Прежде всего я должен сообщить вам, что окна мои выходят на бульвар, но не на тот элегантный бульвар, который является пристанищем франтов и всего модного племени, где каждый божий день они устраивают вторую биржу; или решают, какие новости следует распространять назавтра ради роста или падения акций, одновременно делая вид, что млеют от восхищения новым экипажем, выезжающим с улицы Лафит.

Не подумайте также, что я имею отношение к одному из бульваров квартала Марэ, напротив улиц де ла Рокетт или Сен-Себастьян, и не вижу перед собой ничего, кроме старых деревьев, хоть и чрезвычайно хороших, но и чрезвычайно мрачных, и перекрестков, зачастую пустынных, хотя на них время от времени и появляются некоторые из респектабельных обитателей улиц Па-дю-ла-Муль или Труа-Пистолет. Район этот наверняка станет весьма веселым и оживленным, когда новый театр Сен-Антуан заработает в полную силу; но покамест, я уверен, вы предпочли бы, чтобы я там не задерживался.

Выберите середину между этими двумя позициями, и вы окажетесь в аккурат на бульваре Сен-Мартен, где не будет ни щегольства Шоссэ-д’Антен, ни унылости Маре, зато вы увидите всего понемногу: маленький Париж, развеселый и бойкий, крайне разнообразный, довольно шумный по воскресеньям, но вполне сносный в течение недели. Пред моими глазами проносится нечто вроде картинок волшебного фонаря, и я собираюсь описать вам некоторые из них, полностью исключив «месье Солнце» и «мадам Луна», потому что я никогда не смотрю ни на то, ни на другое, опасаясь навредить глазам.

Расположимся перед фонарем или, вернее, у моего окна, в семь часов поутру. Перед нами предстанет первая картинка.

В это время на бульваре почти тихо: магазины еще не открыты, ведь какого рода магазины обычно располагаются на бульваре? Магазины модных новинок и те, где продаются гравюры, книги, игрушки и конфеты, а также лавки производителей бильярдных столов и других предметов, которые люди редко покупают в семь часов утра. Вот почему все эти коммерсанты не торопятся открывать свои заведения, зная, что их клиенты не станут являться в такую рань.

Вы заметите, что на этой аллее очень редко встречаются бакалейщики и торговцы вином; этим классом торговцев захвачены углы улиц, что весьма выгодно для бульваров.

Зато на этой аллее есть множество кафе. Одно из них располагается прямо подо мной, другое – напротив, одно – справа, два – слева и еще два чуть подальше.

Не покидая своего бульвара, я имею возможность зайти в десяток кафе. Уже по одному этому можно судить о значительном количестве сих заведений в Париже. Что еще больше опровергает пророчество мадам де Севинье, которая говорила то ли, что кафе исчезнет, как Расин, то ли, что Расин исчезнет, как кафе.

Однако же эти места с каждым днем становятся ярче, изящнее и богаче, чем прежде (по крайней мере, на вид); когда глаза устанут от сияния зеркал, позолоты и газовых ламп, вы поймете, почему владельцы роскошных караван-сараев не встают чуть свет, подобно виноторговцу и бакалейщику, продающему рюмочку посыльному. Официанты, уставшие от работы до поздней ночи, следуют примеру своих хозяев, и поэтому в семь часов утра кафе не работают.

Такси и кабриолеты о сю пору все еще редки, и тишина изумляет даже прохожих. Вот уже первый рабочий бежит на работу, держа под мышкой треть четырехфунтовой буханки, которую он съест на завтрак и которой светскому человеку хватило бы на шесть приемов пищи. Но люди, встающие рано, обычно обладают отличным аппетитом.

Вот несколько опоздавших работников; вот безработные или работающие сдельно; а потом и те, кто бездельничает вместо того, чтобы работать.

Двое мужчин подходят друг к другу. Легко заметить, что это рабочие. Один из них выглядит весьма респектабельно: куртка застегнута на все пуговицы, картуз прикрывает макушку и вдобавок еще чулки в башмаках и хлеб под мышкой; у другого – старая красная шапченка сдвинута на одно ухо, как у хулигана, он неряшлив, куртка и рубашка расстегнуты, штаны как будто вот-вот с него спадут, и в довершение всего у него во рту трубка. Прислушаемся к их разговору:

«Куда это ты так торопишься, Пулар? Погоди, не гоже тебе проходить мимо старых друзей, не останавливаясь».

«Да никак это ты, Балоше? Разгуливаешь, ручки в брючки! У тебя что – выходной?»

«Да уж, право же, конец недели, поздно уже, не стоит и начинать. Пойдем, промочи чем-нибудь свою глотку».

«Я не могу. Я уже и так припозднился, а работа спешная».

«Пойдем, говорю, боишься нагоняя, тихоня?»

«Я должен работать. Мне нужно кормить четверых детей».

«Ну, а где же твоя жена? Почему она об этом не позаботится? Это ниже человеческого достоинства — заморачиваться из-за сопляков. Слушай, Пулар, мужчина всегда должен сохранять достоинство. Я – передовой мыслитель, да-с».

«А я думаю о том, как накормить детишек, при том, что у моей жены достаточно забот: мыть их, следить за ними и готовить на всех нас».

«Разве это не женское дело — подметать комнаты и кормить сопляков? Батюшки, Пулар, да ты отстал от жизни! Заходи к виноторговцу — за мой счет!»

«Спасибо, я не могу».

«А ты всё тот же известный трусишка. Тебе следует взглянуть на вещи в нашем свете, Пулар. Слушай, надо знать свои права и сохранять достоинство — мужчина должен командовать и ходить куда хочет, и заниматься политикой, когда ему заблагорассудится».

«А дети тем временем помрут с голоду».

«Да разве не женщины за них в ответе? Ты в этом ничего не смслишь. Что до меня, то я должен поддерживать свой авторитет, и я способен очень даже далеко пойти».

«Остальное ты расскажешь мне в другой раз. Прощай, Балоше!»

«Послушай, Пулар…»

Рабочий был уже далеко. Бездельник пожал плечами и направился к винной лавке, бормоча:

«Никак не заставишь этого парня прислушаться к голосу разума. От него никогда ничего не добьешься».

Этих двоих сменяют две молоденькие девушки, которые перед тем, как пойти на работу, заходят за порцией молока для завтрака.

Взгляните на эту толстую молодую крестьянку с широким лицом и большими розовыми щеками, она каждое утро приезжает из Нуази-ле-Сек на своем ослике, нагруженном жестяными бидонами, полными молока, и маленькими баночками, в которых, как она старательно нас уверяет, у нее сливки. Ослика отдают под чей-то надзор, так как ослам не разрешается стоять на углах улиц или бульваров из опасения, что их окажется слишком много.

Молочница устраивается напротив соседнего дома; она окружена своими кувшинами и бидонами. Временами она так спешит, что не знает, кому ответить прежде: все маленькие девочки, все горничные хотят, чтобы их обслуживали одновременно.

«Мое молоко, Тереза, я спешу!”

«Мое молоко, Тереза, вчера я работала допоздна, и мне нужен кофе».

«Молочница, вы мне не долили».

«И я тоже не получила что причитается».

«У меня ваше молоко, увы, вчера прокисло».

Молочница, всегда спокойная посреди этого словесного потока, обслуживает каждую из своих клиенток, уверяя их, что ее молоко всегда превосходно (когда что-то случается, виноваты коровы) и, освободившись от молока и осадившей ее толпы, она улыбается симпатичному пареньку в легком костюме.

Это мальчишка пекаря, который разносит хлеб клиентам своего хозяина. Вам должно быть известно, что мальчишки пекарей обожают посмеяться и что они питают неизменную слабость к молочницам, считают себя очень привлекательными и горазды каламбурить.

Молочницы не понимают каламбуров, но они смеются так, как будто понимают, а у мальчишки всегда при себе склянка, на тот случай, когда ему захочется попить кофейку.

Но вот картина оживляется, Париж пробуждается, магазины открываются. Молодые продавщицы появляются в их дверях, всё еще в папильотках и утренних платках, но уже любопытствуют, не разложили ли их соседки новые товары.

Портье и консьержки делят территорию, под стать уличным фонарям. Опираясь на свои метлы, они слушают служанок и делятся с ними всеми новыми скандалами, которые им удалось подцепить.

Парижский портье — известный сплетник и гнусный клеветник. Я знавал одного, который развлекался тем, что писал анонимные письма жильцам всего дома; а так как он многое повидал, то посеял в доме раздор вместо того, чтобы подметать у своего подъезда.

Но уже поздно: мальчишка пекаря поднимает свою корзину с хлебом, которую поставил возле бидонов молочницы. Он дарит толстушке одну из своих самых соблазнительных улыбок, она бойко отвечает ему, и они расходятся, он – разносить свой хлеб, она – собирать пустые бутылки.

Молочница ушла, взяла своего ослика и вернулась в Нуази-ле-Сек. Молочница ничего не знает о Париже, кроме дороги, ведущей туда, где она продает свое молоко.

Теперь рабочих больше нет, и мы наблюдаем поток конторских служащих. Вот целеустремленно поспешает один – со свертком в кармане, пальто застегнуто до подбородка – он разговаривает сам с собой, будто сочинитель водевилей.

Другой бредет враскачку, кружит, заглядывает в каждую витрину, останавливается поглазеть и на собачью драку, и на строящийся дом, и на объявления на каждом фонарном столбе.

Многие из них проносятся, как петарды, не глядя ни направо, ни налево, с весьма деловым видом, со свертками бумаг под мышкой, они всегда отменно причесаны и в превосходно начищенных ботинках. Как правило, служащие хорошо ухожены.

Но время служащих проходит очень быстро. И вот уже появились люди, которые ходят по своим собственным делам. Поношенное платье и грязные сапоги – их узнаешь сразу. В плохую погоду у этих людей нет зонта, а конторский клерк никогда не ходит без зонта, если небо выказывает хоть малейшую расположенность к дождю.

Мелкие лавочники разложили свой товар на тротуаре.

Вот лавка, где продают фарфор: чашки, кружки, тарелки: все кажется на диво дешевым, и вы не сразу замечаете, что все эти предметы имеют какой-то изъян.

Кто эти господа в сюртуках, застегнутых до подбородка, и в фуражках с козырьками, доходящими чуть ли не до носа? По их акценту, по национальному признаку, отпечатанному на их физиономиях, вы сразу же узнаете потомков великого Авраама, детей Израиля, того давно гонимого народа, который все-таки пробился в мир. Вообще говоря, преследуемые люди приобретают либо богатство, либо славу. Евреи – прирожденные покупатели и продавцы, и я не упрекаю их, а напротив, превозношу их ум, ибо торговля — единственное истинное богатство в мире. Все остальные виды богатства условны. Золото, серебро и банкноты имеют чисто условную ценность, которую мы им приписываем. Но именно коммерция заставляет их обращаться, что дает работу многим миллионам людей и переносит с одного полюса на другой наши промышленные изделия и продукты нашего климата. Это безусловное богатство, дающее жизнь всем прочим.

Мы говорим, что потомки Израиля рождаются с коммерческими инстинктами, как итальянцы рождаются музыкантами, англичане – прирожденными мыслителями, немцы – курильщиками, а французы – насмешниками. Вы встретите еврейских мальчиков восьми-девяти лет, идущих с одной плоской корзинкой на всех. Они начали с того, что нашли булавку, потом стали искать другие. Набрав сотню, они стали устраиваться в дело, то есть стали торговцами булавками, а через несколько лет у лоточников будет ларек, потом лавка, а потом и приказчики, и кто знает, на чем они остановятся.

Но вернемся к этим людям, расположившимся на бульваре. Один вытаскивает из-под полы сюртука своего рода складную деревянную подставку, на которую ставит плоскую квадратную коробку с приподнятой крышкой и показывает кучу колец и булавок с камнями всех цветов. Так на ваших глазах возникает прилавок. Человек начинает выкрикивать: «Взгляните, дамы и господа, здесь есть что выбрать! Все прекрасные драгоценности и прекрасные камни оправлены в золото! Все с пробами, господа, все с пробами! Смотрите сами, я не стану вас обманывать! Тридцать су за золотые кольца! Продаю за бесценок по причине крайней нужды, ловите свой шанс!»

Пока этот господин расхваливает свой товар, двое его товарищей, выступающие в роли сообщников, останавливаются перед его прилавком, который тот поставил как раз посредине бульвара, и притворяются заняты выбором колец и брошек. Затем они роются в карманах и, вытаскивая пятифранковую монету, платят ему за них, и все это продолжается долго, потому что они надеются, что это привлечет внимание каких-нибудь бездельников или, еще лучше, какого-нибудь глупого пескаря, который поведется на их пример, решившись, скажем, купить колечко в подарок жене или дочери. На самом деле бездельники останавливаются, смотрят, слушают, но мало кто из них покупает. Поймать парижанина становится всё труднее.

Но, кроме сообщников, которые окружают прилавок и притворяются покупателями, на бульваре тут и там стоят другие: это пикетчики, обязанные подать сигнал тревоги, как только на горизонте появится полицейский или сыщик. Похоже, что эти прекрасные драгоценности с пробами вряд ли выдержат пристальный взгляд властей, ибо, стоит пикету поднять тревогу, посмотрите, с каким ловким проворством торговец драгоценностями закрывает свой ящик, складывает прилавок и скрывается в толпе. Я видел, как они в спешке роняли часть своего товара и даже не останавливались, чтобы его подобрать.

Это докажет вам, что в Париже существует очень своеобразная промышленность и что «не всё то золото, что блестит».

Вагоны и кабриолеты сменяют один другой; омнибусы и другие транспортные средства проезжают почти каждое мгновение. Ездить в кабриолетах стало теперь так легко и так дешево, что я удивляюсь, видя в Париже столь много пешеходов.

Два часа пополудни. Оживленная сцена в самом разгаре. Какая суета и спешка, какое разнообразие людей, какие контрасты в физиономиях и фигурах всех этих персонажей! Там молодые и хорошенькие женщины, элегантные, грациозные, прогуливаются, стремясь вызвать восхищение, здесь какая-нибудь бедная пенсионерка, пытающаяся кутаться в старую истрёпанную шаль.

Следом молодой человек средних лет, с тонкими усиками, которые соединяются с гигантскими бакенбардами и с козлиной бородкой на подбородке, в остроконечной шляпе на макушке, из-под которой его волосы развеваются тщательно завитыми локонами. А вон некто в бархатном жакете и таких же брюках, без жилета и с очень незначительным числом пуговиц на штанах и жакете; его рубашка распахнута спереди, что позволяет увидеть грудь этого господина и свидетельствует о том, что он преизрядно похож на медведя – знание, без которого мы вполне могли бы обойтись.

И этот неряха в расстегнутой одежде, с багровой физиономией и нетвердой походкой, говорит вслух, часто даже поет на ходу и притворяется, что использует самые развязные речи и самые непристойные выражения всякий раз, когда проходит мимо добродетельной дамы или скромного вида девицы; а арестовать этого негодяя некому. Разве эти люди, желающие выставить перед нами свои пороки, свою гнусность, свое заразное дыхание, не заслуживают такого же наказания, как и те уличные торговцы, не имеющие лицензии? Во Франции к такого рода правонарушениям относятся недостаточно сурово, что превращает их в чрезвычайно распространенное явление, поскольку нам посчастливилось обладать свободой, которую многие люди превращают в распущенность.

Но кто эти пожилые супруги, которые появляются из-за угла бульвара и, кажется, хотят расстроить всех на своем пути?

Дама отменно уродлива и весьма неприятна на вид. Высокая, худая, тощая, сухопарая и желтая, у нее огромная шляпа, на которой множество цветов, страусиные перья, марабуты, тюль и пышные банты. Эта шляпа должна быть изрядно утомительна для всякой, кто ее носит, и когда дует ветер, дама непременно должна иметь подле себя кого-то, кто станет прижимать ее к земле, иначе шляпка заставит ее вознестись.

Но мы еще не всё видели. Под шляпой находится чепчик, а чепчик украшен искусственными фруктами. Вы знаете, что с некоторых пор мода заменила цветы фруктами. Эта дама, несомненно, подумала, что они хорошо сочетаются с ее лицом, потому что у нее на каждой щеке по грозди винограда, а на лбу — по грозди красной смородины. Представьте теперь это старое желтое лицо, окруженное виноградом и смородиной, да еще в тени перьев и цветов, и вас не удивит, что все оборачиваются, проходя мимо этой дамы, и что некоторые восклицают:

«Что это? Вы видели этот огромный труп?»

«Да, он меня так напугал! Будто мумия прошла».

«Ну, на мой взгляд, это больше похоже на обезьяну, замаскированную под женщину».

«Это какая-то иностранка, вышедшая подышать воздухом ради здоровья».

«Клянусь богом! Она выглядит так, что немножко здоровья ей точно не повредит!»

А рослая дама, которая время от времени слышит эти замечания в свой адрес, бросает яростные взгляды на толпу и, сжимая руку мужа, говорит ему:

«Проходите, мсье Молле, не задерживайтесь подле этих низких людишек – они могут стащить с меня шаль, а вы уж точно не побежите за вором.»

Месье Молле — невысокий, тяжеловесный, краснолицый, кривоногий мужчина, который постоянно носит фланелевое нижнее белье, а поверх него две рубашки, тонкие панталоны, толстые шерстяные брюки, два жилета, жакет, сюртук и пальто. Легко понять, что эта колоссальная масса движется с трудом. Когда месье Молле хочет достать из кармана носовой платок, он начинает со вздоха, затем останавливается, отпускает руку жены, дает ей подержать свою трость и пытается воспользоваться своими руками; но он никогда не бывает уверен, в какой из карманов положил носовой платок, и осмотр часто оказывается столь долгим, что мадам Молле в конце концов отдает мужу свой собственный носовой платок, и тот берет его с благодарным взглядом и бормочет: «Спасибо, дражайшая!»

Месье Молле снова берется за трость и за руку жены, и пожилая пара снова трогается в путь. Дама уверена, что для нее следует выстроить почетный караул, потому что на ней настоящая индийская кашемировая шаль; а ее муж, столь же глупый, как и лучшая его половина, думает, что все восхищаются его красивой бриллиантовой булавкой и красивой тростью с золотым набалдашником.

Мне незачем говорить вам, что эти люди не графы и не маркизы. Истинное благородство может быть надменным, высокомерным, тщеславным, но оно никогда не бывает смешным.

Ларошфуко сказал: «Ум и сердце человека, так же как и его речь, хранят отпечаток страны, в которой он родился».

Что до меня, то я полагаю, что человек сохраняет и «отпечаток» того дела, которым занимается; он остается в манерах и в поведении так же, как и в речи. Эти дама и господин в прошлом были пекарями и вышли из дела с доходом в тридцать тысяч франков. Безусловно, люди могут быть весьма почтенными и, тем не менее, продавать булочки, но впоследствии им не пристало вести себя с излишним апломбом.

Расстанемся со старой парой. Давайте теперь посмотрим на этих детей с их нянюшкой. Румяные, свежие, милые детишки, которые с таким удовольствием прыгают и вьются перед каждой игрушечным лавкой. У мальчика есть обруч, и он хочет запустить его сквозь толпу, которая часто загораживает проход. У девочки есть мяч, который она кидает перед собой, чтобы побегать за ним в собственное удовольствие. Но ей всего три года, и няня не должна отпускать ее одну; к несчастью для ребенка, няня встречает землячку из своей деревни, и ей куда приятнее узнавать новости своего края, чем бегать с ребенком за мячиком. Не прошло и пяти минут, как мальчик уже разревелся, пытаясь вытащить свой обруч из-под ног каменщика, а девочка разбила себе носик, слишком быстро погнавшись за своим мячиком.

Прохожие подбирают детей, но няня даже не слышит их криков, потому что землячка рассказывает ей о женитьбе ее брата Жана-Луи на дочери мельника; наконец кто-то обращает ее внимание на двух орущих детей и спрашивает, не находятся ли они, случайно, на ее попечении. Нянька бранит их обоих и грозит выпороть, если они расскажут маме, что упали, а дети с терзаемыми мукой сердцами и измазанными пылью лицами обещают ей ничего не говорить; и тогда она, чтобы вылечить шишки на лбах, подводит их к торговцу какао и говорит им: «Сейчас я вас угощу».

Продавец какао — существо классическое, как и продавец удовольствий, и дети столь же классические, потому что всегда любят удовольствия и какао.

Нет ни одного доброго народного праздника, ни бесплатного спектакля, ни показа в театре, ни смотра на Марсовом поле, ни ярмарки на окраине Парижа, ни шествия на бульварах, где бы не было продавца какао. Взгляните на его посеребренный фонтанчик, отполированный до блеска, украшенный цветами, лентами и крошечными колокольчиками. Он – странствующий самаритянин.

У торговца какао обычно нос столь же красен, сколь бел его фартук, и это наводит на мысль, что честный, трудолюбивый человек не утоляет жажду собственным товаром, не растрачивая свои запасы. Вид у него приятный, и он вышагивает уверенно, несмотря на несомый на плечах резервуар, крича, порой с изрядной хрипотцой: «А вот кому? Свежее какао! А вот кому?»  и сопровождая этот крик сотрясением своих колокольчиков и кубков, производящим нечто подобное турецкому звону, крайне приятному для слуха. Меня удивляет, что до сих пор не нанимают продавца какао на концерты-монстры.

А люди неуклонно проходят мимо, и мы позволяем некоторым очень оригинальным персонажам ускользнуть от нас. Во-первых, сей горбатый господин, раскачивающийся при ходьбе с великой претенциозностью, глазеющий на дам с таким озорным выражением лица, воображая, что те не замечают уродства его фигуры, ибо он всегда одет по последней моде.

Люди идут всё быстрее: время обеда, и это не может не вызывать ускорения. Одного ждет жена, которая отругает его, если он опоздает. Другой собирается обедать в городе и должен сначала зайти домой, чтобы переодеться.

Элегантный кабриолет, управляемый франтом, быстро проносится по дамбе. Будьте осторожны! Он не станет кричать «Берегись», он вас задавит, если вы вовремя не уберетесь с дороги. Пропустите его, бедные пешеходы, разве вы не видите, что этот господин является учредителем компании, которая вместо того, чтобы платить акционерам, предпочитает ослеплять их своим великолепием?

Минуточку! Вот толстая, коренастая коротышка желает сесть в омнибус. Кондуктор ее не видит. Коротышка крайне несчастна: она не может кричать, потому что простудилась, она не может бежать, потому что несет корзину и картонную коробку. Она останавливается посреди улицы и разыгрывает весьма выразительную пантомиму, пока не слышит грубые голоса, орущие прямо ей в уши:

«Эй ты там, прочь с дороги!»

Предостережение исходит от каких-то мужчин, переносящих мебель. Бедняжка вынуждена уйти с дороги и ждать, пока Провидению будет угодно послать еще один омнибус, что Провидение проделывает каждые пять минут.

Но куда направляется эта радостная парочка? Лица у них мещанские, манеры самые обычные; у женщины чепец, у мужчины серьги в ушах; они расталкивают всех, кто оказывается у них на пути; будь это в их силах, они опрокинули бы лавки, ларьки, торговцев – лишь бы добраться до места назначения.

Это мелкие лавочники, идущие на спектакль, в театр, который они обожают и который их средства не позволяют им посещать более четырех раз в год. Так что они не намерены пропустить ни одного действия, ни единой сцены, ни малейшего словца. Они выбрали театр, где дают самые длинные представления. В «Амбигю Комик» теперь на афише три полновесных, изрядно поставленных мелодрамы. Если бы другой театр предложил четыре мелодрамы, они бы пошли туда; но так как до сих пор больше трех никто не давал, то наша молодая парочка шествует в «Амбигю».

Они прибывают раньше пожарного, раньше городской стражи; они видят барьеры, поставленные для очереди; они видят, как проходят рабочие сцены; они все еще одни перед кассой и, несмотря на это, твердят: «Только бы были места!»

Нам не следует смеяться над этими людьми; пьеса доставит им наслаждение, которого нам не дано понять и которое никогда уже не испытаем – мы, разочаровавшиеся в декорациях, слушающие не больше трети времени и видящие всего лишь актеров там, где они видят персонажей.

Но вот спускается ночь. Кафе освещаются газом и сияют; магазины делаются все красивее, потому что разложенный товар редко не выигрывает от того, что его видят в искусственном свете. Это настоящее время для прогулок: вечером никто не ходит по делам, все прогуливаются ради собственного удовольствия.

Это время, когда галантный муж ведет жену выбирать шаль из лучшего шелка, которую он хочет ей подарить. Только посмотрите, как довольны эти дамы, опирающиеся на руки своих оруженосцев и указывающие им на ткани для платья или накидки, очаровательные в газовом свете.

Взгляните также на служащих, направляющихся в кафе, чтобы поиграть в бильярд или домино, и на тех, что усаживаются на веранде пить пиво, которое официант глубокомысленно встряхивает таким образом, что треть бутылки выливается на стол.

Как все веселы, оживлены, бодры и довольны жизнью! В свете газового фонаря парижане, в самом деле, кажутся весьма удачливыми, и иностранец, прогуливающийся вечером по нашим бульварам, украшенным столь блестящими магазинами и кафе, так оживленным театрами, променадами и снующими торговцами, обязан приобрести чрезвычайно благоприятное представление о городе и его жителях.

Но внешность часто обманчива. Эти мужчины, которые ходят в кафе для развлечения, разгорячатся от пунша, станут вздорить и, возможно, дело кончится дракой; эти супруги, кажущаяся такой идеальной парой, уйдут домой, дуясь друг на дружку, ибо месье не удовлетворил всех желаний мадам; купцы закроют свои лавки и будут жаловаться, что они за целый день ничего не продали; а пожарные пойдут домой ругаясь, что театры работают так поздно.

Следом за этими молодыми людьми, которые идут, распевая и смеясь после позднего обеда, съеденного в «Венданж де Бургонь», идет бедный отец семейства, который не знает, как вернуться домой, потому что у него нет хлеба для детей, или старик, пристыженный и дрожащий, подходит к вам, не смея просить, но бормоча какие-то слова, которые вы сразу поймете, если в вас есть хоть толика сочувствия.

Тогда вы чувствуете, что не всё происходящее перед вашими глазами столь радостно; что в этой сцене больше движения, чем счастья; что некоторые стремятся позволить себе роскошествовать не по средствам, а другие притворяются смущенными, чтобы не показаться нелюбезными; что в этих хорошо освещенных магазинах больше показухи, нежели удобства; что в домах этих людей, желающих выглядеть так, будто они только и делают, что развлекаются, больше утомления, нежели удовольствия. На самом деле то, что непосредственно и свободно от жеманства, реже всего увидишь в большом городе, где люди, кажется, опасаются даже ходить или ездить верхом естественно.

Но спектакли закончились. Время последних быстрых сделок для кондитеров: почти все завсегдатаи райка желают угоститься пирожными; они моментально выстраиваются в очередь, чтобы получить свой товар с пылу-с жару. За последние несколько лет торговля пирожными значительно увеличилась и кондитеры быстро на ней наживаются. Вы можете каждый вечер наблюдать в оркестре «Опера-Комик», среди верных покровителей этого театра, бывшего торговца пирожными, и это доказывает, что, замешивая тесто, он имел также некоторый вкус к музыке. Мне только жаль, что он не стал патроном «Буфф Паризьен».

Людей становится все меньше, магазины закрываются, гаснут газовые лампы, некоторые огоньки кафе еще озаряют бульвар, но скоро и они померкнут, и от всего этого зарева, освещавшего бульвар, останутся лишь мерцающие в темноте уличные фонари.

Давайте еще немного подождем, прежде чем отойти от окна. Я думаю, мы увидим кое-что еще, ведь те люди расхаживают перед тем большим домом не без причины.

Вы, может быть, думаете, что я собираюсь сделать вас свидетелем сцены грабежа? Успокойтесь, это было бы совсем не смешно, не интересно и не ново в большом городе. Вы увидите нечто гораздо более оригинальное.

Подождите-ка: вот кто-то открывает окно на третьем этаже большого дома, в нем появляется человек и смотрит вниз на бульвар. Снизу ему кричат: «Давай, быстрей!»

Бряк! Шмяк! Хрясть! Через несколько секунд из окна вылетают три матраса, затем кушетка, затем комод, два стула и два узла, падающие прямо на матрасы. Владелец предпочитает, чтобы его мебель была сломана, а не продана за долги. Теперь вы понимаете, что то, что вы видите, — это переезд не уплатившего за квартиру бедолаги, которому домовладелец сказал, что своих вещей ему с собой не унести. Несчастный жилец со вздохом ответил: «Не унесу».

И в самом деле, он ограничился тем, что вышвырнул их из окна, а унесли их двое его друзей. Через несколько минут именно это и произойдет; а на следующий день арендатор уедет рано чуть свет.

Вы, несомненно, не ожидали, что люди переезжают так поздно. Но в Париже делается очень много вещей, которых мы еще не видали и, если эти картины вас позабавили, вы можете в другой раз увидеть, что следует за ними, установив самих себя у моего окна с полуночи до семи утра.

ПЕРЕВОД С ФРАНЦУЗСКОГО: НЕГА ГРЕЗИНА