С детства у меня сформировалось искреннее убеждение, что богатство поэтического мира Мифологий Разных Народов Мира – это исключительное достижение переводчиков-пересказчиков, то есть тех, кто срывал экзотические несъедобные колючие плоды с высоких, недосягаемых для жителей Гипербореи пальм, долго над ними колдовал и подавал их потом на стол в виде каких-нибудь цукатов. Как-то так было принято в семье, что мифы древней Греции назывались исключительно «мифами Куна», а древнеисландский эпос — «Старшей Эддой Андрей Иваныча Корсуна». Правда, чаще всего собирателя-кулинара тоже приходилось переводить на высокочувствительный к разным вкусам язык русской кухни, и тогда произносились сложные сочетания, типа Гайавата Лонгфелло-Бунина, Калевала Лённрота-Бельского, или попроще: Лачплесис Пумпура, Калевипоэг Крейцвальда… Или еще проще: Гнедич, Жуковский… И казалось вполне нормальным, что поэт вне перевода мифа никак не стремится к стихотворному исследованию космогонии, эсхатологии и эпической героики. Во всяком случае, так было привычно для русскоязычной кухни конца XX века. Но оказалось, что в других языках иные рыбы плавают: в 1981 году вышла книжечка стихов молодого (ему тогда было 20 лет) эстонского поэта Рейна Рауда с нахальным названием «Сила придет изнутри», большую часть которой составляла поэма «Великая история», представляющая собой авторскую версию свернутого в пружину экстракта из мифов народов мира. Преимущественно северных. Но с восточным зачином в стиле «Гильгамеша» по принципу «в начале сотворил Бог небо и землю». Или, точнее, в духе аккадского мифа «Энума элиш» (еще точнее, в духе его переводчика В.К. Шилейко, второго мужа Ахматовой): «Когда наверху небо не было названо,

Твердая земля внизу по имени не была еще названа,
Ни изначальный Апсу, их родитель,
Ни Мумму – Тиамат, породившая их всех,
Еще не смешали воедино свои воды.
Тростниковая хижина не была еще циновкой застелена,
Болотистая почва еще не появилась.
Когда не существовало еще ни одного бога,
Не было их имен, судьбы их не были предопределены –
Вот тогда-то внутри них и зародились боги».

А Рауд пожертвовал именами собственными, которые, собственно, и не имена, а обозначения сути богов, и получилось вот что:

    «в начале была Великая Синяя Мать Высокого Неба
и Глубокой Воды

    потом явилась Великая Черная Мать и раскинулась над
глубокой водой вот и расстелилась черная плодородная земля

    потом явилась Великая Зеленая мать и раскинулась над
глубокой водой и земля покрылась травой деревьями и кустами

    потом явилась Великая Красная Мать и раскинулась над
глубокой водой и землю заселили животные и птицы

    потом явились старики и проникли во все рожденное
и все это стало дышать и жить»

Поэма Рауда оказалась универсальной поэтической обработкой колоссального мифологического опыта: налицо и космогония, и антропогенез, и зоомифологические мотивы, и эсхатология на закуску:

«и сразу же со всех сторон с воздуха из воды из-под земли
        явилась тьма маленьких черных мальчиков
у всех угольные глаза на морщинистых лицах
        длинные красные клыки
        и кривые руки

они сделали Последнему Отцу длинные железные руки
            сильные железные ноги
            и могучее железное туловище

Последний Отец спрятал себя там
и качался на высоких железных ногах
не видя что впереди что внизу
а черные
вились вокруг него стаей

о великая была теперь власть у черных
он и шагу не мог ступить без них

и спокойно спала Великая Синяя Мать Высокого Неба
и Глубокой воды
не зная не чуя что на земле творится

с шумом наполнились озера и реки желтой водой
серыми и белыми листьями покрылись деревья квелые

Последний Отец не видел этого
он смеялся
так приятно было качаться на высоких железных ногах
в медном чреве»

Но переводить весь этот прекрасный бред на русский язык никто из советских поэтов, кормящихся на эстляндском берегу, не взялся: вряд ли «Советский писатель» опубликовал бы столь ничему не соответствующий текст. Да и сами стихи отпугивали; эпика не уживалась с лирикой, ну никак. Наверное, чтобы проникнуться «Великим сказанием», стоило погулять недельку-другую по острову Сааремаа, но кто ж туда попадал в те годы без спецпропуска? А мне и райончика Ныммя в Таллинне хватило, где наш друг Петер Лауритс читал Рауда с таким зверским выражением, что сосны в страхе вторили:

 — зачем тебе чудовище Малый Отец
— чтобы быть мужчиной!
— зачем тебе надо сражаться Малый Отец
— чтобы быть мужчиной!
— зачем тебе надо меня убивать Малый Отец
— чтобы быть мужчиной!
 

В общем, подстрочник сам себе я состряпал, а вот чистовые варианты приходилось переписывать неоднократно: Рейн был справедливо привередлив. Интересно, что на всех этих «великих, малых и последних отцах» оттачивалась моя будущая поэтика – понимал ли я это тогда? Но то, что отныне мифы народов мира в изложении поэтов займут очень важное место в жизни, это стало понятно в тот момент, когда, подобно Лауритсу, огласил окрестности Черной речки древним шаманским ревом:

«и он стал постепенно превращаться
в пустую и скользкую шелуху
есть ли что-нибудь в нем
чтобы стоять против них?

нет!
    нет!
        нет!
            нет!
                нет!
может все-таки?

сила придет изнутри»

И сила пришла изнутри много лет спустя, когда мифологии Ближнего востока, от шумеро-аккадских песен и сказаний про западно-семитских богов до мифов египетского пантеона, стали постоянными спутницами моего сочинительства. Почему бы, например, нам не представить описание картины рассвета не с греческими Авророй и Эолом, а вот так:

«Когда Атон Апопа гонит
Из утренних пределов Нут,
Шувоцаряется на троне,
Целуя влажную Тефнут»?

(из поэмы М.Короля «Иное развитие»)

Или вот – что такое левантийская любовь? Секреты ее кроются в мифологическом корне:

«А люблю я бога Йуд-Хей-Вав-Хея!
Йуд-Хей-Вав-Хея!
Йуд-Хей-Вав-Хея!
Вот когда трепещет моя трахея –
Имени нету милее, роднее, нежнее, сложнее,
Чем у Него, Йуд-Хей-Вав-Хея.
Я его от Ефрата до самого Нила
С ума сводила. Вместе с Ним народ Его выводила.
По его поручению, Йуд-Хей-Вав-Хея,
Из куста лизала пламенем лик Моисея.
И гнев низвергала на золотого теленка Баала,
Когда нас жестоковыйность народа уже достала
(И меня, и дружка любезного Йуд-Хей-Вав-Хея).
Я люблю его, от пупка до шеи,
И ниже пупка тоже, а также и выше шеи,
Всего целиком люблю моего Йуд-Хей-Вав-Хея.
Это мы друг другу писали «Песнь Песней»,
Чтобы в пустынях наших стало еще интересней.
Это нам рисовали на черепках как символ веры
Уродов рукастых и подписывали:
Йуд-Хей-Вав-Хей и его Ашера.
Нам в Святая Святых воздвигали памятные колонны –
Ему помассивнее, мне полегче, примерно на четверть тонны…
Его, огненного, прекрасного, единственного,
Справедливого, милостивого (и т.д. и т.п.)
Люблю, ни о чем не жалея.
И не смейте при мне называть имя
Моего единственного Йуд-Хей-Вав-Хея».

(М.Король «Из краткого пособия по ближневосточному идолопоклонству»)

И если вас, поэты, все еще не привлекает отмывка мифологических перспектив, то это исключительно от того, что на вас еще не нашелся свой Рейн Рауд со своим переводом в калевалу, эден и прочий убшукин.

…А «Великое сказание» так и не было опубликовано на русском языке.