Некто приходит в гости к кузену. Тот не вполне здоров, это мягко – у него отказали ноги. Все пространство для него теперь квартира и окно, выходящее на рынок. Новелла о том, как они сидят у окна и хозяин растолковывает гостю рынок, его персонажей и прочее. Больше ничего не происходит.

            Такое дело: приличный артефакт любого рода искусств состоит вовсе не из того, что видно. Ну, мягче – не только из этого, не совсем уж из этого. Тут никакой метафизики, дело обычное. Дарья Литвак однажды написала о том, как работает с деревом (она – много кто, стала еще и столярничать; это, что ли, арт-столярка: или точно в клиента, или просто так): «Вещь состоит из сопряжения дерева, масла и моих движений во времени – и из ошибок, которые иногда превращаются в решения и становятся ее частью: все это складывается в историю вещи, это дает ей имя, фиксирует ее готовность». Заменить дерево и масло на что угодно – можно применять в любом варианте. В любой работе есть это сопряжение, которое возникает – ну, чтобы не городить теории об арт-пространствах – то ли внутри, то ли сбоку. Неважно. Но, значит, еще что-то есть до сопряжения, оно его и включает, принуждает сопрягать нечто и это нечто обволакивается материей. Такой и сякой. Фабулой, сюжетом – для простоты.

            Поэтому сама вещь не совсем там, где лежит на виду, вот что. Гофман, «Угловое окно». Гофман тут по делу, потому что его страсти-ужасы-сдвиги всегда из ежедневного мира. Вот же проблема, придумывать страхи и ужасы: мультик и мультик. А когда среди привычного, тогда все реально, и они тоже. Да, у Литвак немного другой случай, но и к механике художеств-художеств он имеет отношение. Все как обычно, а внутри (или где-то) что-то еще. Оно и вертит всем.

Угловое окно. Протагонист малоподвижен, смотрит из окна на рынок, тот весь перед ним. Сочинение, но совпадает с жизнью автора. В марте 1822-го Гофмана парализует, в апреле он надиктует эту историю, его последний текст (останется незаконченным рассказ «Враг», так что «Окно» точно сделано, раз уж он принялся за следующий). Как и герой, автор ограничен в движениях, но сильнее – куда ж до окна добраться. Впрочем, в окно он смотрел до паралича, а потом мог вспоминать, что видел. Да, почему-то предполагается, что все происходит в его квартире. Но логично, там в самом деле рядом рынок. Похожие ситуации. Или еще почему-то.

            Но вот то, что он там разглядывает, ему видно быть не могло – если не запускал дрон или не превращался в какую-нибудь птицу. Что за точка зрения? Их много, они перемещаются, выше-ниже, дальше-ближе. Все эти общие планы и блоуапы; слышны разговоры и видны выражения лиц. Даже так: «Нарядная дама остановилась у театра на углу, чтобы подать милостыню слепому солдату, прислонившемуся к стене. Она с усилием снимает перчатку с правой руки – о боже! – наружу показывается багровый кулак, к тому же довольно сильно напоминающий мужскую руку». С какого расстояния, из какой точки это видно? Нет указания на размеры рынка, но – по логике – если он рядом и небольшой, то все будут заслонять спины. А если большой и поодаль – откуда эти детали? Какое ж тут угловое окно, трип это, вот что.

            Еще: рынок возле дома Гофмана, но его дом не угловой. По диагонали, наверное, что-то видно, но явно немногое. Да, непонятно, в каком виде все было в его время. Это район возле Потсдамер плац, а он в войну и после был превращен в пустырь. По виду дома – собственно, Таубенштрассе 31 – не понять, когда построен. Не новодел, но вряд ли XIX век. Скорее, межвоенная невнятица, модернизм-конструктивизм. Угловым он быть не мог, в доме на углу – до сих пор – Weinstube «Люттер и Вегнер», Lutter & Wegner am Gendarmenmarkt.

В оригинале не угловое окно, но Des Vetters Eckfenster, «Угловое окно кузена», есть разница. Не просто угловое окно, но у него, кузена, оно такое, специальное. Но, может, без «кузена» и загадочнее. Еще: в театре рядом играют гофмановскую «Ундину». Потом в театре пожар, декорации сгорят. Пишут, что после этого (означает ли это заодно и «вследствие этого»?) он перестает ходить в литературные салоны, а стал завсегдатаем питейных заведений, особенно – «Люттера и Вегнера». Чего ж им не стать, когда под домом. А вот тот да, на углу с видом на рынок. С одной стороны, ближе – Французский собор, с другой, вдали – Немецкий. Театр слева, остальное – рыночная площадь. Он вполне мог смотреть на нее оттуда – а чем еще развлечься, неторопливо напиваясь? Разным, но это не худший вариант. Сидя за вином, ощущать себя летающим над – кое-как видимым сквозь витрину – рынком.

            Время у него было, Гофман там прожил пять лет. Там в 1818-м у него появился кот Мурр, там кот и умрет в 21-м, в ночь с двадцать девятого на тридцатое ноября, «после недолгих, но тяжких страданий». А с достоверностью всегда какая-то ерунда. В Бамберге перед городским театром статуя Гофмана, держит на руках кота. Но Мурр и Бамберг? Тот и без него чудный город, Гофман в нем жил с 1808-й по 1812-й, как композитор, декоратор, драматург, режиссер и помощник директора театра. Театр тогда был – пишут – хорош, но откуда там Мурр, зачем.

            Ну да, какая разница, было бы рассказано, но и это о том, что на самом деле пишется не совсем то, что окажется записанным. Как-то внутри все было чуть иначе. А зачем тогда только снаружи, когда есть и то, что внутри, оно же интересно? И этому лучше бы соответствовать, а то выйдет какая-то «Гофманиана», как у Тарковского. Почему бы и нет, но зачем, и без такого сочинительства все как-то было и было неплохо? Ок, написано и написано, но откуда-то же возникло. Привязанность к фактам тут, чтобы понять, откуда взялось. Ничего это не объяснит, но никакого записанного не было, пока не записали, значит – что-то сделало ему быть. И оно тут где-то, так и осталось.

По жизни ничего этого быть не могло. Не получится за 200 метров увидеть: «Какие неистовые взгляды мечет эта шелковая особа! С какой яростью врывается в самую гущу толпы! Как за все хватается – и за овощи, и за фрукты, и за мясо и так далее и так далее, как она все разглядывает, ощупывает, из-за всего торгуется и ничего не покупает!» В тексте видно, а по факту не могло. Или: «Ты видишь… да нет, смотри туда, вон там только что образовалась группа – достойная того, чтобы ее обессмертил карандаш какого-нибудь Хогарта. Гляди-ка туда, брат, – место у третьей двери в театр!» С этого угла? Справа одна церковь, вдали другая. Театр боком, в него вход со стороны площади. Какой уж тут третий подъезд и группа людей с точностью до чашек кофе и рюмочки? И нюансы отношений, и содержание болтовни. Только лишь пролетая рядом.

            Хозяин учит гостя видеть то, чего не видно: «Молодец, кузен! Сосредоточивая взгляд, всегда видишь более отчетливо. Но не буду докучать тебе, пытаясь научить искусству, которому вряд ли можно научиться». Симметричные кузены, так друг к другу и обращаются, кузен-кузен, будто одна единица. Хозяин все видит, как дрон, а тогда бы сказали, что здесь голубиный полет, например – раз уж улица Taubenstraße, Голубиная. Как не быть голубям возле рынка; соразмерны и рынку, и городу.

            Автофикшн какой-то. Близкие окрестности, болезнь. Можно трактовать текст как прощание с миром, который Гофман уже не увидит, еще даже не умерев, но тут какой-то другой повод к сочинению. Как-то у него не лирично-предсмертно. Что-то такое там присутствует, конечно. Или как если бы уже умер и сверху рассматривает покинутое. Но о таких вариантах только рассказывают, а вот трипы – другое дело. Они конкретны, наяву, записаны им же.

            Ему нужен в тексте этот небольшой воздух, краткие полеты. Они, например, дадут ему распаковать себя, извлечь из обстоятельств, прозрачной – раз уж он видит сквозь нее – склянки. Гофман удерживает персонажа неподалеку от себя, а ведь мог бы сделать его и молодым. Нет, только полу-парализованным. Имплантирует себя в голубя, отправляет его на рынок – трип главнее даже выхода из его личных обстоятельств, похоже.

            Кузен тут этакий прото-Ватсон, рамка для новеллы – а как иначе, когда тут нет никакой истории? Кузен собой рамку и делает, окружает собой трип, добавляя ненужную, в общем, живость. Им автор накренит трип во что-то даже нравоучительное, упаковывая в детали, которые начнут выглядеть темой – смягчение местных нравов после войны с Наполеоном, например. А это чтобы закрыть не объясняемое обиходным. Не затереть, а чтобы осталось где-то внутри, почти незаметным.

            Он еще красиво оборвет текст, переведя внимание на вовсе другое: «Поданы же были вот какие кушанья: мясная кашица, наложенная в небольшую суповую тарелку, яйцо всмятку, поставленное прямо в соль, и полбулочки».  Мог ли в своем положении Гофман есть хотя бы это или делегировал такую радость протагонисту, которому повезло чуть больше? Трип закрыт темой продуктов, будто и не летал тут никто.

Местом действия у меня заявлен Берлин. Но в тексте – просто столица, Hauptstadt, а мало ли столица какого условного княжества. Почему именно Пруссия, даже 1871-й еще далеко. Но никаких спекуляций, в тексте появится «Теперь он закончил покупки и шагает по Шарлоттенштрассе», Nun ist er fertig mit seinem Einkauf; er geht die Charlottenstraße herauf… Кабачок Lutter & Wegner ровно на углу Таубенштрассе и Шарлоттенштрассе, в Берлине.

            Ближние окрестности прямо называются не сразу, даже рынок конкретно не указан, он не Gendarmen Markt, а просто «большой рынок» (in dem schönsten Teile der Hauptstadt, nämlich auf dem großen Markte… ), но вот уже и Charlottenstraße. Но тоже, мало ли шарлоттинских в Германии. А появится и Унтер ден Линден, тут уже без вариантов. Берлин, возле дома. Может, махнул рукой, пусть будет. Или стало скучно придумывать что-то вроде «улица вдоль боковой стены театра», еще как-нибудь. Пусть уж как есть, в конце-то концов. Да и его состояние могло меняться, диктовал же не весь текст сразу. Парализован, умирает, куда ж сразу. А реальность сама уже просачивалась.

            Делает ли внимание к местности и обстоятельствам автора его текст хуже? Делает другим, возможно – таким, каким он был для автора. Ну да, у текстов бывают авторы, и его это развлекало: «Оказалось, девушка никогда не думала о том, что книги, которые она читает, прежде должны быть сочинены. Понятие о писателе, о поэте было ей совершенно незнакомо, и, право же, я думаю, если бы еще порасспросить ее, всплыла бы наружу наивная детская вера в то, что книги, по божьему велению, вырастают, как грибы».

            У всякого текста есть автор, а у того есть некоторая штучка, которая позволяет ему предъявлять что-то словами. Слова ж вырастают как грибы по авторскому велению, и уж это не детская вера. Ах, всегда что-то снаружи, что-то внутри, а вместе их сведет то самое сопряжение. Ну, здесь достаточно знать, что и такая штука существует, а без нее – никак. 

Она действует как объективная реальность, Гофман вписывает в трип и гостя, ровно как Дон Хуан простака Карлоса. Уже и тот начинает что-то видеть, а автор – ну, протагонист – уточняет его видение, как объективность. Значит, так оно и было:

            «Кузен (гость). Что у него может быть в этом четырехугольном ящике, который он несет, так бережно обхватив левой рукой; больно уж он похож на ящик торговца-разносчика?

            Кузен (хозяин). Это ты сейчас узнаешь – ты только смотри внимательно!

            Кузен (гость). Он открыл крышку ящика… Солнце освещает его внутренность… Сверкающие отсветы! Ящик выложен жестью…»

            Он и говорить начинает как хозяин, кузен как кузен, что не упущение, это действует невидимая часть текста. Кузен-гость на время получил возможность видеть, а та требует определенной речи – конечно, она одинакова у обоих. Голуби летают, видно все, на что обратишь внимание. Два персонажа входят в ажитацию, испытывая видение другого (упомянутый в начале «багровый кулак красавицы» – это уже кузен-гость, но все равно, кто именно – видение принадлежит все равно кому).

            Кузен-хозяин производит конкретный экзамен:

            «Кузен-хозяин: Старуха поставила корзину на землю, чтобы отдохнуть, и ты одним взглядом можешь окинуть все покупки изящной дамы.

            Кузен-гость: Они и в самом деле довольно забавны: кочан капусты, много картофеля, несколько яблок, маленький хлебец, две-три селедки, завернутые в бумагу, овечий сыр не слишком аппетитного цвета, баранья печенка, розовый кустик в горшочке, пара туфель, подставка для обуви. Чего только…»

            Кузен-хозяин: Полно, полно, кузен, довольно…!»

            Типа ответ зачтен. Пусть уж и оригинал:

            – Der ist in der Tat wunderlich genug. – Ein Kohlkopf – viele Kartoffeln – einige Äpfel – ein kleines Brot – einige Heringe in Papier gewickelt – ein Schafkäse, nicht von der appetitlichsten Farbe – eine Hammelleber – ein kleiner Rosenstock – ein Paar Pantoffeln – ein Stiefelknecht – Was in aller Welt…

            – Still, still, Vetter, genug…!

Можно ли так разглядывать и текст, и автора? Да он же сам советует и учит, как это делать, вовлекает в разглядывания – так почему бы и не его? Он, Гофман, в тексте такой же персонаж. И вообще, не так важно как именно складывалось, главное – есть то, что складывает.

            Но еще же есть импульс, запустивший эту машинку. Ощутите себя парализованным, надиктовывающим текст: точно же будет какой-то импульс, который вытаскивает из вас эту – истории – ниточку. Вряд ли у него физические основания, у умирающего паралитика. Да и его мотивация непонятна, тут уж кто знает, но импульс явно не физиологической природы.

            По тексту примерно понятно что, откуда и как собиралось, но вот импульс: он же сохраняется, иначе с чего бы я повелся на эту историю? Его вычислять незачем, тут только о том, что 200 лет прошло, а все работает. По крайней мере, его присутствие ощущается, он-то и склоняет всматриваться в текст. Только всматривайся как угодно, но увидишь что угодно, а не его. Не представлять же его облаком или сквозняком, предъявится и бюргером в фетровой шляпе. А зачем.

            Но, может, если прийти на угол Taubenstraße и Charlottenstraße, то его удастся увидеть. Не мистика, на свете полно всякого такого, надо только знать, где оно бывает. Там оно и сделается видимым – спутать нельзя – оно, она, он, это. Тот самый трип. 

***

Фотография ниже не так чтоб часть текста. Текст и без нее текст, она как смайлик. Это скриншот гугловской карты, угол Taubenstraße и Charlottenstraße.