мифологии, ее по сей день продолжающегося со-творения, в котором все желающие могут принять участие:

Мы же
Поставим себе на голову
Ледяной котел с кипящей вареной валькирией
Готовой гамадриадой пня охладелого огонька
И, поумнев на глазах, поразмыслим о прозрачной судьбе
египетского их треугольника.
(«Аористы обветшалого»)

В предлагаемой Волохонским рецептуре содержатся семена грядущих всходов восхода неоэклектики. На заре девяностых Гали-Дана Зингер склеила серию коллажей, чье название позаимствовал для заголовка данной статьи ваш покорный слуга Некод, в ту же самую эпоху (чу!) мастеривший ящички, отражавшие исход желтых подвязок из Египта и призывавшие спасти миллиард китайских евреев.

В чем же, собственно, дело? К чему весь этот балаган, мешающий суровому единству подлинно израильского минимализма? Не значит ли это, что в подлунном мире что-то случилось, что эстетика Иеремии, хас вэшалом, обветшала:

Скажите, не умер ли плач?
Ах зачем мы хороним его при огромном стеченьи народа?
(«Плач»)

Представьте себе еврея, вырвавшегося из пут советского режима, бросившегося у Великой Китайской Стены Плача ничком на обетованную землю, стремясь припасть к корням, и в полном охренении обнаруживающего, что корень-то – жень-шень (возможно даже, извлеченный из корейской водки разлива семидесятых).
Это, дорогие читатель-сан и читательни-цза, даже не постмодернизм. Это гораздо шире – просто то самое Благое Ничто и есть.

И вот он окутан блестящий весь
В ощущение отсутствия независимости от
– Он умер – верный сын истории своего народа
Которому свойственно по очереди умирать
Пять тысяч лет подряд тому назад.

Это и о нас с вами сказано. И, между прочим, вселяет надежду на то, что смерть искусства, как и смерть романа-покойничка, национальной идеи, веры, любви, истории и прочих милых сердцу причиндалов гуманизма – явление перманентное, особенно среди нас, наделенных практически бездонным временнЫм опытом. Сравним:

Да наступит скорее день, который не день и не ночь.
Высший, докажи, что тебе день и тебе же ночь.
(Это – из песен пасхального вечера)

Эй, слуга, завари-ка мне, чайник, вина!
Скоро ночь и проходит уже
(А это – из «Шицзин, песен Главного Города» Волохонского)

Апофеоз слияния культур – поэма Михаила Короля «Китаец». Черпая вдохновение из запруды вышеупомянутых классиков и основоположников, а также смело прикладываясь к источникам, наш современник, в соответствии с духом времени и места, завозит своего легендарного Юань Чи в Израиль в качестве иностранного рабочего. Но тот, вместо того, чтобы строить что полагается, пытается открыть Врата Милосердия.

Ну зачем ты из кадки ночами таскал кирпичи?
Не придет никакой сын Давида. Молчи, Юань Чи!

Вмешательство неуемного китайца, хоть и безуспешное, в наши местные дела вполне понятно и исторически объяснимо:

А кто, как ни китайцы, поставляли червяков царю Соломону,
Не простых, а волшебных – резчиков по мрамору и бетону,
И по базальту даже…

Правильно! А кто порох изобретал, Пушкин? Король проводит своего зарубежного героя по многим объектам центра трех религий, и для всего находит Юань Чи доброе слово, и во всяком сопоставлении угадывает благодарный читатель приметы своего, кровного, иудео-конфуцианского. А поэт, конфузясь, задает риторический вопрос:

Юань Чи, язычник, отчего твой язык с пророком Илюхой в паре?

Китаец втягивается в нашу действительность не хуже какого-нибудь Йоси Пекина или Сини Ахарони и окончательно натурализуется, попадая даже на военные сборы.
Итак, после поэмы «Китаец» можно утверждать, что даоизм в этой маленькой героической стране в основном построен. Культурная революция совершилась почти неприметно, в соответствии с книгой И-цзын, без руководящей роли партии «Ши-нуй». Несмотря на сложные погодные условия:

О, как мы в царстве Лу восторженно балдели!
Почти как в царстве Чу. А в этом беспределе,
А в этой левантийской прародине основам,
А в этом африканском районе тупиковом,
А в этом… все равно возвышенно балдею.
На инструменте цинь. Начальнику халдея.

Как говорил наш учитель Ляонид (Иль-ич): «Погода погодой, а работа работой».
Учитель! Вот фигура, необходимая каждому ориенталисту-новобранцу. Пусть научит нас, как научил наш учитель Иккю Сездюн пораженных мечом сакайцев, обнажив меч, дабы всем стало ясно, что он – просто палка:

Ярко-красный бамбуковый меч уподоблю буддийским монахам. Они лишь внешне соответствуют своему званию, а на деле оказываются кем угодно, только не самими собой.

Так, цитируя источники, обличает зануда И. Зандман призрачность подлунного мира и мимикрию его духовной элиты и продолжает:

Не задевай повешенных плечом и красных губ не возноси галдящих, вооружись раскрашенным мечом из дерева и взгромоздись на ящик, где аист держит в клюве апельсин […].

Какой такой апельсин? Прежний, совковый, марокканский – apfelsin, китайское яблоко, символ Израиля, страны восходящего солнца.*
К учителю, к «классному наставнику моих коллег», по выражению Михаила Генделева, прибегают многие, а коллега своих коллег в первую очередь:

Я
собеседником был Анри
он
бывал в Поднебесной.

Тут важно не только отметить свою причастность и преемственность, но и зафиксировать тот факт, что на Востоке, постоянно меняясь, все остается прежним:

так и сидят
Ши-цзы
над речкой Янцзы,
и на языке иврит –
удачу сулят мне –
гад!

Или другое наваждение того же поэта:

и пусть головою мотает Му
коровьего языка
их
арийского слова «ум»
мы
увели быка

Вот такая попытка подъехать к Востоку, прочесть справа-налево. А «му», между прочим, – иероглиф, обозначающий вечность, коим известный иерусалимский шарлатан-нумеролог грозился перевести на китайскую мову все творчество поэта Тарасова.
О чем это я – «о храмах или все-таки о кхмерах», вослед Гали-Дане? Да нет же, я о вечном, хоть и о неразумном, и недобром.
Жив, жив Пу-И, курилка-опиист! Мы все пребываем здесь в Вечном Ничто:

О смерти ли? –
конечно – не о ней –
здесь в небе этому ни знаменья ни знака –
здесь сад –
иной –
здесь серый сад камней –
где красота – раба – почти собака –

Почти собака? Лиса, что ли? Собака с лисьими повадками? Щенок, в образе которого видел себя во сне Илья Бокштейн?

Проснулся: Ба!
Снилось я щенок!

Того и гляди – превратишься в бабочку какую-нибудь, то ли в генделевскую, то ли – в чжуанцзыйскую. Как это у Короля сказано:

«Муму-муму!» Не бойся! Мы тверды духом,
нам не страшны превращения!

Вот как постулирует Бокштейн наше дааальневострочное понимание задачи:

Искусство – это тайна исчезать
и становиться всем, чем пожелаешь
чтоб самый зрячий и слепой
тебя могли за зеркало принять.

Таким образом, мы приходим к медленному осознанию того, что дело вовсе не в этнографических элементах Дальнего Востока. Таковых – пруд пруди. Вспомним голословные утверждения Леонида Шваба о том, что «страна была Китай», и его же ничем не подтвержденные декларации о том, что он «уехал в Монголию», а также «круглолицее Мао» из социо-архива Михаила Гробмана. Дело в образе миросозерцания:

много есть медленных действий
неважных и важных однако
действуя медленно всяк мудрость свою проявил
[…]
медленно медь обретает покорность в волах
подрядчик медленно составляет смету
царь ее быстро проверит
медленно уст достигает хвала
медленно мета-
болизм протекает у всех земноводных. Двери
за спиной закрываются быстро
быстро горит жестяная канистра
с нефтью в объятиях неофита
софья перовская в свете софитов
быстро на сцене меняет одежды
с помощью веры агафьи надежды
быстро осень становится тыквой
быстро забыли мы строчки а-тиквы…
(Г.-Д. Зингер. «Аноним.
Нефункциональный коллаж»)

Дзэнскую методику медленного накопления и быстрого излияния как элемент поэтики Гали-Даны Зингер отмечал в своей давней статье поэт Владимир Тарасов, и сам вовсе не чуждый веяньям с Востока**, к примеру, в композиции «Чувство пятна», где «слово – прикосновение», а «текст по сей день где-то рядом». «Азия зрения» – говорит он, а мы держим в памяти замечание из его «Версии геометра»:

Соперник архитектора – болтают
из племени раскосых был –

Ну что ж, как отметила Берта Доризо:

У каждого дождя своя национальность.
Этот дождь – он японец и сильно косит.
Что до тех, кого интересует ментальность –
атональность и дальность прицела, миндальность
и просеянность риса сквозь тысячи сит.

Ментальность – слово девяностых, если кто забыл. Она у нас шицзоидная. Здесь вам и йог, и суфий, «трезвый, как тамплиер», и Линь Бяо с Конфуцием, критику коих всемерно повышаем. Тут сам Ямата-но ороти хвост сломит. А уж мы-то, не прошедшие спецподготовку… По слову Берты Большой:

А какой то театр – Кабуки иль Но
Разобрать я не в силах, и мне все равно.

Ну да ладно! Как писал учитель Ан-Ри: