– Бе-ре-ги-и-и-ись!
Крик доносился с верхних этажей, так далеко, что звук успел утратить громкость и плотность, стал шелестящим, прерывистым, в прорехах был ветер. Я запрокинул голову и увидел улицу, по которой шел. Улица вращалась, надвигаясь на меня, стены покачивались – проемы окон то вытягивались, словно готовясь проглотить все, что было вокруг, то сжимались в узкие отверстия, кроны деревьев распахивались в ветви, листья, иглы, скворечники вверх ногами. За улицей плыли облака, сверкало солнце, но цвета не было. Мелькнуло чье-то лицо – «моё», понял я, и в следующую секунду все обрушилось – грохот разделился на тысячи крошечных шариков, и в каждом из них что-то трещало, гудело, шипело, звенело проводами, распадалось колокольчиками. Так я впервые увидел Мириам.

Когда я открыл глаза, она стояла передо мной. Больше там никого не было – по крайней мере, в поле моего зрения. Позже я прочитал, что эта счастливая случайность спасла, по меньшей мере, несколько жизней – непредвиденный островок безлюдия на обычно заполненном пешеходами тротуаре, там, где теперь были сместившиеся фасады, изломанное шоссе, упиравшееся в крышу многоэтажки, облака летевшие друг к другу под прямыми углами, небо в длинных черных треугольниках с загибающимися краями, мы там тоже были. Я сдвинул ближайший ко мне крупный осколок носком ботинка. «Не шевелитесь, вам нельзя шевелиться!» – Я заметил, что из моих рук тоже выступали треугольники, только поменьше, и не черные, а прозрачно-матовые. Слышалась сирена скорой помощи. Я застыл – с полусогнутыми руками и выставленной вперед правой ступней; Мириам – с ладонями, поднятыми на уровень глаз.

***
Мое окно светилось – я помнил, что не выключил свет. Не люблю возвращаться в темную квартиру. В руках у меня был сверток – я знал, от кого посылка, и что должно быть внутри. Я не мог вспомнить, как она у меня оказалась. Контора, в которую я должен был за ней поехать, находится в южной части города. Когда я там бываю, я хожу по улицам и стараюсь увидеть каждый дом целиком. Первые этажи: ремонтные мастерские – пахнет распиленными досками, фалафельные с пластиковыми столами – пахнет раскаленным соевым маслом, лавки семечек и залежавшихся сладостей – продавец медленно ведет указательным пальцем по клеточкам, заполняя разноцветный лотерейный бланк. Над вывесками – растрескавшаяся изоляция проводов, выцветшие трубы; некоторые – обрываются, никуда не ведя. Нужно не забыть посмотреть вверх. Там вытянутые окна, округлые балконы, стремительные линии карнизов с разъеденной пылью и морским ветром штукатуркой. С высоких потолков свисают лампочки дневного света, одна из балконных дверей распахнута, ветер колышет занавеску – выгоревшую льняную рубаху с вышитыми на ней чайками. Ничего этого я в тот день не видел – я был уверен. Я пытался восстановить в памяти, как получил посылку, но перед глазами не возникало ничего, вообще ничего – пустота.

Тот случай постепенно забылся. Приходила Мириам, ночью мы просыпались, выходили на балкон. Смотрели на зарево на востоке – на крышах небоскребов освещенные десятками прожекторов маленькие строительные краны осторожно передавали друг другу грузы. За ними, еще дальше, почти на горизонте, темнота уплотнялась, вытягивалась бугристой гусеницей покатых холмов, с разбросанными тут и там горстями белесых, подрагивающих в мареве огоньков. Машина с помятыми боками медленно движется вверх по улице – вдоль каменных домов с запертыми на ночь железными дверями. Над лобовым стеклом покачиваются четки из эбенового дерева. В одном из домов ставни заперты, но дверь – приоткрыта. Улицу пересекает узкий луч света. Водитель заглушает мотор. Мы допивали вино и возвращались в комнату.

Однажды я пришел в себя на окраине другого города. Я стоял на автобусной остановке. На мне была чужая одежда, причем вещи были мне точно впору. Я знал, что сообщил кому-то что-то очень важное и огорчившее его, но понятия не имел – что именно и кому. Я улыбался. Подъехал автобус, я сел в него. Дорога петляла среди красных виноградников, затянутых синими и черными сетями. Над нами кружили птицы. Наконец, мелькнувшая дорожная развязка показалась мне знакомой. Я вышел из автобуса и увидел в расписании на остановке свой маршрут.

Врачи исследовали мой мозг с помощью датчиков, блестящих молоточков и холодной трубы, но так и не обнаружили ничего подозрительного. Я был старухой, забывшей свой адрес – дома, деревья, люди смещались, складывались, распахивались, переворачивая свой порядок, как ажурный пластмассовый веер, который можно раскрывать в обе стороны; был мчащимся с вершины горы на желтом сноуборде – вспоротый воздух сворачивался вокруг меня в кокон, солнце сверкало, отражаясь от моего шлема; я наводил резкость окуляра – видел падавший в море горящий самолет, знал, что никого не спасти, замечал отпоровшийся уголок золотой нашивки на манжете шинели.

Приходила Мириам, в этом своем черном, такая красивая, а у меня в дом ветер всегда несет песок из дюн, и с ним какие-то крошки, ветки, перья. Я купил в зоомагазине специальный валик для чистки одежды, но он вечно куда-то закатывался. Я наблюдал, как Мириам снимает с черных рукавов белые соринки, и думал о вспышках, об отражавших свет осколках, когда я был, и о недостающих элементах, темных фрагментах, где не было ни истории, ни изображения. Я пытался проникнуть за них взглядом – там был бесцветное с матово-поблескивавшими вкраплениями. Однажды мы даже специально пошли на ту улицу: строившийся многоэтажный дом, наконец, полностью застеклили. Облака ровно плыли по небу. Мы смотрели по сторонам – на прохожих, машины, потом – себе под ноги. Асфальт был как асфальт, с сеткой мелких трещин, в которых застряла слетевшая с деревьев желтая пыльца, окурки, скомканные автобусные билеты. Нам казалось, что, если мы будем очень внимательны, если сможем увидеть все детали, предсказать все траектории, мы поймем, что изменилось в тот день, сможем восстановить выпавшие звенья.

Я был пассажиром скорого поезда, прислонялся лбом к прохладному окну, когда мимо проплывали трубы электростанций, гигантские плотины, о стены которых ударялись волны; я был хромой собакой, прибившейся к стае шакалов, от скал пахло горячей пылью, сухими шкурками ящериц, мускусом, ты большой и я большой; я летел в щель почтового ящика, был его темнотой, впитывал его сырость, я был напрягшимися пальцами, разрывавшими меня в клочки, я был клочками, древесными волокнами, утратившими прочность соединения впервые за всегда, я был землей, на которой они теряли очертания, я опускался на них темным туманом, был туманом.

***
Мириам выходит из подъезда и, обернувшись, смотрит наверх. Там светится окно. Похолодало, в воздухе подвешена водяная взвесь. Свет рассеивается в ней, и воздух кажется легким и прозрачным, хотя это совсем не так. Если посмотреть выше – ничего не видно, лишь иногда в прорехах облаков мелькают звезды, вихри, крылья птиц, тени галактик.