(ГЛАВЫ ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ)

К ПЕНИЮ И МОЛИТВЕ¹

В гимназии появился новый учитель пения Крыленко. Среднего роста, широкоплечий и тучный, с сияющим лицом, серыми глазами и светлыми волосами с пробором. Одет он был в широкий распахнутый пиджак, вышитую рубашку и широкие штаны, заправленные в сапоги. Он ходил из класса в класс, присматривая и выбирая мальчиков и девочек для хора. Пришел он и в наш класс и начал экзаменовать:
– Скажите: до-ре-ми-фа-соль!
Так, между фа и соль, я оказался участником хора. Меня определили в альты, и уже через несколько дней я удостоился звания солиста. Хотя я вечно наполнял дом песнями и песенками и периодически донимал домашних, приставая к ним, чтобы они спели со мной вместе, но на этот раз все было по-другому. Хор пленил меня. Огромный коллектив, поющий мелодию на четыре голоса, то быстро, то медленно, то зычно, то приглушенно, голоса вплетаются один в другой, сливаются и образуют чудесную гармонию, бросающую в дрожь и трогающую сердечные струны. И все это – по мановению рук дирижирующего учителя, по его знаку, послушно его движениям.
Состав хора был очень разнообразный, начиная с господ и барышень из седьмого и восьмого классов и кончая малышами из приготовительного класса, певшими тоненькими голосками. Мы собирались раз в неделю, в воскресенье к вечеру, в библиотечном зале и выстраивались полукругом. Крыленко доставал из верхнего кармана пиджака камертон, дотрагивался до него, прикладывал к уху, издавал стон, вытягивал руки, подавал нам знак – и мы мгновенно разражались пением.
Пели мы патриотические песни с большим размахом. Начинали с песни во славу Отечества:

Широка ты, Русь моя,
Родина любимая.
Лед и снег – твоя одежда,
Но в груди горит надежда.

Пели мы и волжские песни, о Разине и его челнах. Пели про День Бородина, отрывки из опер «Демон», «Руслан и Людмила», «Борис Годунов». Пели и печальные песни, тягучие и мелодичные: «Солнце всходит и заходит» и «Слети к нам, тихий вечер, на мирные поля». Больше всего любил я романс «Вечерний звон», где альты и теноры ведут мелодию, в то время как басы и сопрано изображают звуки колоколов, наполняя зал вибрирующим гулом:

Вечерний зво-о-о-о-н-н-н
Бим-бом, бим-бом…

Заканчивали мы всегда веселой строевой песней. Одна из них – про поход князя Олега и про его войны с хазарами:

Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хазарам…
Так за царя, за родину, за веру
Мы грянем громкое ура! ура! ура!

Дома я неоднократно слышал разговоры о книге «Кузари» рабби Иегуды Галеви: «Кузари говорит…» и снова «Кузари говорит…» Я знал предание о послании, отправленном Хасдаем Ибн Шапрутом к кузарскому царю, который обратился в еврейство и обратил вместе с собой весь свой народ, и получил еврейское имя Йосеф. Я нимало не сомневался, что с того момента, как кузарим приняли на себя ярмо Небесного Царства, они стали накладывать филактерии, облачаться в талес и заспешили в синагогу на утреннюю, полдневную и вечернюю молитву. Мне и не приходило в голову, что существует какая-либо связь между богобоязненными кузарим, радующимися заповедям Господним, и хазарами, воинственным народом, раскинувшим свои становища и шатры вдоль Волги и берегов Каспийского моря, захватчиками и угнетателями народов России, подавлявшими их сотни лет, пока не явился на Руси спаситель и освободитель князь Олег. Веселый мотив захватывал меня целиком, я пел с огромным воодушевлением и орал вместе со всеми: «ура! ура! ура!»

— 2 —

Линия фронта была прорвана, и неприятель начал проникать на российскую территорию. Из близких к фронту городов начали эвакуировать в тыл правительственные учреждения, университеты и гимназии с педагогами и учениками, а также многочисленных обывателей. Наша гимназия также приютила многих, были созданы параллельные классы, иногда до трех-четырех сразу. В гимназии стало многолюдно. Но и в папиной школе народонаселение увеличилось. Прибавились учащиеся из среды беженцев, чьи родители заботились, чтобы дети продолжали занятия на иврите. С этой волной к нам попал из одного крупного города знаменитый кантор Крикунов, и ему немедленно отвели почетное место в большой синагоге. Поскольку все его молитвы были скомпонованы для пения с хором, он сразу начал выискивать «певцов» – юношей, умеющих и любящих петь. Кто-то напел ему, что у меня есть «голос», и он послал к папе гонца с вестью: «Прослышал я, что у твоего сына имеется приятный голос, отдай мне своего любимого сына, дабы послужил он святому делу». Так был создан хор из двадцати мальчиков и юношей. А мне прибавился еще один вокальный вечер в неделю. Но когда настали дни каникул и с приближением ночей покаяния и Дней Трепета, у меня не осталось почти ни одного свободного вечера.
Ежевечерне мы сидели в одном из помещений большой синагоги за длинным столом, повторяя и заучивая молитвы. Кантор приносил с собой на репетиции толстые тома нот, молитвы великих композиторов Цунгера, Левандовского, Минковского, и повторял с нами каждую фразу несколько раз, мучая нас до тех пор, пока ему не удавалось вытянуть из нас лучшее, на что мы были способны. Он тоже вытаскивал из верхнего кармана сюртука камертон, извлекал из него долгий звук, прикладывал к правому уху, взвыв: «до-си-ля-соль», вытягивал руки, резко опускал их, и хор тут же запевал. Здесь мы тоже пели на четыре голоса, и на каждый из голосов у него был солист. Я был выбран солистом среди альтов, к чему уже был привычен, сделавшись почти профессионалом. Мы засиживались до позднего вечера, и горожанки из соседних домов толпились у открытых освещенных окон, и еще до того, как мы исполнили свои молитвы у амвона, мелодии уже распространились по всему городу.

— 3 —

Наступил вечер «Кол нидрей». Синагога была переполнена. Зал залит светом бесчисленных огней от свисающих с потолка люстр и от свечей, зажженных над амвоном у Ковчега Завета и над кафедрой. Двор и сад были полны юношей и девушек, чьи головы омывались светом, лившимся из открытых окон. Появились также представители властей, как водится из года в год, и среди них губернатор, полицмейстер, председатель суда, городской голова – каждый в своем великолепном мундире, приличествующем чину и званию. Городские богачи, посещающие синагогу только в этот вечер, явились в блестящих цилиндрах. Мы выстроились двумя рядами на ярусе над Ковчегом Завета, талесы на плечах и белые шелковые кипы на головах. Со своих высот я смотрел на головы огромной толпы, собравшейся в зале. Все поднимали глаза на нас. Пошарив глазами, я отыскал папу и рядом с ним двоих своих братьев, увидел и маму, сидевшую у перил в женском отделении.
У амвона стоял кантор, сосредоточенный и напряженный, и время от времени бросал взгляды на нас. Да, всех нас ждал серьезный экзамен. Три удара по столу кафедры пресекли гулкий гомон, воцарилась напряженная тишина. Кантор начинает смиренным голосом: «Свет посеян для праведника, и для простосердечных – радость». И все собрание вторит ему, как бурное море. Кантор провозглашает: «С соизволения Всевышнего и с соизволения общества» и начинает древнюю молитву «Кол нидрей» («Все обеты»), и все общество вторит ему, страх Божий на всех лицах. И когда он подал нам знак, хор запел молитвы и псалмы дня Искупления, солисты исполняли свои партии, и я тоже пел предназначенные для меня фразы. Мы проделали без сбоев уже весь долгий молитвенный путь, наступила короткая передышка перед последним гимном «Песнь Давида, кто взойдет на гору Господню». В этом гимне я был ведущим солистом, исполняющим фразу за фразой, а хор вторил мне: «Поднимите, врата, верхи ваши и поднимитесь, двери вечные, и войдет Царь славы!» Я пел звонким высоким голосом, подняв глаза к маленьким цветным окошкам, к расписному куполу, где изображена была семицветная радуга и лучи солнца, пробивающиеся во всех направлениях сквозь розовые облака. Я взмывал ввысь вслед за своим голосом, за молитвенным напевом. Мне казалось, что я слышу звук открывающихся ворот, приближающиеся шаги, меня овевал горячий ветер – он идет, приближается, вот-вот и войдет! Сердце мое билось в волнении. Но вот вступил хор и я спустился на землю, обнаружив, что стою на ярусе. Снова увидел я полный зал слушающих людей. Много похвал пронеслось надо мной в тот вечер. Папа и мама по дороге домой тоже очень хвалили мое пение.

— 4 —

И вот, когда прошли осенние дожди и задули ледяные ветры, возобновились репетиции в гимназическом хоре. На этот раз они были более насыщенными, с новой подборкой песен, и происходили в церкви. Странное чувство охватило меня, когда я впервые вошел в церковный зал, в устремленное ввысь пространство, поднимающееся на высоту многих этажей. На сверкающих белизной стенах переливались всеми цветами радуги иконы. Над головой каждого святого – золотой нимб и золотые кресты. Между двух узких высоких окон был установлен высокий крест и на нем распятый Иисус с бледным лицом, с головой, упавшей на грудь.
И пение здесь было иным, в основном длинные заунывные песни, полные тоски, которые сопровождались партией органа. Органист играл с закрытыми глазами, и протяжные ноты смешивались с голосами и превращались в единый чарующий звук, возносящийся все выше и выше к отдаленному своду и его маленьким цветным окошечкам. Звуки падали оттуда вниз, распространялись по всему залу, ласкали стены и брали за сердце. Я чувствовал, что они обволакивают меня со всех сторон и нежат.
Однажды после общей репетиции Крыленко подозвал меня:
– Я слышал, что ты чудесно поешь в синагогальном хоре. Не исполнишь ли ты нам одну из ваших молитв?
Я стоял в недоумении и смущении. Какое-то время я думал в замешательстве: «Здесь? В церкви? Среди стен, украшенных крестами? Среди икон?» Однако одновременно с этим в моем мозгу шевельнулась и другая мысль: «Может быть, именно поэтому так притягателен этот вызов? А вдруг? Почему бы именно этим стенам однажды, возможно, единственный раз в истории, не услышать мелодию чистой молитвы на святом языке?» Все набросились на меня и стали подзуживать, в особенности барышни: «Спой! Спой!» Искушение было велико, я не устоял перед ним и начал петь:

Поднимите, врата, верхи ваши и поднимитесь, двери вечные,
И войдет Царь славы!

Церковь была погружена в полумрак, редкие огни мерцали по углам, тени скользили по образам. Мне казалось, что все святые на стенах закрывают свои лица, словно от звуковых ударов. А на деревянном увенчанном шипами пергаментном лице Иисуса мне почудилось какое-то движение, легкий трепет, подобный горькой слабой улыбке, появившейся в уголках рта. Знакомые звуки и возвышенные слова промелькнули у него голове, мелодия молитвы принеслась к нему издалека, из глубины веков. Казалось, еще один миг – и он откроет усталые глаза и поднимет бессильно повисшую голову. Когда я допел, загремели аплодисменты и крики «бис! бис!» Голова моя кружилась, я пел снова и снова, не владея собой. Постепенно весь хор присоединился ко мне, сперва подпевая едва слышно, потом набирая силу, а там вступил и органист со своими долгими глубокими звуками. Когда я наконец закончил, все захотели узнать содержание этой молитвы. Я объяснил, что это один из псалмов царя Давида, который исполняли в Храме и который называется «Откройте ворота». Я стал героем вечера, но в сердце оставался холодок, я был сам не свой. Домой я возвращался удрученным, каялся и убивался – ведь я совершил недопустимое, осквернил святое. Дома я ничего не рассказал о своем «успехе», оставаясь в большом смущении.

— 5 —

В гимназии чувствовалась изрядная суматоха перед большим новогодним балом, все поступления от которого предназначались для Общества вспомоществования инвалидам войны. Разобрали деревянную стенку, разделявшую гимнастический и танцевальный залы, и образовавшееся огромное пространство украсили гирляндами и лентами, установили сцену для оркестра и хора. В тот вечер осветились окна на всех этажах огромного здания, и венок огней увенчал его снаружи, казалось, что вся гимназия пылает огнем, освещающим окрестности. Публика валила в здание, где царило праздничное оживление. Швейцары принимали у дам и господ шубы. Все лица сияли, лучились смехом. Входящие устремлялись в переполняющийся зал. Здесь были все представители гражданской и военной власти, правительственные чиновники и окрестные помещики с женами. Дамы явились в шуршащих шелковых платьях и в бархате, украшенные золотыми цепочками, часами и браслетами, жемчугами и брильянтами. Все это искрилось и сияло, в воздухе витали ароматы духов. Дамы-патронессы были в серых платьях и белых наколках с красными крестами. Здесь находились все учителя и учительницы и девицы из восьмого класса, которых невозможно было узнать. В один миг они превратились в очаровательных барышень. Офицеры и юнкера вились вокруг них, скрипя сияющими сапогами, в подогнанных по мерке мундирах, звенели шпорами. Было также много евреев из богатых и уважаемых людей города.
Бал открылся гимном «Боже, царя храни». Все пели стоя, с большим старанием. На сцену вышли оркестр и хор, исполнявшие по отдельности и вместе разные песни и мелодии. По окончании официальной части все устремились в буфет, изобиловавший горячими кушаньями, трехэтажными тортами, пирожными и лакомствами, фруктами и напитками, водкой, коньяком и отборными винами, продававшимися по неслыханным ценам. Дамы-патронессы на славу угостили и нас, хор и оркестр. Распорядитель объявил об открытии лотереи «по американской системе» – кто больше? Продавались картины, меха, драгоценности. Тут показали свою мощь подрядчики, среди которых было немало разбогатевших евреев, которые швыряли огромные деньги на военную помощь, и горы ассигнаций росли на подносах.
И вот, пока нарастает гомон и праздничный шум, оркестр снова рассаживается на сцене, и перед ним встает Крыленко. Рядом с ним на этот раз учитель танцев, так называемый «танцмейстер», облаченный в черный фрак, узкие отглаженные брюки, белую манишку, галстук-бабочку и белые манжеты. Он хлопает в ладоши и объявляет:
– Дамы и господа, честь имею пригласить вас на первый вальс, который сочинил и оркестровал наш высокоталантливый господин Крыленко! Прошу пары занять места!
Крыленко кланяется публике, громко приветствующей его. И пока пары строятся, он поднимает руку, и по его знаку оркестр начинает играть мелодию, сперва полную тоски и томления и выливающуюся в радостный, головокружительный вихрь. Гремят трубы, гудят тромбоны, грохочут барабаны и литавры. Музыка взорвала зал, пары кружатся, вертятся, шелковые и бархатные платья шуршат, шпоры звенят, мелодия пьянит. Все улыбаются, тают от радости, дамы и барышни совсем разомлели в объятьях кавалеров и, танцуя, начинают напевать мотив: «тра-ля-ля-ля-ля». Танцмейстер размахивает обеими белыми руками, фалды фрака летают в воздухе. Время от времени он восклицает: «агош! адруэт!»
Закончен первый вальс, и публика разражается бешеными аплодисментами и криками: «Бис! Браво, Крыленко! Браво!» Он кланяется, сияя, торжествуя свою победу и сорванные овации, а на меня бросает хитрый пронзительный взгляд, улыбается – и гром оркестра и кружение начинаются заново.
С того вечера мелодия, названная автором «Откройте ворота», распространилась по всему городу, в новом одеянии. Ее играли и танцевали на каждом балу и на каждой вечеринке. Ее пели и насвистывали, и всякий носил в своем сердце «Откройте ворота». А я размышлял о том долгом пути, который прошла чистая молитва, спустившаяся с высот Ковчега Завета, сбросила священное облачение и, нарядившись в цветистые одежды, выбежала с громким гиком к толпе, и теперь радует сердца. Я думал: «Может быть, вовсе и не было это снижением?» Я вспомнил другую мелодию, другой псалом, который мы тоже пели с воодушевлением и радостью, в головокружительном ритме: «Хвалите Его со звуком трубным, хвалите Его на псалтыри и гуслях. Хвалите Его на звучных кимвалах, хвалите Его на кимвалах громогласных. Всякая душа да хвалит Господа, аллилуйя!»

— 19 —

РОДОВЫЕ МУКИ ЯЗЫКА²

Русский язык и русские песни царят по-прежнему. Зеэв и Белка между собой разговаривают по-русски. Зеэв жалуется мне, что все те ласковые имена, которыми он называет Белку, вовсе не поддаются переводу на иврит и просто теряют на этом языке всякий смысл. Пропадает их особый оттенок: «Голубка», «Буська», «Крошечка», и еще бесконечное множество ласковых имен. Хотя со всеми остальными он предпочитает разговаривать на иврите, да и идиш им не забыт.
Непрекращающаяся борьба между этими тремя языками разворачивается перед моими глазами. И это естественно. Выходцам из местечек тяжело расставаться с идишем, ведь все их переживания и воспоминания о доме, о домашних, о соседях, о самом местечке и обо всем пережитом связаны с этим языком. А сколько у него оттенков и диалектов: литовский идиш, русский, украинский, польский и галицийский. Я числюсь среди гебраистов и разговариваю только на иврите, который, к тому же, – язык моих детства и юности, язык отца. На нем мы говорили, его изучали, на нем читали. Я еще и при должности – Белкин преподаватель иврита и ее руководитель в чтении и разговоре, корректор всех ее ошибок.
Несмотря на всю мою симпатию к теплому и мягкому языку идиш, языку дома, все еще звенящему в воздухе, несмотря на удовольствие от рассказов одного из друзей, мне кажется, что идиш уже находится при последнем издыхании. Он исчезает, агонизирует, силы оставляют его. Конечно, он все еще сохраняется в песнях, но исчезает из жизни на наших глазах; ему, похоже, не за что уцепиться. Иврит проникает сквозь щели и трещины, он растет на естественной почве, и к тому же есть немало истовых гебраистов, с чьих уст не сорвется ни под каким видом неивритский звук, и они стараются укоренять этот язык в повседневной жизни, переводить понятия и изобретать новые. Начались вечерние уроки иврита. Приходят, в основном, девушки; учатся и стараются изо всех сил освоить разговорную речь. Приходят и парни, учатся, стараются. Девушки слушают, записывают, устают и уходят. Можно услышать такой приятельский разговор: «Что это за варварский язык, я никогда его не смогу выучить и пользоваться им. Азиатский язык». А приятель ему возражает: «Эх ты, голова садовая, учись-учись, надо немного попотеть, это тебе не кирка и не мотыга». Первый заявляет: «Вот ведь наше-то поколение говорило по-русски, писало по-русски, да и речи толкало по-русски». «Ан нет, – утверждает второй. – Наше поколение говорило на иврите и писало на иврите, с трудом, конечно, но поднатужилось – и одолело».
Иврит все больше распространяется, и есть слова, понятия, возникшие на этом языке и никуда от них не деться, поэтому их вставляют в русскую речь, склоняя по правилам русской грамматики: “В хадáр óхеле, к хадар охелю, из хадар охеля»³, и все звучит в их устах естественно. Рождаются также слова от «смешанных браков»: цимхонист, шомерник, тарбутник, приводка. Русские песни царят повсюду, невозможно прожить ни дня без этих протяжных тоскливых напевов. Поют их хором, в унисон или на четыре голоса, и ничто не в силах сравниться с этими привычными для всех мелодиями.
И по необходимости начинают переводить эти песни на иврит, и они разбредаются отсюда по всей стране, или ветер приносит их невесть откуда, и никто не знает, кто об этом постарался, кто перевел. Все это воспринимается естественно и поется везде.

Памяти Трумпельдора

Ревет и стонет буря злая,
Сердитый ветер кроны гнул.
Прими-прими, гора Эфраим,
Ты жертву юную одну.

Песня моряков

Эй, Мирьям! Эй, Мирьям!
Нынче здесь – завтра там!
Э-эй, Мирьям! Мирьям-Мирьям-Мирьям!
Дура ты, а умный я!

Казацкая песня

Из-за дола, из-за гая
Скачут халуцим!
Гей-гей, ешь да пей!
Скачут халуцим!⁴

А идиш, смешанный с ивритскими словами и понятиями, исчезает. Его отзвуки еще слышны в рассказах и шутках, но он остался там, позади, в изгнании. Он задвинут в угол, одинок, заброшен, презираем и проклят – язык изгнания.
И странно, и естественно, что русский и иврит абсорбировались сами собой. Как видно, оба этих языка связаны с родиной, с землей, с земледелием, с почвой, с корнями народа, каждого народа. Оба они питают свои корни соками земли, пóля и разрастаются под солнцем, ветром и дождем, в то время как идиш лишился сил для питания и роста.
И все же с ним не расстаются в минуты грусти и ностальгии, и коллективное пение не брезгует им, и всегда добром поминают его на вечеринке, в субботний вечер или на исходе субботы в компании. Тогда приходит час товарища Яная, чей голос сладостен, и он поет с особенным, тихим очарованием. Мы окружаем его, и он исполняет для нас народные песни, а мы подпеваем ему с огромным удовольствием. Трогательная песня о старшем сыне, который отправился в Америку и оставил в глухом городишке мать-вдову, младших братьев и сестер и складывает копейку к копейке в ожидании великого дня, когда он возьмет их к себе и избавит от рабства и унижения:

«Тайэрэ мамэ, тайэрэ мутер»
Дорогая мама, мамочка родная,
Одна мне на свете мила.
Как горько я плачу и как я скучаю,
И как моя боль тяжела…

И он напоминает ей, что день памяти покойного отца – на второй день праздника Швуэс, и когда она навестит его могилу, пусть передаст от него большой привет. Грустная мелодия, полная тоски и очарования, ее слушают с трепетом. То там, то здесь юноша или девушка утирают глаза, блестят слезы – мама, папа, где они, что с ними?
Я сижу рядом с Зеэвом, и он – весь внимание, подпевает тихим голосом. Но Янай не дает глубоко погрузиться в уныние и тоску и немедленно переходит к народным песням Варшавского, которые поют везде и всегда, на каждом сионистском торжестве и на вечерах Шолом-Алейхема и Бялика. Это веселые, радостные песни, о пляске деда с бабкой: «Ахциг эр унд зибциг зи» («Ему – восемьдесят, ей – семьдесят»). И песни Хануки и Пурима, о мельнике и мельнице, о возчике и его перегруженной повозке с пассажирами, о местечковом канторе, о ремесленниках и их ремесле. Зеэв очень любил эти песни, и пел их при каждом удобном случае, веселя все население палатки.
Иврит воцаряется в повседневной жизни, но по-прежнему существует смешение языков, которому противостоит секта гебраистов, оголтелых фанатиков иврита. У них язык не повернется даже слово сказать не на иврите. Они преданы ему необычайно. Среди них две барышни, разговаривающие исключительно на выспреннем библейском языке. Это Пнина Привилицка и ее сестра, выпускницы ивритского семинара для воспитательниц детских садов в Варшаве. Их речь трогательна и всех нас смешит, поэтому мы стараемся разговаривать с ними в том же возвышенном библейском стиле и тоне: «Я подкрепляю сердце свое; я направляю стопы свои к ложу моего отдохновения; о горе мне; я премного разгневался; в ярости своей; снискать в моих очах милость и благоволение» и тому подобные выражения.


Перевод с иврита: НЕКОД ЗИНГЕР