АВГУСТ

Прямо из детства: лежишь днем, спать не хочется, и на улицу по тридцатипятиградусной жаре тоже не очень, до горечи во рту всматриваешься в потолок, в ковер, в царапины и узоры на обоях, в корешки книг – и чувствуется такая тонкая тоска, что понимаешь: «Август», и читаешь: «Тнуб ритовп иальнеарост» в непонятном тебе журнале или на обложке любимой книги: «Енул ан кисонрук». А взгляд бежит, бежит по многотомным лесам Лескова, по тонкому затрепанному Толстому или по досточкам Досоевского. Чехов зовет пить жидкий чай. По радио кто-то всхлипывает: «Анджело…». Мама забыла выключить перед тем, как уйти спать в душную комнату со старинным зеркалом.
Хорошо, у кого есть море – он не знает такой тоски: можно плюнуть на язык, на литературу, на смерть – прозреть и пойти гулять во двор, заплетенный виноградом, пока не спадет жара и не двинутся тени. А ты с ними двинешься к морю, и оно покажет тебе язык. Новый, неслыханный язык

МУРАВЬИНАЯ КНИЖИЦА

Сидел в Ясеневе на пеньке ясным днем и читал книжицу; вдруг заметил, что муравьи ползут из корешка книги, забрались в сумку и наполняют мои штанины. А книжица была, кстати, про галльских святых и как они «любиливсю тварь». Смешно читать такие чудные словеса и тут же давить и стряхивать с себя муравьев. А терпеть тоже не стало сил, «скоро начнут есть мои тайные уды». Ну, не можешь терпеть — беги; но я и бегать не могу.
Тогда я сделал то, чего не советовали галльские отшельники и отшельницы: я встал и унес муравьев с собой.
Пришел домой — ни одного не было.