С первых дней нашей работы на Кардоне сама природа взялась расставлять заслоны перед бестрепетными стараниями докопаться до ржавых и практически сгнивших фрагментов истории. В итоге, под проливными дождями, комариными атаками и порывами тяжелого, напитанного влагой воздуха, нас осталось трое. Две военные палатки, десять лопат, разбросанные черные кострища, источавшие запах гнилостной гари. Нас осталось трое.
Все остальные под различными предлогами покинули Кардон и вроде бы переместились в уютные гостиничные номера районного центра — ждать лучших времен. Точно никто этого не знал. Догадок, к слову, тоже не строили.
Наше контрастное трио напоминало солдат неизвестной страны. Мы жертвенно остались на ранее занятной позиции. Не археологи, не ученые. И вовсе не энтузиасты. Кажется, на Кардон каждого из нас привели собственные мотивы. Имею в виду тех, кто остался на нем по прошествии пасмурной и холодной недели.
В семнадцати километрах отсюда — районный центр с говорящим названием Чернота. Населенный обывателями, мертвыми душами, безалаберными детьми и немногочисленной молодежью, которая только и мечтает, как свалить из этой дыры подальше, он питает мысли некоей трагической самозабвенностью. Когда наша экспедиционная команда ступила на асфальтированные земли этого городского пространства, люди, подобные призракам, вглядывались в наши лица и все как один твердили один и тот же вопрос:
— Какого черта вы сюда приперлись?
Отвечала всегда Настя, а они плевались нам вслед кровавыми сгустками. Наша единственная девушка говорила им, что в этой «команде» все очень разные, но всех преследуют бойни ХХ века. Прадед Насти умер где-то в Литве в составе императорской армии, и про него она знала, что был он станичным кузнецом и человеком колоссальной силы. Второй прадед погиб в революционной неразберихе от пули то ли заезжего красного комиссара, то ли доведенного до отчаяния белогвардейца из польского легиона. Потом была Вторая мировая и зашкаливающее количество смертей, подсчет которых вызывал у Насти приступы бесконтрольного психоза и желание царапать собственное лицо острыми ногтями.
Родного отца этой темноволосой и с виду умиротворенной девушки контузило в Афганистане. Шел последний год пребывания советских солдат в этой стране гор и пустот, и в этой стремительной суматохе отец Насти уснул от внезапного хлопка, а очнулся слепым и с чужеродными гулами в черепной коробке. В доме покойных прадедов этот родной человек трогал ее везде, вызывая отвращение и желание бежать прочь. Но Настя терпела, потому что знала, что отец мог лишь представлять свою дочь и совсем не знал о ней подробностей. А она, плененная со всех сторон офицерской родословной, — думать о войне, которая преследовала ее в каждой мысли и логической цепочке, неизбежно заканчивающейся запахом пороха и ревом снарядов.
Так Настя оказалась здесь, среди неучтенных трупов бойни мирового масштаба. За ее спиной — много тысяч километров. В ее голове — некие одной ей известные головоломки, после разгадки которых наступит тишина.
С нами был еще один человек — пухлый и одышливый Степаныч. Он говорил, что его зовут Алексеем, но из-за защищенной в 25 лет кандидатской диссертации по истории даже матерые профессора называли его исключительно по отчеству. У Степаныча не было личной жизни, отдельной жилплощади и будущего. Приняв эти постулаты обреченности за истину, он постоянно носил одну и ту же одежду, вел странные записи сразу в нескольких блокнотах и мечтал о правде, которую неизбежно откроет миру.
А я? Я человек без семьи и личной истории. Своих родителей никогда не знал, братьев и сестер не имел, а поэтому всегда упивался чужими рассказами. И еще немножечко Настей. Может быть потому, что она была похожа на императрицу Александру Федоровну Романову. Или оттого, что подобная судьба поджидала ее непорочное естество. Причин так считать у меня вовсе не было, но порой мне казалось, что это диктует некое тайное знание, доставшееся мне от неведомых предков.
Все здешние жители говорили о том, что Кардон — это всего лишь дачный поселок, участки в котором раздавали еще при Горбачеве инженерам местного военного завода. Но никто из этих случайных встречных так и не смог объяснить, откуда у этого места такое название. Каждому из них Степаныч с интонацией учителя начальных классов объяснял, что когда-то здесь стояла целая армия Российской империи, а прямо на месте поселка был раскинут громадный военно-полевой госпиталь, который по прошествии нескольких месяцев выполнял исключительно роль кладбища.
Бывало, что по ночам между качающимися соснами гуляла Настя и представляла себя сестрой милосердия. Муравейники — это человеческие обрубки. Пни — это трупы, требующие эксгумации. Холмы — это горстки жертв химической атаки. Настя — человек с трофейным немецким штыком. Она прокалывала муравейники, рисовала кресты на пнях и оплакивала холмы. Такова была ее миссия.
— Странная тут атмосфера. Хочется зарыться в эту землю и не выбираться на поверхность, — говорила она.
Пока мы, усталые и злые, вымокшие и простывшие, скидывали размокшую землю в кучу, Настя заглядывала в вырытые ямки и подолгу смотрела на сплетения древесных корней, мелкие камни и новообразованные грязевые лужицы. Со стороны казалось, что Настя смотрит в только ей ведомое зеркало.
Благодаря местным дачникам мы разжились лопатами, хотя Степаныч был готов рыть эту землю руками, пятная свою рабочую майку новыми коричневыми разводами. Ко второму дню нашего пребывания в импровизированном лагере все его лицо покрылось тонкой грязевой пленкой, и постепенно Степаныч терял свои профессорские черты, уподобляясь первобытному дикарю. Настя же оставалась чистой и опрятной. Вероятно, втайне от нас она ходила к речке, где тщательно умывалась и рассматривала неразговорчивых людей на другом берегу. Степаныч рассказывал, что линия фронта между немцами и русскими когда-то давно проходил именно по этой речке. Тогда, много десятилетий назад, вода ее была окутана багровым свечением, а глушенную разрывами снарядов рыбу можно было собирать в пропитанные тухлятиной плетеные корзинки. Иной раз в них складывали оторванные части тела, если таковые удавалось найти. Потом хоронили, воздвигая кривые и наспех сколоченные кресты.
На третий день количество вырытых ям увеличилось до шести. Но все они были пустыми. Без искомых компонентов. Гильзы, ржавые каски, жетоны и бляхи — сплошной вторичный материал, давным-давно лишенный хозяйской заботы и жизни. Мы же искали иную форму.
Ближе к вечеру, распалив бензином большой костер, Степаныч продолжал рассказывать неведомые подробности из истории этих мест. Настя водила рукой над пламенем, а я смотрел то на нее, то в глаза сумасшедшему историку.
— Рядом с Кардоном находится деревня Жертсвянка. Это плохое название. Когда русские пришли сюда, на батальоны и полки напала страшная чума и солдаты один за другим ползли прочь. Говорили, виноваты немцы. Но это было не так. Однако на другом берегу наших действительно ждали немецкие штыки и засыпанные солью поля. Другими словами, Жертсвянка — это топоним божества войны. Да, он поселился в этих землях, впитался с кровью каждого погибшего, с расплавленным жетоном с личным именем и номером… — после нескольких сказанных впопыхах предложений Степыныч сбивался с мысли и все его слова выстраивались в лишенный логики ряд, поэтому всякий раз его нужно было перебивать. Просто ему казалось, что отведенного времени не хватит для исполнения предначертанного. В мире Степаныча мы были ключевыми персонами его судьбы.
— Откуда ты все это узнал? — каждый вечер я задавал практически одни и те же вопросы, но Степаныч в ответ умудрялся открывать новые тайны. Сначала в глубинах себя. А затем и нам.
— В одном из архивов областного города я нашел уголок, где энергетика книг и линий совпадает с координатами бреши. Происходят пересечения. Ты садишься, настраиваешь сознание на прием потустороннего сигнала и все! Глаза закатываются, а через тебя караванами шагают знания, рассекают полушария мозга и потом всякие карты и указатели встают в шеренги….
— Жертсвянка… — произносит Настя. У нее насморк, поэтому голос ее слегка сдавленный, будто кто-то жилистой рукой сжал шею и требовал рассказывать все ее девичьи тайны.
Степаныч замолкает и, плюнув напоследок в костер, уходит спать в палатку. Через несколько минут из нее доносится пещерный храп. Скорее всего, Степаныч не спит, а просто придуривается, чтобы подслушать наши с Настей беседы. Пускай так.
— Скоро мы что-нибудь здесь найдем, — говорю я этой девушке. Но она не верит моим словам.
— Вот увидишь, Степаныч не просто так нас сюда завел. — Но это звучит неубедительно. — Остальные не выдержали, а мы остались. Остальные убежали, а мы прошли первый этап и продолжаем копать.
В ответ на мои слова Настя вспоминает остальных.
Сколько их было? Семь или десять. Все такие смелые. Ходили строем. Повалили несколько деревьев и разбили лагерь. А потом начал лить дождь, а из земли в кожные складки заползали насекомые и гнездились в телах. Питались мясом. Откладывали белые яйца, заполненные чистым белком. На следующее утро трое ушли в лес. Еще семеро, или и того меньше, собрались вокруг костра и пытались понять, почему так сильно болит голова и все вокруг выглядит нереально размытым. Будто Степаныч, этот потусторонний проводник, отвел их в страшное место, где жизненное пространство ограничивается распечатанными результатами аэрофотосъемки. Обычной фотографией, нанесенной на качественную плотную бумагу. Во всех смыслах ограниченное пространство. Семеро бились головами друг о друга, пытались победить свое человеческое начало, но потом единовременно плюнули на все. Их внешности никто не запомнил, так же как не запоминаются лица солдат, отдавших жизни непонятно за что.
— Они встали и ушли прочь, оставив нас тут умирать, — сказала Настя. Я точно знал, что большего от нее этим вечером услышать мне не суждено. Она ушла спать в свою палатку, я же остался смотреть на костер и думать о том, как скоро в этой земле мы найдем истину.
Почти сто лет назад здесь грязными лапами прошлась большая война. И теперь земля болеет. Полнится костями, переживает и хочет выплюнуть этот студень из человеческих страданий. Земля требует праведных жертв, но нужно докопаться до алтаря, который являет собой чистую суть. А он где-то там, отделенный туннелями и лабиринтами. Но Степаныч знает их устройство.
— А мы — агрегаты сути! — говорит очнувшийся Степаныч. Кажется, на шестой день мы начинаем читать мыли друг друга. Даже Настины.
Солнца по-прежнему нет. Хмурое утро встречает холодом. Все дачники попрятались по своим городским квартирам в обшарпанном и некрасивом райцентре. Вероятно, они пьют водку и убивают друг друга кухонными ножами.
Настя залезает в одну из сырых ям, на дне которой мы пытались найти останки воевавших за мертвую династию. Из ямы видна только Настина голова. На дне ямы теперь вода и грязь, похожая на кашу, которую можно намазывать на ровную поверхность как шоколадную пасту.
Мы пытаемся прочитать ее мысли, но вместо них — сплошные манные комки, увеличенные до размеров ниточных клубков. Комки белые и твердые. Явного биологического происхождения. Меня это веселит, а Степаныч не знает, как расшифровать код ее мыслей.
Впервые за все время Настя улыбнулась, а потом попросила засыпать ее землей по самую шею. Степаныч не хочет. Сняв грязную майку он обнажает свой выпачканный округлый живот. Он похож на комок Настиных мыслей. Такой же круглый и неприступный.
Получается, засыпать ее выпало мне. Это очень большая честь. Жаль, что я не смог узреть лоно этой жрицы.
Я беру в руки лопату, деревянная и полированная рукоятка которой уже изрядно натерла мои ладони, и принимаюсь закапывать яму. Всего несколько бросков земли, и ноги Насти уже по щиколотку в песке. В это же самое время Степаныч роет новую яму. Мы работаем синхронно.
Настя вновь видит в себе сестру милосердия, обезболившую штыком приговоренных к скитаниям солдат. Протыкая сонные артерии и горячие сердца, она открывает им запретные пути, ведущие прочь из этих мест. Но за это грядет расплата, ибо командиром ей не были назначены такие полномочия. Нет времени плакать, нужна решимость.
— Принесенная жертва, найденная истина! Принесенная жертва, найденная истина! — фанатично шепчет Степаныч и ускоряется. Мне становится тепло и уютно. Цель как никогда близка.
Настя смеется. Говорит о том, что чувствует себя восхитительно, а Степаныч проснется счастливым в другом измерении. Когда вся моя спина стала мокрой от пота, а дыхание тяжелым, из земли торчала лишь Настина голова. Волосы ее выпачкались грязью, лицо покрылось земляными пятнами. Хотелось набрать ведро воды и облить ее голову, но она не одобряла таких радикальных жестов.
Завопил Степаныч. Откинув лопату, он встал на четвереньки и принялся гулить, словно в сложном строении его головного мозга хозяином ненароком стал несмышленый младенец. Оставаясь неподвижным, он смотрел в вырытое пространство и был похож на чучело человека, вымазанное черными красками шальными детьми. Я подошел к нему и заглянул в яму. На дне ее зияла дыра, из которой тянуло могильным теплом. Изо рта Степаныча капнула слюна. В считанные секунды первобытное бешенство овладело им. Зарычав, он прыгнул на дно и полетел в самую пропасть, стенки которой были устланы человеческими костями. На дне этого неведомого никому тоннеля его ожидало перерождение.
Тем временем Настя истерично хохотала. А как только Степаныч провалился в мир войны, она наелась мокрой земли и, задохнувшись, отдала душу Богу. Мне пришлось отрубить ее голову. Благо, за несколько часов удалось заточить лопату о камни.
Остался только я. Мои друзья превратились в облака. Пройдя к речке, я посмотрел на небо. Едва различимыми контурами там плыли Настя и Степаныч, отыскавшие, наконец, свое собственное умиротворение.
Закопав лопаты, палатки, Настин труп, голову и вход в измерение войны, я пешком отправился в Черноту, обдумывая как мне быть с этой тайной.
Наверное, придется сохранить ее до прибытия новых солдат в эту местность.