Я дочитал «Автопортрет» Эдуарда Леве несколько дней тому назад. Это был странный процесс. Я начал чтение с каким-то энтузиазмом, предвкушая новые «Записки у изголовья». Были моменты, когда я увлекался диалогом с портретистом, и были моменты, когда я разговаривал с портретируемым. Потом, осознав, что это вовсе не «Записки у изголовья» — ни нашего времени, ни какого-либо другого, — я начал надеяться хоть как-то упорядочить процесс чтения. Следом наступил миг, когда я понял, что мне смертельно скучен автор, явно одержимый всем тем, что смертельно скучно ему самому. Всё же я продолжал читать, узнавая массу неинтересных фактов — о вкусах Леве в одежде и спорте, о его отношениях с автомобилями и женщинами, — неожиданно прерываемых какой-нибудь захватывающей фразой, несущей в себе обещание романа или хотя бы повести. Мне ужасно хотелось вычеркнуть все промежуточные строки, оставив только те, что меня по-настоящему задевали, хотя я уже смутно догадывался, что их окажется немного.

И наконец, когда я прочёл уже почти две трети книги, меня осенило: вместо того чтобы читать книгу под названием «Автопортрет», я упрямо пытался прочесть ненаписанную (по крайней мере, не написанную Леве) книгу под названием «Автобиография». Это отчасти объяснило мне, в чём проблема современного писателя: в современном читателе.

За этим последовали новое, совершенно иное, желание и вопрос: если оставить только эти короткие и чаще всего банальные утверждения, которые точно совпадают с моим собственным опытом или, напротив, прямо ему противоречат, будет ли в этом содержаться хоть какая-то информация обо мне (я бы даже сказал — обо мне самом) или нет? И наконец, меня так разрывало от противоречивых желаний и идей, связанных с этой книгой, что самым разумным выходом из внутреннего смятения казалось забыть, что я её вообще читал. Именно тогда я и начал испещрять её страницы пометками и полностью зачёркивать некоторые из них.

Je pré­fère regarder sur ma gauche.

Я предпочитаю смотреть влево.

Иногда, а точнее, довольно часто, я забываю то, что мне не нравится. (J’oublie ce qui me déplaît.) Когда же я вспоминаю об этом, мне вдруг представляется чрезвычайно важным составить список всех вещей, которые мне не нравятся, но до сих пор мне всегда удавалось удержаться от этого. Неужели я не могу забыть, что мне не нравятся такие списки, а заодно и многое другое?

J’ai peut-être parlé sans le savoir avec quelqu’un qui a tué quelqu’un.
Я ̶в̶о̶з̶м̶о̶ж̶н̶о̶ разговаривал, ̶н̶е̶ ̶з̶н̶а̶я̶ ̶о̶ ̶т̶о̶м̶, с кем-то, кто кого-то убил. По крайней мере, дважды. То есть, убил дважды. Я разговаривал с ним много раз, если считать за разговор «привет!», «доброе утро!» или «пока!». Это был бойфренд нашей соседки-алкоголички, который каждую неделю приезжал домой «с зоны» — на уютные выходные. До этого он уже кого-то убил, не исключено, что это квалифицировали как непреднамеренное убийство. А потом как-то ночью он сделал это снова — до смерти забил случайного любовника своей пьяной подруги, которого обнаружил по возвращении. Наверное, она просто забыла, что уже пятница. После этого бойфренд не вернулся на зону в понедельник, как полагалось. Он засел в нашей коммуналке, а когда за ним пришёл участковый, заперся в общем туалете. На вопрос, где он, мы уставились в пустоту и ответили, не моргнув глазом, что понятия не имеем. Жаловаться в милицию было немыслимо. Это было совершенно не допустимо.

Позже бойфренд исчез. А потом мы уехали из Ленинграда, оставив позади нашу коммуналку со всеми её клопами и соседями.

Je vais regarder dans les impasses. Не понимаю, почему преводчик на английский превратил эту фразу вI look down dead-end streets. Я не смотрю на тупики сверху вниз. И вообще, речь ведь идет о будущем. Я буду исследовать тупики. А ведь я именно это и делаю постоянно. Я делаю это каждый раз, когда захожу в тупик. Иногда они даже вовсе и не тупики, из них можно выбраться, а иногда – именно тупики. Возвращение назад мне совсем не кажется скучным, ничуть. Всё выглядит иначе на обратном пути, особенно если я смотрю влево. (Je préfère regarder sur ma gauche).

Ce qu’il y a au bout de la vie ne me fait pas peur. Иногда я не боюсь того, что ждёт в конце жизни. Я боюсь воскресения несравненно больше, чем окончательного распада.

Je n‘écoute pas vraiment ce qu‘on me dit. Иногда я не слушаю, что мне говорят, но чаще всего слушаю.

La compétition ne me stimule pas. Соревнование не вдохновляет меня, оно меня отталкивает.

Описать мою жизнь с точностью заняло бы больше времени, чем прожить её. Décrire précisément ma vie me prendrait plus de temps que la vivre. В этом нет ничего удивительного. Всё зависит от того, какую степень точности ты сочтёшь достаточной.

Je me demande si, en vieillissant, je deviendrai réactionnaire. Интересно, стану ли я с возрастом реакционером. Это может легко случиться, просто потому что мир, жизнь, история начали повторяться, подрывая всё, что я считаю стоящим. Только природа больше не повторяется. По крайней мере, так, как раньше. Она просто тихо угасает. Как угасну и я, надеюсь.

J’aimerais que les saisons durent une semaine. Хотелось бы мне уметь различать времена года, длящиеся всего неделю, как умеют японцы, но, боюсь, я не способен на это. Чаще всего у нас в году бывает меньше четырёх традиционных сезонов, хотя время от времени случаются три зимы подряд, прерываемые вполне разумной осенью, перемежающейся ненормально ранней весной, граничащей с безумно жарким летним днём. И я даже не упоминаю такие невнятные явления, как серые, пыльные дни, когда летят семена сирийского вяза, как правило перед пасхальным полнолунием, расшатывающие нервы или (я уже не помню, зачем я написал это «или»; возможно, я имел в виду притупляющие сознание).

Je ne m’aime pas. Je ne me déteste pas. Я не люблю себя. Я не ненавижу себя. Я люблю себя. Я ненавижу себя. Трудно поверить в того, кто не делает ни того ни другого. Что тут можно любить? А что ненавидеть? Можно ли вообще объяснить это «я»? Что это за штука? Лучше не пытаться. Это ничто, и всё же оно находится прямо в центре этой пустоты.

Иногда я не забываю забывать. Je n‘oublie pas d‘oublier. Иногда я забываю забывать. Но только иногда. И то, и другое: иногда.

Je ne crois pas que Satan existe. Я не верю в существование Сатаны, но верю в реальность Зла.

Je préfère m’ennuyer seul qu’à deux. Я бы предпочёл скучать в одиночку, чем с кем-то вдвоём. Заставить меня скучать довольно сложно. Теперь это проще сделать разговорами, чем молчанием. В детстве и юности было наоборот.

J’ai vu un homme dont la moitié gauche du visage exprimait autre chose que la partie droite. Я никогда не видел человека, который выражал одно левой стороной лица, а другое правой. Я тоже. И не только я.

Je ne dis pas «A est mieux que B » mais « je préfère A à B». Я говорю не «А лучше, чем Б», а «мне больше нравится А, чем Б». Я тоже. И не я один.

Когда я возвращаюсь из поездки (Lorsque je rentre de voyage), даже если она длилась всего несколько часов, я рад, что возвращаюсь домой, что я уже вернулся. Но, едва войдя в квартиру, я моментально погружаюсь в уныние. Когда я отправляюсь в поездку, я способен оставить позади почти все свои тревоги в ту самую минуту, когда сажусь в такси.

Je ne peux pas dormir avec quelqu’un qui bouge, ronfle, respire fort ou tire sur les draps. Я всегда думал, что не могу спать рядом с тем, кто ворочается, храпит, громко дышит или тянет на себя одеяло. Я был прав, хотя и не вполне.

Je peux dormir enlacé avec quelqu’un qui ne bouge pas. Я не могу заснуть, обнимая кого-то, даже если он не двигается. Это досадно. Хотел бы я знать, кто может? Какие-нибудь киноактёры? Скорее всего, нет.

Shoah, Numéro zéro, Mobutu roi du Zaïre, Urgences, Titicut Follies et La Conquête

de Clichy m’ont plus marqué que les meilleures fictions.

Некоторые фильмы повлияли на меня больше, чем лучшие литературные произведения. Помню, как в четырнадцать лет я вышел из кинотеатра после просмотра своего первого «настоящего» фильма. Это был «Андрей Рублёв». На лице у меня застыло мрачное выражение, я старался не смотреть ни на что низменное. Годами после этого я отказывался смотреть фильмы, чтобы не осквернить истинное искусство. Странно, что мне не пришло в голову выколоть себе глаза, как сделал бы на моём месте всякий порядочный средневековый мистик, переживший подобное откровение. Я никогда не пересматривал его с тех пор, я даже больше не люблю его.

J’ai tenté une fois de me suicider, j’ai été tenté quatre fois de tenter de me suicider.

Однажды я пытался покончить с собой, и четырежды пережил искушение его совершить. Я хорошо помню, как, обливаясь слезами, сидел на зелёном бристоле, укрывавшем письменный стол от пролитых чернил, и пилил запястье тупой бритвой «Нева». Что было причиной? Кажется, очередное унижение на уроке физкультуры, но не поручусь. Страх материнского гнева тоже каким-то образом присутствовал, хотя не помню, чтобы меня ругали за неудачи на физкультуре. Бритва была такой тупой, будто задалась целью символизировать тупость сразу всего на свете: учителя физкультуры, урока физкультуры, физической культуры в целом, моей попытки самоубийства в частности и меня самого вдобавок.

Сколько раз меня искушала эта мысль? Бессчетное количество раз. Почему я не поддался искушению? Возможно, мне везло, что я всякий раз вспоминал о ком-то, кому не способен был бы так подло нагадить. А возможно, память о матери, неоднократно угрожавшей мне своим самоубийством, была всё ещё свежа.

Je jette difficilement. Я плохо бросаю. Я плохо ловлю. Я вообще плохо целюсь.

Il m’est arrivé d’entendre, mais pas de voir un fruit tomber de la branche.

Я и слышал, и видел, как падает с ветки плод. Поэтому всегда остро чувствовал правду мандельштамовской строчки: «Звук осторожный и глухой плода, сорвавшегося с древа». И даже пастернаковской: «Где, как обугленные груши, с деревьев тысячи грачей сорвутся в лужи».

Les noms propres me fascinent parce que j’en ignore la signifi­cation.

Собственные имена завораживают меня, безо всякой необходимости это объяснять. Я проводил часы, даже дни, листая атлас мира, выбирая самые экзотические и романтичные названия и тут же их забывая. Единственное, что я помню с нежностью, — это Земля Королевы Мод. Dronning Maud Land. Queen Maud Land. Думаю, после того как я узнал, что королева не имеет никакого отношения к «параду мод», défilé de mode, fashion parade, я начал путать её с королевой Маб и с тех пор не перестаю это делать.

Mes mauvais souvenirs de voyage sont plus drôles à raconter que les bons. Мои худшие воспоминания о путешествиях рассказывать смешнее, чем лучшие. Разве у всех не так? И разве не то же происходит с другими воспоминаниями? Не потому ли самый удачный мой номер — это воспоминания об уроках гражданской обороны? «Товарищ майор, разрешите обратиться», — и все уже смеются.

Je n’ai jamais regretté d’avoir dit ce que je pensais vraiment. Я никогда не жалел о том, что говорил то, что что думал на самом деле. Иногда я жалел, что сказал то, что думал на самом деле. Довольно часто, я бы сказал. Почти всегда. Каждый раз, когда мне удаётся ничего не сказать, я до смешного доволен собой.

Les histoires d’amour m’en­nuient. Je ne raconte pas mes histoires d’amour. Мне не скучны любовные истории. Мало что на самом деле мне скучно. Я всю жизнь пытаюсь рассказать свою собственную, но так и не сумел это сделать. Я и сейчас пытаюсь её рассказать — можете сами оценить результат (нулевой).

Слишком ли это сложно? – вы можете спросить. Ответ — да и нет. Это так же просто и так же эгоистично, как и любовные истории, особенно если ты не сделал выбор вовремя, и тогда его сделали за тебя. Те, кого ты любил, конечно. Оба. Те, кто любил тебя. Оба. И твоя история становится историей одновременно принуждения и отторжения. Такой стала и моя. Точно так же, как моя попытка писать свою историю чужими словами и на чужом языке одновременно. Кто из двоих оказался чужими словами, а кто — чужим языком? Ты сам оказался и тем, и другим.

Je me demande comment je me comporterais sous la torture. Интересно, как бы я повёл себя под пытками. Нас воспитывали в размышлениях об этом. Тот факт, что какой-то француз размышлял о том же, кажется мне трогательным. Под пыткой несчастной любви я начал говорить, но так ничего и не сказал.

Il m’arrive d’être suspicieux. Иногда я бываю подозрительным. А потом мне становится стыдно. Понятное дело, я предпочитаю быть дураком, а не параноиком.

Regarder des photographies anciennes me fait croire que le corps évolue. Разглядывая старые фотографии, я прихожу к выводу, что даже образы тел исчезают вслед за теми, кто их оставил — просто это занимает чуть больше времени. Эта мысль наполняет меня невыразимым облегчением, как если бы я был крепостным, получившим вольную, или грешником, обретшим вечное отпущение грехов за одно лишь чтение Pater Noster и Ave Maria, в проходе между двумя крестами в Calle del Perdon в Венеции.

Je reproche ce que l’on me reproche. Я упрекаю других в том же, в чём упрекают меня.

Je me trouve plus laid de profil que de face. В профиль я кажусь себе более уродливым, чем анфас.

Je suis plus à l’aise avec les vieux qu’avec les jeunes. Я не чувствую себя свободным ни со старыми, ни с молодыми, в обоих случаях мне неуютно.

Je n’aime pas les orteils. J’aimerais ne pas avoir d’ongles. Я не люблю большие пальцы ног. Я хотел бы не иметь ногтей.

Je ne cherche pas les honneurs, je ne respecte pas les distinctions, je suis indifférent aux récompenses. Меня не интересуют награды, я не уважаю отличия, мне всё равно, сколько мне платят.

J’ai du goût pour les gens bizarres. Меня не привлекают странные люди — я сам один из них.

Je ne peux pas mémoriser les prénoms des personnes que l’on vient de me présenter. Я не могу запомнить имя человека, с которым меня только что познакомили.

Je ne fais bourse commune avec personne. У меня всегда был общий банковский счёт.

Je connais mal le nom des fleurs. Я плохо знаю названия цветов. Я бы хотел знать больше, но мне трудно запоминать новые.

Je reconnais le marronnier, le tilleul, le peuplier, le saule, le saule pleureur, le chêne, le châtaignier, le pin, le sapin, le hêtre, le platane, le noisetier, le pommier, le cerisier, le lilas, le prunier, le poirier, le figuier, le cèdre, le séquoia, le baobab, le palmier, le cocotier, le chêne-liège, l’érable, l’olivier. Je nomme, sans les reconnaître, le frêne, le tremble, l’orme, le fusain, l’arbousier, le bougainvillier, le catalpa.

Я узнаю конский каштан, липу, тополь, иву, плакучую иву, дуб, сосну, пихту, бук, платан, орешник, яблоню, вишню, сирень, сливу, грушу, инжир, кедр, тую, кипарис, эвкалипт, баобаб, пальму, лиственницу, миндаль, апельсин, лимон, магнолию, клён, оливу, ясень, осину, земляничное дерево, бугенвиллею, боярышник, ольху, акацию, бутылочное дерево. Я знаю названия бересклета, сумаха, катальпы, секвойи и хурмы, но не распознаю их.

J’ai connu des températures allant de moins vingt-cinq à plus quarante-cinq degrés.
Мне доводилось испытывать температуру от -30 °C до +40 °C и даже выше.

J’ai rencontré des catholiques, des protestants, des mormons, des juifs, des musulmans, des hindouistes, des bouddhistes, des amish, des témoins de Jéhovah, des scientologues.
Я встречал католиков, протестантов, мормонов, евреев, мусульман, индуистов, буддистов, свидетелей Иеговы, кришнаитов, баптистов, субботников, друзов, бахаи, но не амишей, меннонитов, саентологов, езидов, манихеев, зороастрийцев, богомилов, каодаистов и многих других.

J’ai vu la terre, la montagne et la mer. J’ai vu des lacs, des fleuves, des rivières, des ruisseaux, des torrents, des cataractes. Я видел землю, горы и море. Я видел озёра, реки, ручьи, потоки, водопады.

J’ai vu des volcans. Я не видел вулканов.

J’ai vu des estuaires, des côtes, des îles, des continents. J’ai vu des grottes, des canyons, des chapeaux de fées. J’ai vu des déserts, des plages, des dunes. J’ai vu le soleil et la lune. J’ai vu des étoiles, des comètes, une éclipse.

Я видел побережья, острова, пещеры, пустыни, пляжи, дюны. Я видел солнце и луну и их полные и частичные затмения. Я видел звёзды.

Je n’ai pas signé de manifeste.

Я ̶н̶е̶ ̶п̶о̶д̶п̶и̶с̶ы̶в̶а̶л̶ подписал манифест.

Si je tourne en me regar­dant dans un miroir, vient un moment où je ne me vois plus.

Если я поворачиваюсь, глядя в зеркало, наступает момент, когда я больше себя не вижу.

Je me délecte de l’emballage avant d’accéder à l’objet.
Я наслаждаюсь упаковкой прежде, чем добраться до самого предмета.

Visiter des églises m’ennuie, je me demande si, à part quelques spécialistes, il existe des gens que cela enchante.
Посещение церквей меня утомляет, и я задаюсь вопросом, существуют ли люди, кроме нескольких специалистов, которым это действительно приносит удовольствие.

Je ne sais pas nommer les étoiles.
Я знаю несколько названий звёзд, но не могу найти их в небе.

Je regarde les êtres fantastiques dans les nuages.
Я вижу фантастических существ в облаках.

Je n’ai pas vu de geyser, d’atoll, de fosse sous-marine.
Я никогда не видел гейзер, атолл, подводную впадину.

Je n’ai pas fait de prison.
Я никогда не сидел в тюрьме.

J’aime les lumières tamisées.
Мне нравятся приглушённые огни.

Quand j’écris plusieurs cartes postales le même jour, je m’efforce de ne pas relater les mêmes événements, comme si les destinataires pouvaient un jour se rendre compte que j’ai écrit plusieurs fois la même carte.
Когда я пишу несколько открыток за день, я заставляю себя не описывать одни и те же события, как будто адресаты когда-нибудь обнаружат, что я написал одно и то же письмо несколько раз.

Je ne me réjouis pas du malheur des autres.
Я не радуюсь чужим несчастьям.

Je ne me prosterne pas devant une idole de métal. Je n’ai pas pris en horreur mon héritage.
Я не преклоняюсь перед металлическим идолом. Я не испытываю ужаса перед своим наследием.

Je ne cultive pas la terre.
Я не возделываю землю.

Je ne m’attends pas à découvrir de nouvelles merveilles en musique classique, mais je suis certain de jouir jusqu’à ma mort de celles que je connais déjà.
Я всё ещё надеюсь открыть для себя новые чудеса в классической музыке и надеюсь получать удовольствие от уже знакомых мне произведений до самого конца.

Je reconnais m’être trompé.
Я признаю, что был неправ.

Je n’écoute pas du jazz, j’écoute Thelonious Monk, John Coltrane, Chet Baker, Billie Holiday.
Я не слушаю джаз. Я не слушаю Телониуса Монка, Джона Колтрейна, Чета Бейкера, Билли Холидея.

J’ai parfois le sentiment d’être un imposteur sans pouvoir dire pourquoi, comme si une ombre planait sur moi sans que je puisse m’en défaire.
Иногда я чувствую себя самозванцем, не зная почему, словно на меня падает тень, и я не могу её прогнать.

Le niveau sonore trop élevé d’un restaurant gâche mon plaisir.

Если в ресторане слишком шумно, это портит мне удовольствие.

Je regrette rarement d’avoir agi, et systématiquement de ne pas l’avoir fait.
Я редко жалею о своих действиях, но всегда жалею о тех, которые так и не совершил.

Je repense à la douleur des histoires qui n’eurent pas lieu.
Я вспоминаю о боли от историй, которые так и не произошли.

J’ai moins envie de changer les choses que la perception que j’en ai.
У меня меньше желания менять вещи, чем менять своё восприятие их.

Je fais des photographies parce que je n’ai pas vraiment envie de changer les choses.
Я фотографирую, потому что у меня нет настоящего желания что-то изменить.

Je ne pense pas finir en enfer.
Иногда мне кажется, что я кончу в аду. Чаще я думаю, что уже в аду, но потом раскаиваюсь и в страхе осознаю, что всё это может быть лишь детской забавой по сравнению с возможными альтернативами.

Je regarde les photographies anciennes de plus près que les photographies contemporaines, elles sont plus petites, et leurs détails plus précis.
Я разглядываю старые фотографии внимательнее, чем современные: они меньше, а детали на них четче.

Si je me regarde longtemps dans un miroir, vient un moment où mon visage n’a plus de signification.
Если я достаточно долго смотрю в зеркало, наступает момент, когда моё лицо перестаёт что-либо значить.

J’aime remercier.
Мне нравится благодарить.

Je ne perçois pas le délai des miroirs.
Я не могу уловить задержку в зеркалах.

Je n’aime pas plus le cinéma narratif que le roman.
Мне нравятся и сюжетное кино, и нарративный роман.

Les arts qui se déploient dans le temps me plaisent moins que ceux qui l’arrêtent.
Искусство, разворачивающееся во времени, доставляет мне не меньше удовольствия, чем искусство, его останавливающее.

À la deuxième promenade sur un même parcours, je regarde moins le paysage et je marche plus vite.
Когда я иду по тому же маршруту во второй раз, я обращаю больше внимания на пейзаж и иду медленнее.

Si je retarde un coup de téléphone dans lequel il y a un fort enjeu, l’attente devient plus pénible que l’appel.
Если я откладываю важный телефонный звонок, ожидание становится тяжелее, чем сам разговор.

Je suis impatient lorsque j’attends un appel téléphonique, mais pas lorsque je dois en passer un.
Я нетерпелив, когда жду звонка, но не тогда, когда мне самому нужно позвонить.

J’ai plus de bons que de mauvais souvenirs.

У меня больше хороших воспоминаний, чем плохих. Хотя я в этом не уверен. Вполне возможно, я просто не люблю вспоминать плохие, но они всё равно есть.

J’achète les vêtements dont je suis sûr en plusieurs exemplaires.
Когда мне точно нравится какая-то вещь, мне хочется купить несколько штук. Пару раз в жизни я так и делал.

J’ai laissé plusieurs amis copier sur moi en classe.
Я позволял нескольким одноклассникам списывать у меня, но это не сделало меня популярнее.

Je m’enthousiasme à l’idée de lire la biographie d’un auteur que j’aime, et je déchante en passant à l’acte.
Меня воодушевляет идея прочитать биографию любимого писателя, но, когда я действительно её читаю, мой интерес угасает.

Quand je fais des listes de noms, je redoute les oublis.
Когда я составляю списки имён, я боюсь кого-то забыть.

Je lis une demi-heure avant d’éteindre.
Я читаю час перед сном.

Je lis sans lunettes.
Я читаю без очков.

Je ne lis pas sur la plage. Sur la plage, je commence par m’ennuyer, puis je m’habitue, et je n’arrive plus à partir.
Я не читаю на пляже. На пляже мне сначала скучно, потом я привыкаю — и уже не могу уйти.

J’aime les musées, notamment parce qu’ils me fatiguent.
Я не люблю музеи, главным образом потому, что они меня утомляют.

Je ne prédis pas.
Я не делаю прогнозов.

Il m’arrive de prendre conscience que ce que je suis en train de dire est ennuyeux, alors, je m’arrête soudain de parler.
Иногда я осознаю, что то, что я говорю, скучно, и просто умолкаю.J’écris peut-être ce livre pour ne plus avoir à parler.
Возможно, я пишу эту книгу, чтобы мне больше не пришлось говорить.

***
     долго жил среди живых
                              А.Тарковский

среди живых?
среди живущих
теплых, с кровью внутри
чем заняты здесь?
не замечают жизни
в себе
жизни во мне не замечают
я вся в ее потоке
я – ее поток
из жизни в смерть из смерти в жизнь из жизни в смерть из смерти...
как Марсий?
да, среди них снимешь последнюю кожу
смотрите: внутри вас такой же поток
из смерти в жизнь из жизни в смерть из смерти в жизнь из жизни...
при слове "смерть" останавливают свой поток в страхе
замирают, напряжённые:
надень свою кожу
холодно
прикройся

***
соединиться с собой
вот они – мои руки
тыльная сторона кисти (правая)
тыльная сторона кисти (левая)
все ещё не сошел загар
(мытьё посуды, ручная стирка – ау!)
кажутся собранными и крепкими
способными удержать жизнь за ворот
(эй, куда от меня, стоять!)
маленькие, да, оказывается – маленькие!
раньше видела их большими: ошибалась
выпуклые прожилки –
возраст?
легко взлетает кисть – взять чашку
мелькают
всегда перед глазами
я?
младенческая встреча
с собой
в возрасте за сорок


***
так было
маленькое словечко
"нет"
отталкивалась им
от повседневной речи
и
начинала говорить в рифму
нет, я больше тебя не увижу
нет, не будем из одного стакана
нет, никогда и ничей –
так делали они
и я повторяла следом:
"нет, я не то, что вы обо мне думаете"
как это получалось?
не помню
двух- и трехсложники, не слышу вас!
ямба от хорея не...
что остаётся сейчас?
делать стихи из воздуха
из потемневшего, тяжёлого от брызг
приморского воздуха во время шторма
из пропитанной дождем не просыхающей простыни городского
из жесткого при вдыхании ветра на вершине холма
собирать воздух различных мест смешивать его
во вдохе и выдохе
что же потом?
потом ты говоришь мне:
"НЕТ, я не считаю твои стихи стихами"
маленькое словцо "нет" возвращается в мою жизнь


***
живу в твоём сне
не в сновидении
утреннем сне без видеоряда под веками
темный коробок комнаты
золото утра – это тонкие полосы щелей
между планками жалюзи
что перед глазами?
длинная картина Пиросмани
кахетинцы давят виноград
пируют
ручной медведь подходит за подачкой
свадебный поезд
чёрная клеёнка болот Кахетии –
чёрно-золотое видео моего сна
в твоём сне без окон
я вижу сны о чёрно-золотой живописи


***
Честно ли сказать "синий" про цвет
волн, идущих внахлёст от горизонта
вечером, зимой ( в конце зимы)
на поклон к двум придуркам на пляжной скамье?
Принимаем их почести благосклонно,
два замёрзших придурка на пляже, "мы":
руки у каждого скрещены на груди,
ноги вытянуты вперёд синхронно,
взгляды допрашивают по-королевски даль –
что в подвластных нам далях от синевы,
что от вымыслов наших не защищенных
от касаний друг друга "душ", что от пролитого в воды морские дождя?


***
    даже нижние боги хотят быть хвалимы
                                                          Р.М.Рильке
открываю дело:
отдаю себе в убыток
кто нуждается в похвале?
умею хвалить безупречно
отделываю похвалы отменно
они тончайшего помола
вы не заметите, как моя похвала
растворится в вас
станет вашей плотью
а вы сами – в радость себе
меня долго учили хвалить
ах, уроки латыни:
laudatis, laudamus
lauda – безусловный приказ!
даже нижние боги (поверим поэту)
тянутся к этой приманке
придите ко мне
звери, птицы и растения,
воды рек и морей, континенты и острова,
люди, и вы приходите, вы больше
своей планеты больше самих себя,
вы не знаете, как вы огромны
и вы больше, чем травы нуждаетесь в одобрении
я похвалю
и горы запляшут под вашу дудку


***
это я –
с ладонями, мокрыми от слез
даже волосы в слезах!
сколько мне тогда?
12? 15? 22?
сколько мне сейчас?
почему-то в этом
(море слез поднимается к горлу)
узнаешь себя быстрее
чем в радости
покое
мгновенно
отождествляешья с:
"посмотри, никто не плачет – только ты"
и слова благодарности
звучат острее, увереннее
чем в ликовании
как там:
"настойчивей, чем из надмирной ваты"?
это я – вся в слезах, как городской фонтан
из-за чего, дорогая?


***
что может выдерживать
не самая сильная в мире женщина?
почему это возложено на меня?
сердцем принимать сигналы
от близких и отдаленных
мест планеты
образцы ландшафтов севера
и ландшафтов юга
обращены ко мне каждый
своей сердцевинной сутью –
медные сосны над черными ледяными озёрами
солнечные высохшие степные травы
огни абрикосов в сумерничающей листве
столбики дыма крестьянских костров
зелёная муть пахучего южного моря
синие тени гор, не отличимые от облаков над ними –
всем вам должна я ответить:
помню, люблю, наслышана о вашей
трудолюбивой жизни, о вашем терпении
дело в этом холме, который хрустит под ногами все той же степною травой, открывая глазам
окрестные дали?
в моих не устоявшихся чувствах
оставляющих в сердце щели, как
в ящике для почты?
то же с людьми –
почему я должна так понимать каждого, отзываться
своей жизнью на вашу жизнь
почему мне доступны, ясны ваши лица
в предзакатное время
вечернее обездвиженное время
и ваши лица, как остановленные циферблаты?
что я могу?
отвечать отвечать отвечать


***
только кожа
ее поверхностью ограничено мое имущество
границы моих смешных владений –
немного материи, не затратное производство
самообновляющаяся малогабаритная система – вдох-выдох-кровь-всегда-в-одном-направлении
никаких таких имений среди лесов и полей
никаких гнезд, всю жизнь укрывающих от напастей
в колыбели родного пространства
"никаких Багровых-внуков", как писал поэт,
и почерка у меня нет так же
как и у него...
что до этого леса – не мое
и за тем лесом тоже – чужое
мир мой целиком
неделимо


***
не простое
зачем?
если за всю-то жизнь
тебе не стало больше, чем семь
не стало меньше, чем семьдесят
и все
получило свое продолженье
отлаженный быт вселенной –
все под рукой, и волна
не затухнет, пока ее в спину
не толкнет
другая
ДЛЕНИЕ
длится полдень вселенной
и – нет ему
дленье открыто –
обман: окружности и восьмерки
усложнение форм
от сложного
к простому
от замысловатых кружев одноклеточных
уроками точности
к – телу
чистый рисунок:
достаточно одного движения руки
(уголь ли, графит ли)
быстрый росчерк – и готово!
иероглиф
Господень автограф
я
ты
мы ("ты" в острой близости
"ты") –
метка в блокноте пространства
ясная
нет нужды в расшифровке

Автопортрет — это и возможность увидеть себя со стороны, познакомиться с разной собой, понять и полюбить себя, и, в то же время, удобное средство связи с действительностью. Каждый человек, тем более фотограф, видит тебя по-своему. Недаром любящие глаза делают героя съемки красивым. Фотография может показать лучшее в человеке, а может высветить худшие его черты. Увидеть в себе эти особенности — работа над осознанностью. И речь, конечно, не только о внешности.
Во взаимодействии с действительностью некоторые карточки просят визуального участия человека, так они становятся говорящими. А ты сам у себя всегда под рукой. Поймав себя в пространстве, ты будто заигрываешь с вечностью, отделяешься от себя, учишься разговаривать с реальностью на ее языке — честно и беспристрастно. А разве можно быть искреннее с кем-то больше, чем с самим собой. Автопортрет, таким образом, образец такой искренности.

***
я душусь смертью
распространяю изысканный запах
мои духи вызывают удушье у таксиста
я сажусь в машину и шофер начинает заходиться в кашле
смерть срабатывает бесперебойно
таксист открывает окно в надежде на оживление
но смерть не делает осечек
таксист так и застывает у полуоткрытого окна
в то время как я передвигаюсь по городу
в такси с мертвым таксистом
летящим по мнимой памяти
прикатываю к друзьям на мертвом извозчике
а друзья только рады - смерть им товарищ
они колышат ладонями «да я уже тут чувствую»
и нюхают мою приторную невозможную смерть с улыбкой


***
замухоморившее сердце
сжалось тисками и не отпускает
не выдает целебный продукт
произведение сердечной мышцы
говорит зачем вам
у вас и так много
навалом вас заваливаю
а вы не цените ни черта
на что вам еще один или несколько
единиц моей вдохновенной работы
сердце сжалось тисками
заныкивая выработку
пока приступ не пройдет
сердце не успокоится
пока не наладится
неутилитарное производство
никому ненужной продукции
пока не потеплеет
сердце не махнет рукой
а ну вас к черту
вот вам подавитесь

***
борьба со временем не давала покоя
она желала двигаться по нити времен вперед-назад
чтобы было возможно не застревать
в неприятные моменты ожидания
что тут таиться все известно наперед
все рутинные моменты уже давно изведаны
оставалось ожидание тех 1% неожиданностей
что не были предвидены
они были связаны с наличием другого
от которого все зависело
в те моменты эти 1% занимали 100%
тогда нельзя было просчитать все наперед
тогда время растягивалось или сжималось
как губка или резина
она желала перескочить порог просчитываемости
и перешагнуть в зону экшна
разгадать загадку времени
обхитрить его
скалящуюся кровавую морду


***
обтесывая мыслезаготовки
разве она не старается
разве она не корпит
хватаясь за каждую
мимо пролетающую мысль
разве она не изворачивается
иногда высасывая из пальца
в вечной погоне за фундаментом
за основополагающим креплением
для насаждения словес
вот она цепляется мертвой хваткой
вот раскручивает мелкую мыслишку
до нескольких фраз
закатывает ее в футляр оформления
вот пинает под зад
и вуаля стихотворение готово
она диву дается
как это стало возможным
и так каждый раз


***
стоп машина смерти
да здравствует стоп машина
да здравствует звон в ушах
мозговое оцепенение
трясущиеся колени
внезапная испарина
неподдающаяся дверь туалета
и падение в шкаф
тяжелое дыхание над толчком
дыши только дыши
весь эпизод занимает порядка 2 минут
но в голове растягивается на полчаса
больше никогда не буду травить себя
подумала она остывая
громогласная машина смерти
проносится мимо
хотя немного задевает крылом


***
безусловная любовь завела тебя как часы
абсолютно без всякого консента
кто ее просил
спрашивала ли она разрешение
на это нет ответа
безусловная любовь свербит
как чесотка между ног
клацает зубами как паразит
не знает никаких преград
и не понимает границы
нападает без предупреждения
кидается мертвой хваткой
безусловную любовь так просто не выкинешь
она прилипнет хуже банного листа
пока будешь раздумывать
не стоит ли прервать затянувшиеся отношения


***
вопиющее «зияние бога»
бог скалится из-за пропасти
его тень давно исчезла
несколько отчаянных смельчаков
ищут следы исчезновения
вездесущее сияние «убогого века»
чем же этот век так убог
в чем именно экзальтация поэта
нечаянно напавшего на след
или чаянно пресуществившего предельный опыт
тяга к небытию бога
высказанная в слове
переносится наперед к будущему читателю
боязнь обывателя прикоснуться к миазмам
брезгливость и чистоплотность анального характера
полоумный автор, заточенный в башню на много лет
выглядывает из темницы ума
освящая собой все то же зияние бога


***
"состояние невесомости
было достигнуто мной сегодня"
говорит она уверенно своему партнеру
"это состояние достигается во время секса
с правильным человеком"
как завещал тарковский в жертвоприношении
половой акт за созидание земли
каждый раз земля создавалась заново
планета была спасена от разрушения
останавливались хирошима и холокост
людские жертвы пресекались
разлив иррациональной агрессии
был вылечен и истощен
пока она висела в состоянии невесомости
с правильным человеком
все хвори исцелялись
и время останавливалось
в спальном районе
недоступном для злонамерений


***
если мы остановимся в машине на обочине
и начнем сцену орального секса
то все ездоки из соседних машин захотят того же
тебе придется их всех удовлетворять
5-10 человек зараз
тогда ничего не останется как на заднице вытатуировать слово «шлюха»
и открыть онли фэнс аккаунт
тебе придется дрочить на камеру
и удовлетворять запросы непривлекательных мужчин
можно будет забыть о карьере в серьезной институции
так как ты десять раз нарушишь коуд оф кондакт
опозоришь родную институцию и она от тебя отречется
низвергая твое существование обратно в ад
из которого ты нечеловеческими усилиями выбралась наружу
но и то время от времени замечала завывания
доносящиеся из-под полы верхних слоев этой скорбной обители

目

Если долго ехать на запад, рано или поздно попадёшь в земли царства Му. В тех местах жители не выходят из дому без железных масок, которые прикрывают их лица с утра и до вечера. Снимают эти маски лишь на ночь глядя, перед самым отходом ко сну. Появление на улице без маски приравнивается к убийству и карается смертью. В день совершеннолетия каждый получает в дар выкованное для него одного железное лицо, которое он обязан хранить как зеницу ока на протяжении всей своей жизни. Считается, что выражение этого лица и есть истина человека, а то, что под маской – всего лишь жалкое подобие истинного.

В общественном устройстве такого рода имеются свои преимущества: обман, умолчание и двуличие в отношениях между людьми становятся невозможными. Что бы человек ни сказал, как бы ни поступил, черты железного лица выдадут правду помыслов его и деяний. Ложь стала бесполезной, поэтому со временем люди Му совершенно разучились лгать, зато их язык помимо обычных слов включает в себя множество ритуальных жестов, покачиваний и поворотов головы.

Государственное уложение этого царства приводит к развитию особого чувства ответственности перед многочисленными существами, обитающими в Поднебесной: в течении одной жизни каждый обязан воплотить и осуществить в себе всё то, что выражает облик, данный ему свыше. Говорят, если сразу после смерти благородного мужа снять маску, бывшую его лицом долгие годы, то под маской обнаружится её точная копия из костей и мышц.

首

Лэй Дэмин из провинции Шэнси был большим любителем старинной поэзии. То и дело он подумывал о том, чтобы составить свою книгу стихов, но слишком хорошо разбирался в предмете, чтобы действовать поспешно и опрометчиво. Словесная работа приводила его в уныние: рядом с заслуженными словами древности его собственные слова казались неубедительными и никчемными. 

Десятилетиями Лэй Дэмин откладывал составление книги, а когда заинтересованные друзья задавали вопросы, отнекивался, ссылаясь на занятость. 

Наконец, он состарился и потерял всякую надежду на благополучное завершение трудов.

Однажды ему явилась Лунная Небожительница Чанъэ, она влетела в ночное окно и села у изголовья постели: 

– Лэй Дэмин! Лэй Дэмин! Встань и пиши! 

– До рассвета далеко, я ещё полежу, – проворчал старик, – слова мои ничего не стоят, так что незачем и вставать. 

– Я принесла тебе новые слова! – ответила Чанъэ, – невиданные, неслыханные, неведомые в Поднебесной, сладкие как Лунный Персик, ёмкие как пороховая пыль, эти слова в великом множестве произрастают в садах Луны, но никому из здешних неведомы.

– Разве можно писать такими словами? – спросил Лэй Дэмин, – даже если я разберу их, нужно выучиться лунному слогу, даже если выучусь, никто из людей не поймёт ни слова… 

– Ах, бедный мой Лэй Дэмин! Столько лет ты посвятил изучению поэтического вещества, но так и не понял, что все до единого стихи написаны лунными словами. Никто из смертных не понимает этих слов. Вы можете лишь наслаждаться ими, ибо их суть – чистое наслаждение, но вкусить их истины способны лишь небожители. Ни один из поэтов Поднебесной не писал для людей, на языке людей, рассчитывая на скудные способности людей, все они писали для нас. Так что встань и пиши, Лэй Дэмин! Таков твой путь, таков твой удел, пришло твоё время. 

С этих самых пор каждую ночь во сне Лэй Дэмин изучал лунные слова, которые разительно отличались от обыкновенных: не были они предназначены для разговора или обмена мнениями, для распри или любви, для счёта или распоряжений по дому.

Слова эти годились лишь для стихосложения. 

Минули годы. Книга была готова. 

Её ждали так долго, что она стала легендой раньше, чем была издана. Из всех концов Поднебесной съехались ценители поэзии, и Лэй Дэмин читал им. 

Никто из присутствующих не знал лунного языка, тем не менее, внимали они в молчании. 

Когда чтение закончилось, Лэй Дэмин медленно поднял голову, ожидая порицания и упрёков.

К его изумлению, собравшиеся на все лады принялись расхваливать книгу, сравнивать его труд с поэтическими подвигами древности, и тогда Лэй Дэмин заплакал. 

Только теперь – глядя на счастливые лица людей – он понял, как обманывался прежде, превознося стихи, наслаждаясь ими, но не зная их языка – настолько инакового, чужого, что люди способны обучиться ему лишь во сне.
面

Одному вельможе по имени Жуань Хэпин удалось разыскать говорящее зеркало из Хуанчжоу: всякий, кто осмеливался заглянуть в это зеркало, должен был ответить на три вопроса. Если ответы были верными, дух зеркала превращал человека в бессмертного-сяня. Если ответствующий ошибался, погибал на месте. 

– Знаете ли вы то, что знаете? – спросило зеркало. 

Жуань Хэпин задумался: «Если ответить «знаю», зеркало решит, что я возгордился. Но если ответить «не знаю», оно – того и гляди – рассердится и убьёт меня.» 

– Я не знаю даже малой толики того, что знаю, – ответил он с лёгким поклоном. – Но кое-что я всё же знаю – даже о том, чего вовсе не знаю. 

Отражение в зеркале удовлетворённо улыбнулось.

– Кто таков Жуань Хэпин? – спросило отражение. 

– Три иероглифа на рисовой бумаге, – мгновенно ответил вельможа.

Похоже, этот ответ куда меньше понравился зеркалу, однако после короткой паузы, последовал третий вопрос: 

– Что зеркало отразить не способно?

«Какое именно зеркало?» – хотел было уточнить Жуань Хэпин, но вовремя вспомнил о правилах поединка: вопросом на вопрос отвечать было нельзя. От мысли о близкой смерти пот выступил на его лице, раз за разом он безуспешно пытался сосредоточиться. 

Прошла минута, за ней другая. 

Отражение в зеркале бесстрастно наблюдало за ним. 

«Всё, что способно отразиться, – подумал вельможа, – само является отражением. И лишь то, что отразиться не способно, является тем, что порождает отражения. Но что это? Можно ли описать это словами? Как вообще можно говорить об этом? Каков правильный ответ? Мне придётся найти его – или умереть!»

Он так глубоко сосредоточился на вопросе, что совершенно позабыл о себе. Глаза сами собою закрылись, тело стало лёгким как пёрышко, дух воспарил, и разум раскрылся так широко, что на одно-единственное мгновение в нём – как в зеркале – отразился весь мир.

Когда Жуань Хэпин открыл глаза, оказалось, что лицо его больше не отражается в зеркале. Он сам был ответом на третий вопрос, и путь его разума стал водою бессмертия.

глаза верстают зря
книгу дня
где
листья с дуба летят садов деколь
поле нерешённых задач
секреты ночного неба
спокойная магнитосфера
я обездвижен
а рта капкан сном открыт
открыт калейдоскоп ладоней
это моя среда
это моя работа
хочется смерти больше всего
хочется смерти больше всего
листья с дуба летят садов деколь
секреты ночного неба
спокойная магнитосфера
поле нерешённых задач
в детстве места
всё более случайны
а не зря ли в бой ведут нас
с этим небом облака

вы вновь в меня слова спешите
пока в находках
сказитель не исчез
пока я мою яблоки 
ты замечаешь тишину
а по углам конфеты

детство в земле
и земля под ногами
осталась только снов земля
спи я
запомнилась бы
событий пагинация
детство в земле
и земля под ногами
а не зря ли в бой ведут нас
с этим небом облака
воробьёв поднялись
лавровые листы и груша
фасоль чеснок чернослив аджика
umbracula
старые рыбаки 
которым моря
не так глубоки
чтоб бояться за табак
каштаны разлетаются
ломаются где-то ветви
хочется смерти больше всего
прокурен угол
но не спешим домой
детство лавровое
umbracula umbracula
ты замечаешь тишину
хочется больше всего
глаза вдали теперь от образов
вдали от заблуждений
спокойная магнитосфера
остывшие столы
а в окнах чёрные
сосен стволы багульник
сосен стволы багульник
сосен стволы багульник
сосен стволы багульник
детство в земле
и земля под ногами
каштаны разлетаются
ломаются где-то ветви
я
сосен стволы багульник
папоротники зонтики
папоротники зонтики
umbracula
умбоны грибов зелёные
чёрные розовые
umbracula
умбоны грибов зелёные
чёрные розовые
тоска от жизни отстаёт как кожа
спи я
запомнилась бы
событий пагинация
воробьёв поднялись
лавровые листы и груша
umbracula
осталась только снов земля
хохлома холодная задвинья в фонарях
секреты ночного неба
я обездвижен
а рта капкан сном открыт
в детстве лишь мечты
случайностей не знают и оттого
плотнее настоящего
и оттого поле нерешённых задач
воробьёв поднялись
лавровые листы и груша
оглядываться не спеши
не бойся оглянуться
спи я
запомнилась бы
событий пагинация
хохлома родниковая
клёна и каштана
калейдоскоп
шерсти и семян
калейдоскоп
мрамора с песком
досок с железом

луна
глаза вдали теперь от образов
вдали от заблуждений
был тёмный будто дёготь
разведённый лес
прокурен угол
но не спешим домой
где
листья с дуба летят садов деколь
был тёмный будто дёготь
разведённый лес
раздваиваются
остаточные мысли
поебаться да закусить
а не зря ли в бой ведут нас
с этим небом облака
глаза верстают зря
книгу дня
глаза вдали теперь от образов
вдали от заблуждений
смерти хочется
поебаться да закусить
осталась только снов земля
как полнолуние без медяков
как полнолуние без медяков
как полнолуние без медяков
как полнолуние без медяков
где
листья с дуба летят садов деколь
хохлома холодная задвинья в фонарях
кирза фанера луж ржавь
тоска от жизни отстаёт как кожа
спи я
запомнилась бы
событий пагинация
другим
порой даже в забытом месте
мудрость встаёт с ножом

старые рыбаки 
которым моря
не так глубоки
чтоб бояться за табак
собираются
как ручейки
настойчиво и странно
фрактальные
сорняки
снежные ожидаются
крокодилы по
лисичкам бульваров
столы ты собираешь
из героев

рай
лёгкие пыльцу
вдруг перестанут
крижить
рай

нет якорных сонантов
в материальных языках
есть двери люки щели

я
рай
на тебя хочу
как на ковчег
смотреть

го в гавани каштанов
лениция боли
лениция правды
выбоины старые любви

гости смеются над
чувствами в объектах
застывших
го в гавани каштанов
лениция боли
лениция правды
выбоины старые любви

гости смеются над
чувствами в объектах
застывших

я
рай
на тебя хочу
как на ковчег
смотреть

нет якорных сонантов
в материальных языках
есть двери люки щели

где
листья с дуба летят садов деколь
осталась только снов земля
порой даже в забытом месте
мудрость встаёт с ножом
уныние сплошное
тоска от жизни отстаёт как кожа
уныние сплошное
покуда тебя нет

я
медиков 
аптекарей
глаза и листья

листья
пожеланий облака
мрачных мыслей облака
земли эпоса
шаров пирамид и тыкв
уныние сплошное
покуда тебя нет
каштаны разлетаются
ломаются где-то ветви
как полнолуние
без медяков
хохлома холодная задвинья
в фонарях
где
листья с дуба летят садов деколь
тоска от жизни отстаёт как кожа

теперь я прибегну и к
волшебству вина
почему ты плачешь 
просто сразу мыслей в голову
пришло много

Ⅹ(21-22)


 
с любовью 
umbracula
и земля под ногами
umbracula
сосен стволы багульник
сосен стволы багульник
есть люди
      хочешь или нет
к спагеттификации
приводят
с любовью 
umbracula
и земля под ногами
umbracula
каштаны разлетаются
ломаются где-то ветви
ты замечаешь тишину
сосен стволы багульник
umbracula
каштаны разлетаются
ломаются где-то ветви
ты заменяешь тишину
umbracula
и земля под ногами
umbracula
сосен стволы багульник
куда ни глянь
всюду будущее
сосен стволы багульник
umbracula
каштаны разлетаются
ломаются где-то ветви
ты замечаешь тишину
сосен стволы багульник
umbracula
каштаны разлетаются
ломаются где-то ветви
ты заменяешь тишину
секреты ночного неба
всё более случайны
всё более случайны
всё более случайны
это моя среда
тебе открыт калейдоскоп 
ладоней
теперь теряешь тишину
тайны ненужные
umbracula
тайны ненужные
мой человек не термометр
чтобы сказать что в нём
что-то деления шкалы выше
или ниже
сказ скальда тих
промозглых вееров районных
и нити красные и слабый стук
на шорохи от мги
есть люди
      хочешь или нет
к спагеттификации
приводят
сказ скальда тих
ты уходишь бесконечно далеко
мокрая насквозь в темноте обувь
сказ скальда
umbracula
сказ скальда тих
куда ни глянь всюду будущее
куда ни глянь всюду будущее
другой бы на моем месте подумал
но такого нет
человек познает фрактально
мокрая насквозь в темноте обувь
тайны ненужные
путь не забывай домой 
umbracula
липы с любовью
жёлтый жёлтый
теней кричащих птичья калька
промозглых вееров районных
и нити красные и слабый стук
на шорохи от мги
мой человек не термометр
чтобы сказать что в нём что-то
деления шкалы выше или ниже
другой бы на моем месте подумал
но такого нет
тайны ненужные
человек познает фрактально
куда ни глянь всюду будущее
жёлтый жёлтый
подозрительность
жёлтый жёлтый
подозрительность
подозрительность
жёлтый жёлтый
теней кричащих птичья калька
промозглых вееров районных
и нити красные и слабый стук
на шорохи от мги
мой человек не термометр
чтобы сказать что в нём что-то
деления шкалы выше или ниже
тайны ненужные
липы с любовью
нормальные функции не спешат
нести в рецепторы пыльцу свою
нормальные функции не спешат
нести в рецепторы пыльцу свою
рефракция
рефракции каденции
умбракулумы
теней кричащих птичья калька
и земля под ногами
галька
фитоязычество
фитоязычество
фитоязычество
умбракулумы
сосен стволы багульник
сосен стволы багульник
умбракулумы
каштаны разлетаются
ломаются где-то ветви
ты замечаешь тишину
сосен стволы багульник
доля любви нашей скобки
умбракулумы
доля любви нашей скобки
каштаны разлетаются
ломаются где-то ветви
ты заменяешь тишину
умбракулумы
доля любви нашей скобки
и земля под ногами
умбракулумы
сосен стволы багульник
сосен стволы багульник
двери лестницы мосты перекрёстки
всё это ловушки для нашей любви
умбракулумы
почести туч гимны гало
глухо
двери лестницы мосты перекрёстки
всё это ловушки нашей любви
каштаны разлетаются
ломаются где-то ветви
ты замечаешь тишину
хочется
мне тоже хочется так сейчас
хочется
озёр ряска песок
потребности привычки возможности
сосен стволы багульник
умбракулумы
двери лестницы мосты перекрёстки
всё это ловушки нашей любви
доля любви нашей скобки
каштаны разлетаются
ломаются где-то ветви
ты заменяешь тишину
секреты ночного неба
всё более случайны
всё более случайны
всё более случайны
это моя среда
тебе открыт калейдоскоп 
ладоней
с любовью
с любовью
с любовью
с любовью
с любовью
с любовью
умбракулумы
сказ скальда тих
ты уходишь бесконечно далеко
мокрая насквозь в темноте обувь
сказ скальда
умбракулумы
мокрая насквозь в темноте обувь
если есть в этом что-то божественное
то почему не остановиться
доля любви нашей скобки

Ⅹ·27

Я, наверно, потомок охотников и скальдов,
Тех, что длинными ножами приканчивали лося,
Делали из жил его струны для лютни
И похищали заслушавшихся женщин
У лесных родников –
Потому что
Не умея плавать, я водил яхты,
Боясь высоты, забирался в горы,
Плохо зная языки, переводил поэтов,
И всё что снилось мне – снилось легко!

Хотя, конечно,
Уличная поножовщина – не театральная драка,
Настоящая война – не сценические латы, или пожары...
Неужели это правда, что я действительно старый?
Чем же от «тогдашнего» я отличаюсь, однако?
Кажется, только тем,

Что устрицы – вместо целого моря,
Что рыжики – вместо целого леса,
И колокольчики дальних коров
Звенят, будто ванты яхт, выволоченных на песок.
Но по-прежнему голос не растворяется в хоре,
Драгоценная рифма не теряет веса,
И по-прежнему мелкие королевства слов
Объединяются в империи строк!

                                                   5 сентября 2010

ЕЛЕНА КАССЕЛЬ:

Хм. Автопортрет? Сказка ложь, да в ней намёк.
И вообще свет мой зеркальце. Только кто ж правду доложит. Есть льстивые добрые, вот у меня в ванной такое. Смотришь и думаешь, ну, почему же всем очевидно, что мне не 30, ну, пусть не 40. И зеркало задумчиво кивает.
Но зеркало в лифте злобно щурится, язык показывает и тычет тощей грязной рукой мне прямо в лицо. Да ладно!
А через 20 лет меня, вероятно, не будет, а коли буду, ну, точно не смогу прыгать – вот как сегодня прыгала по клетчатому полу, прислушиваясь к собственным ногам – нет, не жалуются. А плавать? Ну да, дяденька, которого я каждый год вижу, – он приходит на пляж на костылях, сбрасывает их у воды и плывёт к буйкам. И ещё – Вася – моя последняя собака. Я часто думаю – вот что-то случилось в последний раз... Чёрт с ним с первым поцелуем и с первым боем, – вот последний...
Я ужасно необразованная, лучшее в детстве, в подростковости – на родительской тахте с корзиной пахнущих на всю комнату яблок и с книжкой, но книжки – по сто раз прочитанные любимые, и никакой систематичности. А притворяться умею. И открывая предисловие к Сильвии Плат в лит. памятниках, которое я написала 25 лет тому назад и из него мало что помню, – радуюсь – ай да, Пушкин, ай да молодец!
Не написала ни романа, ни рассказа. В бутылку что положить? Чтоб плыла она по морям-по волнам, чтоб кто-нибудь когда-нибудь на каком-нибудь берегу выудил её склизкую, в ракушках...
Есть, как у всех, у меня сундук с сокровищами, – там цепляются друг за друга запахи брезентовой палатки и лапника, мокрой сирени, свежих огурцов, тёплых собачьих лап... Чего там только нет, в этом сундуке, – доставай, перебирай, подбрасывай и лови сокровища...
И мы идём с Васькой по солнечному вечернему лесу, и все наши собаки с нами, И Вася, которой Васька не знал... Я не выношу, когда вместо умереть говорят «уйти», и когда говорят, что собаки и кошки «уходят за радугу».
Я иду по дороге – лес сменяется полем, деревня мелькнула, опять лес, мост через реку, а вот и море сквозь сосны где-то внизу. Дорога поворачивает, я иду по пляжу, по песку... Сменяются времена года – иду, иду, иду. Если не останавливаться, то перегонишь время, его падающие с шуршаньем, или со звоном секунды отстанут, – и наступит вечность – мы с Васькой идём-держимся за руки, идут собаки, возникают рядом люди, вот мама в шерстяном голубом выцветшем берете, в потёртой чёрной шубе, – мы идём-идём-идём...

1.
сложно даже сразу вспомнить
когда началась моя трудовая
биография
первой работой за которую
я получила деньги
была школьная практика 
на камвольном комбинате
я работала оператором 
ленточного оборудования
целых три недели
и это было самое скучное 
время в моей жизни
потом я устроилась рабочим
на городской раскоп
и целый месяц перебирала
сырые супеси в поисках
интересных находок
ничего особо ценного
насколько помню
так и не нашлось

это удивительно
но мне очень хотелось работать
в старших классах школы
чтобы иметь свои деньги
и какую-то минимальную
независимость

во время учебы в вузе
я тоже часто работала
на городских раскопах
летом это было весело
и даже прикольно
у нас была своя компания
и общие интересы
на последнем курсе
устроилась лаборанткой
в археологический центр
зимой надо было 
фиксировать находки
и заполнять бесконечные таблицы
с фрагментами керамики
древней и не очень
летом на раскопе нужно
было руководить рабочими
следить чтобы они 
не уничтожили какие-нибудь
ценные для науки артефакты
собирать находки
и фиксировать стратиграфию
но рабочих постоянно
не хватало
они уходили в запой
надолго пропадали
постоянно увольнялись
потому что платили им мало
даже меньше чем нам
на стройке можно было
получить в несколько раз больше
помню как ржал строитель
с соседней площадки
когда узнал размер нашего заработка
и вот мы женщины и девочки
от двадцати до сорока 
сами брались за лопаты
и тяжелые носилки
чтобы вовремя закончить
проект и выполнить
условия договора
ведь мы были очень 
ответственными и работящими
как и положено женщинам
из провинциального города
гражданкам страны 
только что ушедшей
в небытие

современные продвинутые 
мальчики и девочки
просто поменяли бы работу
взяли бы вот так просто
и сменили вид деятельности
на более удобный и комфортный
с большей зарплатой
и гибким графиком
но в твери тогда 
не было работы 
а за ту что была
не платили зарплату
вот просто не платили и все
деньги якобы копились 
на счете в банке
на руки выдавали минимум
жить на который было 
невозможно
единственная альтернатива —
пойти торговать на рынке
мною не рассматривалась
потому что нет у меня
для этого склонности
и таланта
продавать я не умею
(умею только много
и хорошо работать
за маленькие деньги
или вообще бесплатно)

через два года нам тоже
перестали платить зарплату
все лето я прожила на салате
в который добавляла фасоль из банки
одной банки хватало на три салата
одного салата хватала на весь день
не удивительно что дело 
закончилось тяжелой депрессией
я больше не могла 
и не хотела работать 
хотела только умереть
чтобы все это поскорее 
закончилось
но все-таки не умерла 
а просто уволилась
и уехала в москву
остатки зарплаты мне выплатили 
только года через два 
к тому времени деньги уже 
сильно обесценились

2.
в москве работы было много
какой хочешь
бурно развивалось все
и особенно были нужны
люди со знанием
иностранных языков
я знала немецкий
и чуть-чуть английский
так что легко устроилась
в немецкую контору
по дорожному строительству
секретарем-переводчиком
с английского языка
переводить нужно было
раз в полгода два предложения
так что знаний моих 
вполне хватало
на самом деле я делала все —
отвечала на звонки
подавала кофе
писала письма
отправляла факсы
делала копии
выслушивала бесконечные
истории из жизни 
других сотрудников
заказывала для офиса канцтовары
и расходные материалы
однажды на меня свалилась
ведомость поставок щебня
которая никак не сходилась
ни у снабженца
ни у бухгалтера
и я тщательно сверила эту ведомость
со всеми накладными за год
и когда результат сошелся
до копейки испытала нечто
вроде просветления
через год мне стало очень скучно
и я поступила на второе высшее
в московский государственный
университет
учиться было интересно
а работать не очень
поэтому я уволилась
чтобы сдать за один год
оставшиеся курсы
и начать какую-то
новую интересную жизнь

3.
я окончила московский филфак
с красным дипломом
и немедленно поступила
в аспирантуру
не знаю зачем мне
это было нужно
ведь тогда преподавателям 
вузов платили очень мало
меньше чем уборщицам
в тех же самых вузах
(вот так после развала ссср
восторжествовала
социальная справедливость)
вероятно мне просто
нравилось учиться
или же сработали скрытые
родительские амбиции
(никогда не знаешь
что там выползет из твоего
собственного подсознания)
как бы там ни было
время было прекрасное
мне даже платили
маленькую стипендию
я ходила на занятия
писала диссертацию
и немного подрабатывала
готовила к экзамену
по русскому и сочинениям
переводила что придется
с английского и немецкого
и работала в архиве
над публикацией переписки
одного русского писателя
с его большой поклонницей
писатель мучился от безденежья
непризнанности и отсутствия
семейного тепла
его поклоннице не хватало
любви и духовности
кроме того она сама
пыталась что-то писать
так что они нашли
друг друга и создали вместе 
больше четырех томов 
эпистолярного наследия
работы хватало
хотя сам писатель
мне не нравился
его слабый талант
казался мне переоцененным 
зато в рамках другого проекта
я перепечатала все письма
жены Блока Любови 
Дмитриевны Менделеевой
к самому Блоку
и вот эта работа стала
для меня очень важной
и много для меня 
значила

4.
потом я наконец защитилась
пришло время искать
«нормальную» работу
и как-то решать
жилищный вопрос
потому что на тот момент
жила я в коммуналке
и ощущала свое бытие
исключительно 
как временное
на доплату при разъезде
в архиве или вузе
было не заработать
к тому же тогда я уже
активно участвовала
в московской литературной
жизни в самых разных
качествах
так что бесплатная работа
«по душе» у меня уже была
причем в больших количествах
теперь нужно было найти
такую где платили бы деньги
вот так я оказалась 
сотрудницей предпродажного
отдела одной большой
европейской компании
прокладывавшей интернет
и подключавшей к свифту
самые разные организации
как выяснилось недавно
так называемые коллеги
по литпроцессу
смеялись над моей 
офисной работой
и считали ее чем-то
недостойным
и совершенно зря
это был интересный опыт
хотя я ничуть не огорчилась
когда он закончился
а ушла я оттуда
потому что наш отдел
расформировали
и новый начальник
мне совершенно
не нравился
сразу было понятно
что мы никогда
не сработаемся

6.
потом был прекрасный год
подработок и попыток
устроиться куда-то
где мне будет действительно
интересно
сначала меня взяли
на небольшой проект
в музей цветаевой
надо было вносить 
в электронную базу книжки
из музейной библиотеки
было интересно
но очень холодно —
приходилось сидеть
в пристройке которая
почти не отапливалась
платили конечно мало
а еще однажды
я пришла на общую встречу
и вдруг увидела что почти
все сотрудницы в возрасте
очень похожи на состарившуюся
марину цветаеву 
это меня просто потрясло
так что я оттуда бежала
в некотором священном ужасе
тем более что мне тогда
предложили работу мечты
в одном издательстве
но там тоже ничего не вышло —
продержалась я ровно месяц
потом отдел закрыли
а в другой я решила
не переходить
у издательства не было
никакой стратегии
поэтому они бессмысленно
дергали сотрудников
и пытались раскручивать
откровенных графоманов
которых бесполезно было 
даже редактировать
рукописи надо было
утверждать на общем собрании
где на тебя буквально орали
директор издательства
и начальники других отделов
требуя доказательств того
что предлагаемая рукопись
будущий бестселлер
ну все это нафиг подумала я
и ушла обратно на фриланс
переводить с немецкого
большую книгу
о здоровом питании
после всех этих переживаний
мне была необходима
передышка

7.
через несколько месяцев
по предложению друзей
я устроилась 
в техническую службу
одной телевизионной
программы
моей задачей было печатать
и редактировать субтитры
я считала эту работу
временной
но задержалась на ней
больше семи лет
с перерывом на отпуск
по уходу за ребенком
в этой работе был
прекрасен график
утренние смены
начинались в десять
вечерние в два
и я наконец-то 
начала высыпаться
но работа была малоподвижной
и малоинтеллектуальной
зато я вполне ознакомилась
с развлекательным 
репертуаром российского тв
хотя и без этого разумеется
могла бы обойтись
тем более что я всегда 
терпеть не могла телевидение
и мне физически 
не нравилось находиться
на территории телецентра
но это не было реальной
проблемой потому что
я с детства привыкла
что работа есть работа
она не обязательно 
должна нравиться 
но обязательно должна 
приносить деньги адекватные
затраченным усилиям
тем более что по-прежнему
надо было решать
жилищный вопрос

времена тогда
были еще относительно
вегетарианские
в развлекательном контенте
почти не было политики
но вся внутренняя система
по-прежнему была
глубоко советской
и это внушало большие
опасения которые
накладывались на мою
прежнюю нелюбовь
к телевидению
(телевизор у меня 
сломался в 1996 году
и больше я его
никогда не смотрела)
однако график позволял
сочетать эту работу
с литературной деятельностью
так что там даже одно время
работали несколько поэтов
и парочка прозаиков
но после отпуска по уходу
оказалось что ситуация 
в отделе катастрофически 
испортилась
образовались какие-то партии
которые интриговали
и травили друг друга
утренние смены теперь
начинались в восемь
и много было срочной
нервной работы
так что когда травля
дошла и до меня
я с необыкновенной
радостью написала
заявление об уходе
и навсегда покинула
это мрачное и затхлое
заведение

8.
особенно радовалась
я тому что наконец-то
уходила работать
туда куда всегда хотелось —
в детскую библиотеку
и это действительно была
самая прекрасная работа
в моей жизни (из тех
за которые хоть что-то
платили)
моей задачей теперь было
писать про детские книжки
и статьи о детских писателях
для библиотечных сайтов
но не все было так просто
прежние сотрудники отдела
уволились со скандалом
детсколитературная
общественность
их поддержала 
и начала травить всех
кто пришел на их место
и занялся переформатированием
этих библиотечных проектов
мне сразу было сказано
что меня никогда не признает
эта тусовка
что никогда мне не стать 
своей в российском детлите
но если честно мне к ним 
не очень-то и хотелось 
своего «взрослого»
литературного сообщества
вполне хватало
так что кончилось все
вооруженным нейтралитетом
они нас поносили за глаза
отдел дружно скрипел зубами
и терпеливо работал
над проектами
вероятно и до сих пор
продолжается эта 
пламенная ненависть
способная пережить все
и распространиться 
далее в веках
громокипящая ненависть
детских писателей
но плюсов в этой работе
было гораздо больше
у нас был отличный 
коллектив много
интересных прекрасно
иллюстрированных 
детских книг
о которых можно было
писать статьи
или просто рассматривать
и радоваться иллюстрациям
приходя утром на работу
особенно прекрасна 
библиотека была тем
что мое рабочее место
находилось прямо 
рядом с книгохранилищем
через две стенки от меня
стояло на полках
триста тысяч томов
и каждый день
приходя на работу
я испытывала от этого
чистейшее
ничем не замутненное
счастье

продолжение следует

2024-2025

СУМЕРКИ, ВПОЛГОЛОСА

Вчера, успокаиваясь под одеялом и смаргивая мрак, я вспомнил – исподволь – октябрьский день, его живой осколок, проведённый во Франкфурте между праздным перемётыванием от павильона к павильону книжной ярмарки и официальным визитом, потребовавшим костюма, в который я обязательно влез, и в который всё ещё был одет, когда погас свет в опустевшей приёмной гостиницы. Я помню как шарил в несоразмерной бедру сумке, болтавшейся на мне на выставке и в транспорте и на бульварах и в переулках, как сквозь рекламные ворохи, гаджеты и мёрч, со скрежетом и уханьем продавил болванку с ключом и отразился с ней в мутной двери между сдавленными шорохами номеров и околевающим городским пространством под названием "Зоосад", в котором кривые улочки расходятся трещинами от тяжёлого ядра подземной станции и упираются в слепой кирпичный забор.

Так сужался и ускользал от меня тот день, и пребывая рядом, я застил его очертания себе сам; цепь событий, как скайлайн, требует удаления во времени, чтобы сложиться в фабулу и сразу кануть в мутный бульон переживаний. В сгустившейся темноте вчерашнего дня я увидел себя хороводом фигур во Франкфурте в октябре, кажущихся, движущихся, преходящих. Отсюда я и сделаю теперь размытый снимок, после чего всё это, немного поколыхнув мои пустоты, нырнёт под облака.

Ко второму по величине букинисту я поехал на трамвае, шёл дождь, на двери висел звоночек. Магазин казался пустым, но стоило мне неуклюже присесть и погладить мокрым пальцем лисьи пятна подо льном переплёта, как из глубоких пустот в лабиринте полок возникли две девушки и громко благодарили скрытого торговца (с пустыми руками, ни за что!), который из-за этого невовремя закрутил радио, показал полголовы и открутил его на прежнее место. Надо мной звякнула, скрипнула, хлопнула дверь. Я выпрямился и двинулся вглубь систематики, руководствуясь ярлыками, расставленными за несколько эпохальных сдвигов до современности, как наобум. Голова торговца ни разу не признала моего присутствия, хотя я попробовал на пути несколько осветительных приборов, уронил стопку печатного материала и неоднократно выпихивал из прохода сумку, чтобы прошли посетители, которых то и дело выдыхали, словно эктоплазму, мглистые проёмы. Иногда, вытащив том, я видел в просвет, как голова с бородой отвлекалась от своих книжных дел и отвечала на телефонный звонок или проводила непокупателя жёстким взглядом, но на мои действия она не реагировала совсем. Мне случился Герхард Майер объёмом в несколько трамвайных остановок, и я пронёс его флажком над полутора метрами эзотерического пустоплётства, помеченного табличкой Philosophie. Когда кондовая философия ткнулась мне в колено, я уже устал ей интересоваться.

В Берлине прочитанный незнакомыми Герхард Майер не попадался мне ни разу, но мне не захотелось сказать об этом книгочёту; я посыпал монетами развалистый книжный нанос на некотором расстоянии от доступных ему приборов и оборудования и убежал через дверь вот с этой коричневой тетрадью. На странице 38 (на соответствующем автору немецком) сообщается: “Возникает ощущение отупления, мыслительный процесс затруднён”. Занимательно, что страница десять (“Торможение экспресса отозвалось у д-ра Хелены В. давлением в бёдрах...”) заложена квитанцией на покупку книги Этгара Керета “Трубы”, приобретённой в магазине Стемацки в аэропорту Бен-Гурион 23-го августа 2009г. у кассирши по имени Анна. Покупателем мог быть я сам, так как я действительно читал эту книжку в начале десятого года и регулярно летал в те годы в Израиль, но как эта квитанция попала в нечитанного Майера и предсказала моё прошлое? Анна, Вам слышен странный отзвук? Или это невероятно чужая квитанция?

Улицу обсыпало большими пятнами невидимых капель. Я засеменил в сторону тёплого света пекарни, и на костюме заблестели мокрые хвосты, а потом повалились водяные шторы складками взахлёст. Клиентов не было (хотя я смутно помню, как кто-то протиснулся в дверь, и как я смахивал крошки с их жирных теней на брошенной газете), я вдавил сумку в багровый пуф и обратился к продавщице, ожидавшей моего заказа с вежливым недружелюбием. Заказ, во избежание неудобных регионализмов, я сделал пальцем. Затем я, может быть, решал кроссворд в телефоне, или же делал вид, что читаю газету (оставленную человеком, несущим в углу рта одну из этих крошек в неизвестную даль). Чрезмерного вида начальник пекарни объявился в кафельной нише: обитый белым хлопком живот, смешная бабочка (не точно, но наверняка), смартфон, вложенный в ладонь, прижатый к уху. Сопровождая движения звуками, он неспешно выдвинулся в дверь. Из кафеля пришла ещё одна сотрудница и занялась чем-то заурядным, размышляя вслух и постепенно втягивая старшую в беседу. Похоже, что они пользовались отличными вариантами чего-то южно-славянского; сташая отвечала тяжело и не сразу, сбиваясь на причудливо изогнутый акцентом немецкий. Они как будто обсуждали горячий судок с однообразными булками. Я помню, как чай в стакане, суженном книзу, но всё равно слишком широком, чтобы влезть дном в углубление на блюдечке, дрогнул, когда я пнул стол коленом, сплюнул горячую коричневую жидкость в бумажный кубик сахара, и покрасил его и разъел, и помню, как затем каждый глоток и кусочек отзывался в моём мочевом пузыре лёгким пошаговым уплотнением.

Белое пузо тем временем расположилось под парадной аркой, откуда оно опасливо выглядывало, разговаривая головой в телефон и прислушиваясь, чтобы лицемерно хохотнуть и заговорить опять. Я пересёк ещё один сектор Вестенда. Воздух проглотил дождь, фигуры людей в домах вышли на балконы и потеснили на улицу сумерки. Большие мокрые деревья отряхивали листья, и те ахали и зияли и роняли на тротуар горстями тяжелую темноту. Две жены плыли на одиноком балконе в листве платана, отражая одна другую. Моя рубашка (я не надевал костюм после операции и непредвиденно похудел) выбивалась из-под ремня каждую сотню шагов, я вправлял её механическим тыком, как нервный человек, но вдруг на углу – на одном из углов – была портная мастерская. Разве я вру? Кажется, что мне потребовались два или три, несколько кварталов, чтобы понять про отсутствие дырки в ремне. Ходьба отзывалась жжением в мочевом пузыре и резью в плече, но не мучительно, я так понимаю. Идти было хорошо, я так помню.

У портного были ступени и штора. В складки шторы пришла женщина, подобная корабельной фигуре, разлила на мотки ткани оранжевый свет, рассекла стеклянистую тьму, из которой появился я. Я заговорил, как несчастный. Она совершила несколько движений, потом ещё несколько, с напряжением. Я держал брюки и следил за инструментом. Женщина не спросила с меня ничего, улыбнулась бессловесно и не ожидая даже, что я уйду, исчезла в складках. Моё отражение в шершавом прилавке завило ремень в петли на бёдрах и исчезло тоже. Этот ремень я купил задёшево в Киеве шестнадцать лет назад, в переходе у станции метро, не скажу какой. Пряжка к нему приделана посредством болта, который сам по себе выверчивается неминуемо и часто, и приходится вкручивать его то кухонным ножом, то ногтем большого пальца, по обстоятельствам. Ломался ли когда-нибудь мой ноготь в этом болте? Выпадал ли этот болт совсем наружу, на пол, в лужу, в водосточную канаву, в ковш плавильщика пуговиц?

Мысли о мочевом пузыре принуждают меня к выводу о нарушениях в хронологии событий (здесь и далее по тексту). Каким-то неверным кажется сцепление между балконом, раскачивающимся в листве, медными сковородами и ломаными тележками на фасаде кафе (опущено), лучезапястными связками в галантерее, и внутренними давлением и жжением. Но будем продолжать.

В чертах города, кроме прочих, проявлён образ смерти. Это верно в отношении всякой сущности, способной пережить человека, всякой, словом сказать, сущности, но город, пропуская в себя человека, позволяя памяти отдельной особи внедряться в свои черты метастазами, наслаиваться вялыми тканями из года в год, перестаёт нуждаться в её живом присутствии, становится предметным воплощением её сознания. Город это непрерывная цепь событий из жизни человека, оторванная от человека.

В конце улицы был парк, и в нём, видимо, вода. Я прижался лбом к кованому забору и наблюдал пузырь голубоватого света, подрагивающий в ветвях. Потом я посмотрел турникет и обошёл парк по периметру. Время было позднее, хотя балкон мне кажется ещё заметным, если обернуться (куда-то), но был ли уже продырявлен мой ремень наядой безмолвной и черноглазой?

Периметр вывел меня на несоразмерный взгляду бульвар (с каким-то ещё большим государством в названии). Шагая по бульвару, я почти отчаялся удерживать внутреннюю влагу. Время дня невозможно сдвинулось немного вспять, потому что небу, подвисавшему по краям бульвара на просторной застройке, здесь ещё удавалось дотянуться до мокрых плит тротуара. Светофоры тыкали дождь яркими грязными стрелками, ощущение прибытия одолевало меня; я приближался к месту моего назначения. Мне предстояло слоняться ещё около часа, но я не знал, что большую часть этого срока я буду кружить у смутно знакомой церкви, как космический обломок, не понимая, как сломить притяжение узнавания и разорвать круг.

Из бульвара получилось изогнутое шоссе, фасады и светофоры утопли в асфальте, на той стороне в кустах и оградах прорезались дырявые зубы нежилых особняков, а на этой обнаружился главный вход в парк невидимой воды. Я прижал сумку предплечьем и начал считать в уме крючки и пуговицы костюмных брюк, углубляясь в поиски приветливых зарослей.

Как можно найти в прошлом правду, если его попросту нет? Какой демон проберётся в оставленные нами печальные пустыни, где все разобрано на части и разбросано шалостями времени? Из всего, что случилось (ли?), ничего не вышло. Память вываливает пёстрый буфет варёных яств, и стоит их вместе вкусно пожевать, выходит в меру сочный нарратив. Истина прошлого – не более, чем привкус достоверности, стилистическая уловка, как перспектива на работах флорентийских мастеров. Классическая литература любила сыпануть эту пряность и скормить читателю “найденную рукопись”, или убедительно сообщить, что она-то сама совершенно достоверно знает, что “основана на реальных событиях”. Этот ярлычок теперь предваряет всякий полу- и псевдо-документальный треш, мучительно долго появляясь на экране между названием и чем-нибудь отрывисто-возмутительным. Между тем, потребительское недоверие свирепствует. Покупатели выносят только двойную слепоту нон-фикшена; биографии и автобиографии в разных пропорциях, тошнотворнейший из жанров, остаётся тем, кто не усвоил научный метод и желает вкусить от чужих квалий.

Кажется, я говорил, что ничего подобного туалету я у входа в парк не нашёл (и нельзя сказать, что я не поискал, как следует), но, завидев деревянный каприз, принял его за кафе с удобствами. Каприз оказался чем-то вроде театра; на входе некто распространял важность в молодёжной среде. Я укромно понаблюдал за их дымным осмосом в помещение и решил влиться, но был моментально выхвачен и опрошен как чуждый экземпляр, предпринимавший неясные манёвры, подозреваемый в нечистых намерениях (небезосновательно), одетый в неадекват. Я высказал цель визита, убедительным нистагмом совмещая лацкан моего собеседника с дверью, обнаружившей символические половые признаки за его спиной.

К тому времени, как я покинул здание, на виду не было уже никого, кто мог бы заметить моё облегчение. Улица теперь освещалась только фарами и фонарями. Тротуар всё сужался с сильным загибом, сообщая мне небрежность касательной. Когда очередная пара фар бросила мой силуэт на асфальт и исчезла впереди, я услышал собственные шаги и обернулся, но далеко заглянуть не мог, и что ожидало меня в дальнейшем тоже оставалось от меня сокрытым.

И так я шёл по дикому бульвару в сторону определённого места, втягиваясь на орбиту смутно знакомой церкви (хотя и не зная об этом), но по сути день уже изошёл, обсыпав подрагивающими конечностями паутину памяти. Известно ли Вам, что пауки каждый день поедают и каждый день выплетают свои сети наново? Здесь к месту абреже описанных выше событий.

Прибытие в гостиницу, выбивающееся из хронологии повествования — октябрь к югу от Таунуса — тонкая находка в книжной лавке — словлен ливнем — чай с печеньем у двух славянок — в сумерках под балконом — наяда и прокол ремня, усталое плечо и малая нужда — загадочный парк и ночь над бульваром — облегчение в театре — исчезновение меня.

Нетрудно предугадать, что случится с этими кусочками, когда их переварит моя память, или, как выразились бы адепты новой нейтральности, когда они реинтегрируются в целостность моего опыта. Кто может объяснить, что значит прочитать книгу? Один мой сосед заявил однажды, что после похода в Лувр, продлившегося четыре часа с минутами, он может распознать до 80% экспонатов (увиденных впоследствии вовне Лувра – в книге, по телевизору, вживую?) с некоторой уверенностью. Смогла ли бы ты, нежнейшая читательница, узнать персонажа книги Льва Толстого по прошествии многих лет (или немногих, или месяцев или десятилетий) после того, как Воскресенье вернулось на библиотечную полку? Ты же видишь, как женщина напротив выедает сливу из чайной ложечки, но вспоминаешь ли ты, что это уже произошло в сочинении Камю? Не кажется ли тебе, что только что законченный рассказ Осамы Дазая требует перечтения решительно всего, что ты читала до этого момента? Не случалось ли с тобой таких событий, чтоб непременно достать с полочки, отрыть из мусорной ямы и пересмотреть весь свой жизненный опыт? Что это значит – прожить день, месяц, десятилетие?

Первое, что вспоминается мне, когда я думаю о проведённом в г. Франкфурте дне, прежде, чем очерчивается именно тот, а не другой день, это вид на воду с моста. Через эту сцену я должен войти, как через арку, в любой франкфуртский октябрь: подо мной на волнующейся воде покачиваются гуси, и я думаю о вишнях. За моей спиной странная постройка пришпиливает мост к островку посреди воды, и внутри этого здания солнце скребёт крашеный пол широкими чёрными крестами, но гуси покрыты пеплом сумерек, они чистят перья на ночь, прячут клювы, раскачиваются, как в люльках. Я заставляю себя обернуться, как в “ясных снах”, посмотреть на здание и остров, и вижу залитый солнцем островок под мостом, но кресты у него на фасаде, а не на полу внутри, три андреевских креста на реке Амстел.

Но я продолжаю соединять узлы, реинтегрировать день в целостный опыт.

Трамвай, который возил меня к букинисту, остановился, как водится, в середине проезжей части, от которой платформу отделял металлический забор стандартного здесь пошиба, с шарами на стыках, в точности как в том городе, откуда мне никогда не хотелось уехать, и если утереть с блестящего шарика франкфуртский дождь рукавом, то на другой стороне улицы видно музыкальную школу, вместилище непознаваемого и волшебного, с прудиком у входа и группой бронзовых фигур, изображающих попытки подслушать концерт через внешнюю стену аудитории. Я однажды целый час сидел у этого пруда (зачем?), и в интервалах между стайками чёрных гнутых футляров мы с бронзовой семьёй слушали элементы музыкальной теории в кирпичной стене. С другой стороны трамвайной линии была (есть) библиотека, а не книжный магазин, но память исправит это несовпадение. У обеих остановок в названиях школа, это удобно.

В мою память вплетена длинная лента кондитерских и булочных, чаи и кофе с маковыми плюшками и клюквенным печеньем с причудливыми названиями вроде “жабье веко” или “яблочный карапуз”, и пестрядью вкусовых добавок: ветер из метро, бряцанье тележек, снег или сахарные капельки с липового дерева, знакомые голоса. Женская беседа на боснийском или (и?) македонском, скорее всего, приведёт меня рано или поздно в кафетерий университета, а ещё раньше или позже – к кофейным столикам в библиотеке с видом на гардероб, где две продавщицы из пекарни, помолодев вдвое, вертясь, топая и разоблачаясь на широкий шершавый прилавок, вдруг видят, наоборот, меня, хохочут и конфузятся. За этими столиками я пил с одной женщиной капуччино, но недолго, она скоро и насовсем уехала, и я заметил, что у меня от кофе неприятно стучит сердце, и в дальнейшем – лет десять или пятнадцать – пил везде только чай. Или вот ещё один очень удалённый (27-й километр за стёршейся городской чертой) санаторий, гда чай подавали с кубиком потного маслица на блюдечке, и один пухлый старичок (пузо, белая рубашка, галстук?) бросал его в чашку и набивал обильную пену, чтобы радостно закричать соседке в ухо: кофе! Это был санаторий для сердечников. Обёрнут ли кубик масла в бумажку? Держит ли он в руке (прижал ли к уху?) телефон? Сколько мне в этой сцене лет: 4 ли, 20 ли, сорок ли пять? Почему я думаю о черешне? Капает ли из низкой тучи на серые плиты главной аллеи, когда я возвращаюсь с речки в сумерки санатория? Какие земли разделяет эта река?

Воспоминания постарше сильнее и темнее, с редкими и яркими подробностями; недавние впечатления громоздятся, как вчерашний праздник в холодильнике. Но тёмная масса далёких событий неминуемо притягивает всё новое и новейшее к себе, вчерашнее и позавчерашнее кружится на орбите прошлогоднего, и со временем вместе с ним исчезает в чём-то элементарном, усваивается в безвременном. Когда я думаю о недавнем, эта сила притяжения отбирает у моего времени всякий образ, очерёдность упраздняется, и я “нынешний” становлюсь невесомым и пустым, как будущее.

Я смотрю.

В портной мастерской пахнет кожей и тканью, цвета и узоры затейливо обрамлены лаковым деревянным блеском, и рядом со стоптанными ступенями – широкий жёлоб, скат, вроде детской горки, но мне боязно, медленно раскачиваются нарядные тяжёлые кисти, в мотках торчат булавки, на прилавке одежда, нарисованная сама на себе. У горки стоит женщина с острым плечом и жёлтой лентой, которая всегда длиннее, чем нужно, у неё глаза гладкие, как большие чёрные пуговицы из банки. Я, наверно, сейчас поеду, и она меня словит, если я захочу. Мы сейчас уходим, на улице солнечно и холодно, но, наверно, это отблески полированного дерева в темнеющем стекле, потому что шагнув наружу, я оказываюсь на незнакомом бульваре в сумерках.

Я вдруг вспомню – через неотвратимые несколько лет – небольшой капризный театр, в туалет которого меня пустили несколько месяцев назад, и из него попаду на занятия хоровым пением, куда я ходил в детстве, комнаты, полные детей, которых я видел только там, регулярно на занятиях и больше никогда, своё неуклюжее пение, горсти родителей в сигаретном дыму снаружи, павильоны в незнакомом районе, и как я ищу комнату с человечком на двери в конце извилистого коридора, и как потом бегу обратно, спасаясь от тишины, разыскивая всех, пытаясь услышать пение в городе, текущем вокруг меня, бесформенном, лучевидном и незапамятном, в месте моего миротворения и расслаивания.

Ночь течёт, и я смотрю в темноту, моргая, пока память перетекает в опыт, и во внезапном внутреннем тепле листья, перебегающие улицу, как крысы, чёрные капли дождя, прикосновение ветра к раскрытому бедру, глумления веток над далёким тусклым фонарём, едва слышные слова в блеснувшем окне, запах оттаивающих сумерек, всё возвращается в непреложность прошлого.

ОТРАЖАЯСЬ В ШЕЛЕСТЕ ВОДЫ

В это время года полёты поздние, и к тому же самолёт держали на земле почти два часа, не позволяя взлететь. Шёл снег. Люди наблюдали, как вокруг самолётов ходят рабочие и машут руками, молодая пара рядом со мной начала заказывать снеки, девушка сказала, посмотри, и стукнула ногтем в стекло иллюминатора, но когда он посмотрел, то в пушистой дымке уже ничего не было. Они немного повздорили, наполнив воздух тёплым дыханием, почти одинаковым по запаху. Бортпроводница в проходе похлопывала пухлую сумку над моей головой и что-то ей говорила. Полумесяц кожи между её блузкой и юбкой плавно раскачивался над спинками сидений. Я раскрыл на коленях книжку и некоторое время в неё смотрел. Потом что-то стало происходить, самолёт глухо заревел, дрогнул, дрогнул, и мы, влекомые, исчезли.

Возвратившись в Берлин из поездок, я чувствую себя дома, но стоит выйти на бульвар, ведущий туда, где я нахожусь почти весь почти всё время, как меня встречает ощущение расстояния и пустоты, и шаги становятся неверными, как мокрый снег. Чемодан порыкивает на решётках и выжимает мне кисть, как мокрую тряпку.

Что я оставил дома, когда я вышел за дверь? Блестит ли в чашке надтреснутая плёнка вокруг шарика плесени, или я помыл её, выплеснув недопитый чай? Может быть, на полу лежит перчатка, разорванный конверт, завёрнутый предмет, который я хотел взять с собой, но оставил на стуле и забыл об этом? У моего чемодана не получается так легко перепрыгнуть через лужу, как это удаётся мне. У пешеходного перехода вдалеке стоят две фигуры, светофор меняет цвета, а они ждут и ждут неподвижно. Теперь я вижу, что у них разговор, но они не произносят ни слова. Две пёстрые вязаные шапочки, не одинаковые, вязал, несомненно, один и тот же крючок. Я смотрю мимо них, между ними, и наконец один говорит тихим, несчастным голосом: lass doch bloß einen Spalt offen, а вдалеке, в другом конце пустой улицы очерчивается знакомый сквер: скамейки, ограды, тусклые фонари.

Несколько лет назад, весной, я присел там на лавочку и написал (это было совсем другое время): когда тоска по возлюбленной усилилась от внезапной несоразмерности времени и пространства и одолела меня, то отклонившись от привычного маршрута, я опустился на лавочку в скверике, который оставался мне до тех пор незнакомым из-за своей близости к бульвару и предвокзальной площади. Мне предстояло уехать. Я посмотрел, как ворона выдёргивала объедки из подвесной урны, как дитя в чепчике, придерживаясь за подножку своей коляски, ковыряло газон палкой, как пацаны в дутых куртках цокали пивными бутылками и гаджетами, как благовидный старичок досеменил до середины сквера и потерял направление, и как, наконец, ветер отцепил от ветки пластиковый пакет и бросил его на другое дерево.

И я подумал (тогда), что пройди неделя, и я присяду здесь опять, что время – до поры – выровняется с расстоянием и разбавит тоску, истраченная страсть вольётся в изгибы памяти, незаметные, ничтожные здесь, в этом сквере, в мизерную разницу между мной сейчас сидевшим и тогда сидящим, полтора миллигераклита от силы, а то и меньше. Я встал и уехал, и когда вернулся, то опять сел, и всё так и было: дитя, ворона, пацаны и старик, вертящийся на ветру, и я. Кто был здесь первым? Время прижмёт меня, как лемех, лицом в борозду, оборачивая сослагательное в избытое; время-плуг камнями и корнями режет мои черты, и в устах моих набухает почва. Так зреют воспоминания,  колосятся и ждут серпа.

А ты стучишь ногтем в стекло и говоришь, посмотри, но некому смотреть, и ничего не видно, а только от слова облачко на стекле.