За окном тополь. На лужайке между бетонными многоэтажками несколько тополей росло. А лет десять назад всех срубили, кроме нашего. Тополя же не очень долго живут, не дубы, не оливы они. Приехали то ли доктора по деревьям, то ли палачи. Все тополя проверили, обстукали, сообщили, что они больны, внутри пустые, и казнили их. Остались пни. А наш здоровый, живой, весёлый. Золотая прядь в зелени. Я открываю окно, когда мимо тополя проносится стая попугаев. Они сияют и переливаются на закате! И вдруг один разворачивается – и садится на ветку. Зимой на голом тополе залогом прочности мироздания торчит, скрытое летом листьями, сорочье гнездо. Недавно целая стая попугаев тополь заняла, и даже какой-то наглец расселся на краю гнезда. Я аж забеспокоилась, – как сороки к такой наглости отнесутся?

Когда я не могу удержаться и в сотый раз фотографирую закатные облака, я всегда примериваюсь к тополю – он тут хозяин, хранитель нашего дома. Ну, а берёза под соседним окном, невысокая по сравнению с пирамидальным тополем – она так, для украшения, лимонная осенью, салатная весной. Взгляд скользит по кроне, по светлому стволу. Когда из Парижа в Москву ездили на поезде, белые до прозрачности берёзы начинались только в северной Германии. И я вспоминала Вайдовский «Березняк» ­­– лёгкие касания – щекой потереться о шёлковый ствол.

***

У меня немного напряжённые отношения с рукодельным миром. Вещи меня не слушаются, – отвечают взаимностью на отсутствие любви. Убегают, заползают в норы.  Я к ним не привязываюсь от слова совсем. По обязанности как-то притворяюсь, что мне они важны, но на самом-то деле – ну, красивая миска провансальская, но ведь, чтоб её красотой наслаждаться, всё вокруг должно соответствовать – дом, стол, и чтоб не свинство. Расчистить место для компа в груде хлама, где перемешаны книги с бумагами, скинуть с кресла на стул штаны, свитера, – вот и живи, да радуйся.

У стены, упирающейся в оконную, до потолка полки с книгами. Ну, и кому эти книги нужны? Обычные издания, не антикварные, – тексты в переплётах. А расстаться как? Хоть книги электронные в читалке давно.

Васька бесился, что на полках перед книгами какие-то дарёные фиговины болтаются – что-то ему дарено, что-то мне. Колокольчик – дар Валдая – кто такой Дарвалдай – все, выросшие на дороге, которая уходит в даль, помнят. Японские чудища. Индийская вазочка с дырочкой в правом боку – вспоминаю какую-то историю, как в московской квартире из напольной индийской вазы вылезла кобра. Резиновая корова, у которой рога как вторая пара ушей, а нос как пятачок.

У противоположной стены книжный шкаф. И на полках, и в шкафу многие книги как в школьном журнале, по алфавиту, – те, что редко покидают места, куда мы с Васькой их когда-то определили. Последнее время я чаще всего читаю на планшете, вот и стоят книги как стойкие оловянные солдатики, отважные, честно не уходят, хотя, наверно, всё же обижаются.

Я им Васькино цитирую

***

…Ну а нас ведь просто слишком уж много,

Пишущих и прочих.

Вот и не нужна чужая тревога –

Отсвет в облачных клочьях…

Так на что мне пурпур колесниц римских,

Золотые шлемы…

Мазанки белёные станиц низких –

Крохи той же темы:

Поезд пробегал жёлтой, пыльной степью,

Вдоль моря – автобус.

Первый раз увиденная синяя терпкая

Живая пропасть.

В окно – вдруг опущенное – выстрел ветра.

Так по детски страшен

Контур нависающих криво сверху

Генуэзских башен.

Берег травянистый в волнах тёмных.

Рыба. Кукуруза.

Запах литографий в красочных альбомах

С запахом арбуза

Смешаны…

Вот смысл бессмыслицы: пятна

Памяти младенца.

Каждый год прозрачней, и вышивка внятна,

Как на полотенце…

. . . . . . . . . . . . . .

А книги тихо смотрят и с полок не просятся,

Примирённые навсегда….

И от снежного вечера исходит спокойствие:

Что там – полвека туда-сюда?

В конце прошлого века написано. До читалок.

***

Нижнюю часть оконной стены, пространство между окнами и полом, расписала Марья Синявская, тоже в конце прошлого века, – чтоб когда ньюфиха Нюша об стену тёрлась чёрной песчаной шкурой, пятна и разводы путались в пестроте. Русские народные мотивы – охотники в шапках, жар-птицы. Корпулентная Марья лежала на полу и водила по стене кисточкой, а мы с Васькой вместе с гостившими у нас родителями были на подхвате.

После Нюшиной смерти ньюфиха Катя, в щенячестве, прогрызла в стене дыры, пытаясь выгрызтись наружу, но не догрызлась до улицы. А пуделиха Таня стенку не грызёт. Но все трое считают своей личной комнатой – за красным креслом в углу под окном у книжных полок – не собачьей будкой – уютной спальней, личным пространством – где privacy собачью нарушают только вовсе бессовестные люди. Когда миром будет наконец править собачество, звери оставят людям кусочек privacy! А когда Таня, проголодавшись ночью, берёт на кухне помидор, она непременно съедает его в красном кресле, и помидорные зёрнышки прилипают к кресельной обивке.

***

Обернусь от компьютера, – он на столике у противоположной окнам стены, щёлкну пальцами – Васька возникает в кресле, и кошка Гриша прыгает ему на колени, нисколько не удивившись, а мне только – грызть пальцы, – что сидела, уставившись в экран, когда так мало у нас оставалось времени.

Васька в кресле, собака за креслом. Васька что-то говорит, помогая себе очень пластичными руками – у него руки, в отличие от меня, тем концом приставлены, он кукол для кукольного театра делал из папье-маше, он шить умел.

Васька организует наше пространство – из кресла, как из капитанской рубки.

Он тоже не любил вещей, не умел о них заботиться, но зато приносил из леса в дом живое – проросший в кармане жёлудь, – он вырос в большом горшке в дубок; ястребиное перо, которым так и не собрался писать, – решительное благородное перо, а я добавила недавно пару зелёных мелких попугайских. Перья стоят в тёмно-жёлтом  глиняном кувшинчике с радостным разноцветным петухом на боку – рядом с  шариковыми ручками. А кувшинчик приехал из Америки, в багаже по океану приплыл. Два реликта моей допарижской жизни – этот кувшинчик, подаренный тётей любимому племяннику и доставшийся мне, и плюшевый пыльный муравьед. Тот самый тётин племенник купил его на ярмарке самоделок в Коннектикуте и подарил мне к началу нашей с ним совместной жизни, продлившейся 4 года.

***

Из Бретани я привожу ракушки, ну, потому что очень трудно не подобрать ракушку на вечернем предзакатном пляже, не погладить её влажный бок, не положить её вместе с налипшим песком в карман. Так же трудно, как осенью не подобрать и не сунуть в карман горсть конских каштанов – пустят стучат друг о друга боками, пусть бренчат… А потом выскочат на стол, запутаются в бумагах и книгах, и я наткнусь на какой-нибудь, возьму каштанчик в руку, стану его теребить и подкидывать.

Ракушки живут в книжном шкафу. Они приятельствуют с пробковым дубом – с брёвнышком, полым внутри, только кора осталась, но форму держит. Попалось оно мне в нашей выходящей прямо к морю роще, – в главном для Васьки все его последние годы месте, где мы проводим август в доме у самого Средиземного моря.

Возле ракушек проживает резиновый мелкий крокодил с развёрстой пастью. Нюша ему отгрызла лапки, обмусолила, когда во время ложных беременностей, столь свойственных сукам в хорошем смысле слова, таскала его повсюду как сынишку, или дочурку – ребёнок должен был отвечать всего лишь одному условию – глазки чтоб у него были. Крокодильские младенческие глазки Нюшу вполне устраивали.

Ну, и ещё в книжном шкафу расположился лучший подарок, полученный Васькой на 80 лет, – тарелочка, а на ней Васькин портрет в роли Омара Хайама, – Васька всю жизнь им восхищался и цитировал по разным поводам – «Вода, я пил её однажды. Она не утоляет жажды».

***

Рядом с компьютерным столом этажерка на колёсиках, как водится, завалена книгами и бумагами – венчает её глобус, подаренный мне на какое-то Рождество. Я знаю ту географию, которую обошла ногами, – куски Франции, куски Италии – могу связать между собой разные обойдённые ногами пространства. Я противоположна Митрофанушке – я без извозчиков ориентируюсь, – глобус мне понадобился, чтоб наконец узнать, где же тропические и арктические острова, те, где я не была и не буду, потому как путешествовать туристом мне скучно, а идти в поход не сложится, и вживаться не сложится… Я так и не выучила острова, хоть и верчу время от времени глобус… В последнюю поездку в Венецию Ваське почему-то очень захотелось приобрести шутовской колпак. И мы купили этот глупый туристский атрибут – зелёно-жёлто-красный с колокольчиками. И его теперь успешно носит наш глобус – набекрень. Ему идёт.

***

Стену над моим компом пытается занять филодендрон – он у Васьки ещё до меня жил, и вот ему уже больше тридцати лет – пускает побеги, тянется по стене к Мадонне с младенцем Филиппо Липпи. Когда-то в Уфицци у меня образовалось три любимых картины – «Весна», ну да, банально – но ведь банально, потому что она переехала на коробки, не она банальна, а мы; «битва при Сан-Романо» – лошади, какие лошади, «когда умирают кони дышат»; и вот эта Мадонна –«нежнее нежного лицо твоё».

С ней почти соседствует Шемякин – не люблю я его, эти танцующие фигуры, весь этот изломанный мир мне кажется вполне штампованным. Но висит на стене – ибо Ваське был автором подарен.

На полочке, где горшок, в котором филодендрона корни в землю вцепились, проживают деревянный козлик и деревянные африканские существа – «три обезьянних божества», о которых Васька стих написал.

***

Три обезьяньих божества

Прикованы к одной цепи.

В ночи, когда молчит трава,

Смотри – на цепь не наступи!

Они висят к стене спиной.

Вот этот глух, а этот слеп,

А этот нем. А за стеной –

Мир гулок, светел и нелеп…

Лес шевелился, как вампир,

Река брела своей тропой,

Глухой глядел сквозь чёрный мир,

И слушал тишину слепой,

Их деревянный мир был пуст,

Но было что-то вне его…

И не отняв руки от уст,

Молчало третье божество.

И только цепь была виной,

Что этот глух, а этот слеп,

А этот нем, а за стеной

Мир гулок, светел и нелеп.

Но лопнула однажды цепь –

Немой по-прежнему молчал,

И только тот, который слеп,

В ночи от ужаса кричал,

Но не слыхал его глухой,

И тихо плакал третий бог:

Он – зрячий, чуткий, но немой –

Всё знал, и высказать не мог…

***

Вот и обошла я нашу гостиную, место жизни, – Васька щёлкнул пальцами, свет зажёгся, – а кресло пустое, и смотрит Васька на наш с ним мир с моей телефонной фотки над компом на стене.

***

Посреди комнаты, чуть ближе к окнам, возле которых ещё и моя беговая дорожка притулилась, на которой я, когда преодолеваю лень и слегка сжимаю зубы, хожу со скоростью, обозначенной как 10 км в час, но я не верю, что так быстро, – наш овальный стол в пол упёрся изгрызенными собаками ногами.

Его Васька лет сорок назад лаком покрыл, и лак сполз, и стол стал пятнистым.

«Из забывших меня можно составить город» – из сидевших за нашим столом – деревню. Плывёт через время и никого он не забывает, по крайней мере, я на это надеюсь.

***

В будущее заглядывать не надо. В комнату Синей Бороды. Да, просто за угол не надо опасливо глядеть…

Плывёт стол, пока плывётся. А уж когда и на какой помойке закончит он своё земное существование вместе с ненужными никому бумажными книгами и прочей чепухой… Васькины стихи – центр нашей жизни – запиской в бутылке по волнам – бутылки всегда кто-нибудь находит, достаёт записку, надеясь на чудо…