ЧАСТЬ ПЕЙЗАЖА

Я часть городского пейзажа, 
примета этого квартала в последние 10 лет, 
с электронной сигаретой во рту 
и бордер-колли на поводке. 

Мы стоим между 
тихим перекрёстком и пиццерией.
За спиной, за заросшей вьюнком оградой,
под большой сосной - полудикий дворик
с пластмассовой детской горкой и белым столиком,
на котором, как рога жертвенника – ножки
положенных на него стульев.

Напротив - тупиковый переулок.
Вокруг золотая цветущая горчица,
сейчас её сезон, между анемонами и мимозой.
Я часть этого пейзажа, а он - часть меня.
И неизвестно, кто живёт дольше:
скорая помощь и бульдозер реновации -
это вещи примерно одного порядка,
одно и то же переходное состояние 
между субъектом и объектом.



АВТОПОРТРЕТ С КНИГОЙ

Ветер шелестит волосами книги.
Она, опустив глаза, думает о своём.
По её лицу, как по летнему озеру, гуляют тени и блики.
А я где-то сбоку и сверху, будто на холме над ним.

Метафора зеркала обоюдно подходит,
отражая состояние любого из нас. 
А ответ на вопрос, кто культура и кто природа –
зависит от третьих лиц и строенья их глаз.

Что здесь, помимо химикатов — аравийской
камеди, хлорида золота — ради глянца,
желтоватой картонной подложки, на
которой процарапана подпись?

Смотри, вот девушка в белом оперлась
на парапет моста, как долго ещё
фотоснимок сможет её защитить? Один
беззаботный шаг — и что с ней будет?

Смотри, как ветер уже приподнял
её летнюю шляпку, хозяйка схватилась
за краешек, покуда не унесло
через реку до самого берега.

Правит ли хаос всем, что осталось
за белыми полями? Исчезнет ли шляпка
навеки, похитит ли девушку
неуклонное окисление бромида серебра,

отправив к подругам в страну забвенья?
Фотограф умерла после долгой болезни
от ядовитых веществ в проявочной.
Вон там, где слева взлетает птица

с дерева, чьи корни ветвятся вширь
в полумраке, там, едва различима,
какая-то фигура вынимает
скобки и гвозди из рамы.

ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО:  ДМИТРИЙ КУЗЬМИН

Он хочет быть
злобным стариком,
зверским стариком,
таким же зверским и тупым,
как пустота вокруг него.

Он не хочет мира,
он не будет милым
ни для кого. Но грубо
окончательным в том зверском,
мерзком отрицании всего.

Он пробовал и нежность,
и сладость, и «о боже,
возьмёмся за руки, друзья»,
и это было отвратительно
и тупо, зверски неуместно.

Теперь он будет твёрдо
стоять на убывающих ногах.
Его руки, его кожа
день ото дня скукоживаются. И
он любит, но и столь же ненавидит.


ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО:  ДМИТРИЙ КУЗЬМИН

Я ношу в петлице цветочек.
Я люблю его сладкую ложь мне в нос.
Гвоздика, цветок дураков,

его сердце — увядающая империя.
Когда у нас страстный монтаж до утра,
я представляю, что сажаю цветы

в глазницы. Что мне может помочь
с трупным окоченением,
пока я прикован к рулю,

немножко Боуи по радио, скажем,
на шести кадрах в секунду, пока
фары блуждают по встречке во тьме.

Города вырастают в кальцинированные за́мки.
Рыбы обихаживают коралловые мозги,
вставшие на прикол в лиловой мгле аквариума.

Я люблю этот скрип целлулоида,
низкочастотный шум, жаркий
волос, пылающий в лампочке.

Порой я меняю гвоздику
на розу или на орхидею.
На экране хватает намёков

на то, что это мужчина-мальчик
создал ночь. Я однажды прочёл,
в детстве, под одеялом, что сон —

брат смерти, и вместе они посылают нам сны:
правдивые — через врата роговые,
лживые — через врата кости слоновой.

ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО:  ДМИТРИЙ КУЗЬМИН

                                       Северная Калифорния, 2016

Мы сидим на солнце, коленками кверху, и
это вроде бы океан, раз мы ощущаем себя

такими маленькими, — целое поле птиц
дрожит, как мокрая простыня, и тянется

к небу, раз нам так хорошо. Мы сюда
приходим медленно, приглядываемся:

малиновка, ястребинка, гусиная лапка,
тюлени пятнают прибрежный песок, и калан

в предвечернем свете бьёт ракушку о камень.
Океан, это поле, порой мы его упускаем,

соскальзываем каждая в саму себя, в лабиринт.
Порой этот лабиринт и сам как поле,

стены так далеко друг от друга, мы и не знаем,
что заблудились, пока нас не сгонит

с привычного места, не увлечёт вперёд
рёв ужасного зверя, который здесь обитает,

наши поджилки дрожат, широкий проход трясётся.
Нет путеводной нити, но мы помним и так

каждый поворот, каждый камень в стене; мы помним,
как он построил внутри нас эту путаницу ходов

и облегчённо расселся у нас в сердцевине;
мы помним (пытаемся помнить), как птицы

сбиваются в стаи, их крылья в ритме мирного
сердца, солёный ветер с моря. Нам страшно,

вдруг это выход, по содрогающемуся коридору,
в центре — чудовище наконец заснуло — россыпь

костей — и вот он, зверь, перед нами. Но чьё
у него лицо? И есть ли камень в наших руках?

ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО:  ДМИТРИЙ КУЗЬМИН

Я стоял внутри себя,
как мёртвое дерево или башня.
Я дёрнул за верёвку
сплетённых косичек,
и высоко надо мной
колокол листвы зазвонил.

Раз уж моей рукой
был прознён мой брат,
я сказал: Будь она камнем.

Раз уж мой язык
грубил и дерзил, я сказал:
Будь он пылью.
		    И всё же
это не к смерти,
а к её телу в зелёном платье
влекло меня. Потому
день за днём я в поле стоял,
пока не почернела трава
и не грянул дождь.

ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО:  ДМИТРИЙ КУЗЬМИН

густоволосый мужчина с окостенело изогнутой спиной уже полгода твердит мне, что я Иисус;

раскрываю журнал — 36 евреев в серых костюмах и красных плащах пытаются убедить меня, будто я не жид;

ближайшая кассирша, которая недостаточно сметливых покупателей оставляет без сдачи, третий день хочет продать мне газету.

я зашёл в детский сад лишь затем, чтобы послушать лекцию русского социолога про белые маечки.

потный марксист огорчился, что я не девица, с тех пор я больше не доверяю ораторам.

ещё и февраль-то не наступил, а я уже обитаю в мире своих иллюзий — я больной человек, оставьте меня в покое;

в соседней комнате пять философов пьют за незабвение царской семьи, и меня усыпили их речи;

в курилках больше не говорят о шахматах, а только о пьяных кукольниках, растерявших палки от собственных марионеток;

я тоже кое-что потерял — в среду часы в борделе, но нашёл их в воскресенье в соборе Святой Магдалины

ПЕРЕВОД С ЛАТЫШСКОГО: ДМИТРИЙ КУЗЬМИН

Много окон в моем дому.
Подойдёт хоть кому:
на восход смотрят "Вести",
на закат — "Дойче Велле",
к северу обледенел фейсбук.
Инстаграм запотел на юг.

В каждом окне говорят, говорят.
В каждом знают, кто виноват.

Шарюсь вдоль окон на каждый звук,
все ищу отдушины, бреши —
где сомневаются, где же, где же.
Запад — север — восток — юг.
Запад — север — восток — юг.
И ещё один круг.

Ночью случается тишина. 
Потом из ста одного окна —
пенье сирен.
Вой сирен.
И чем-то не тем озарён.

В окнах моих красным-красно.
Кровь и огонь.
Кровь и огонь.
Жечь бы в ответ глаголом, но
не могу подобрать глагол.

Я уже ничего не слышу. 
Круг съежился до столба,
на котором шатает крышу.
Вот опять взорвали. Опять сказали.

В окнах моих стоит толпа.
Повторяет сквозь воск, сквозь мозг:
— Мы пришли за твоими глазами.
— Мы пришли за твоими глазами.
— Мы пришли за твоими глазами.

в последний раз я видела себя

в разрядившемся смартфоне

если долго смотреть в эту бездну

все покажется бесполезным

в бездну смотрят без улыбки

с ней этикеты зыбки

усталые глаза поэтки

и бледноликое лицо

все остальное, как у всех —

робкая надежда на успех

нет, я не Байрон, я другая —

пока еще живая

моё перо — мой голый палец

он тычет буковки в экране

замест чернил (достать и плакать)

я пополняю power-bank

перемещаю слово, как наклейку

или бесследно удаляю

процесс письма и наслаждения оным —

отчужден печатью электронной

смартфон настаивает на своём —

замена слов, вторжение оповещений

стихотворение сохраняется

стихотворение загружается

и достигает публики в мгновенье ока

только она потребляет другой контент

поэтка, чувствуя себя не потреблённой

фотографирует лицо — и тут же сотня лайков!

мораль сей басни такова:

не окупаются слова

хоть татуируй их на своем лице

«алгоритм, помилуй нас в конце»