Дело было в конце февраля. Зимние дожди миновали и настала весна. Впрочем, она только начиналась. Почки на смоковницах еще не набухли, из темных коричневых лоз не выползли еще виноградные листья, и не распустился еще апельсиновый цвет.
Но мелкие полевые цветы уже осмелились показаться на свет. Все луга покрылись гвоздиками и маргаритками, каждый перелесок пестрел крокусами и прострелами; крупные огненно-алые анемоны покрывали скалистые склоны и на каждом уступе цвели фиалки и цикламены.
Подобно тому, как в других странах ходят по ягоды, в Палестине отправляются по цветы. Их выходят рвать из монастырей и миссий; бедных членов еврейской общины, европейских туристов и сирийских батраков можно что ни день видеть с корзинами для цветов в диких скалистых лощинах. Вечерами эти старатели возвращаются в город, нагруженные фиалками и тюльпанами, нарциссами и орхидеями.
Во дворах многих странноприимных домов и монастырей Святого Города находятся большие каменные резервуары, наполненные водой, в которых помещаются эти цветы, а в комнатах и кельях заботливые руки размещают срезанные цветы на листах бумаги и кладут их под пресс.
Когда маленькие луговые гвоздики, анемоны и гиацинты достаточно разглажены и высушены, из них собирают букеты покрупнее и помельче – некоторые красиво составленные, некоторые не очень – и наклеивают их на карточки и на страницы альбомчиков карманного формата с обложками масличного дерева, на которых выжжено: «Цветы из Палестины».
А затем все эти цветы с горы Сион, из Хеврона, с горы Елионской, из Иерихона отправляются в большой мир. Они продаются в лавках, они путешествуют в письмах, преподносятся в качестве памятных подарков или в награду за благотворительные пожертвования. Дальше чем индийские жемчуга и шелка из Бруссы странствуют эти полевые цветочки; они – единственное, чем богата нищая Святая Земля.
Одним прекрасным весенним утром вся колония Гордон собиралась по цветы. Детишки, которым был обещан свободный от школьных занятий день, носились, обезумев от восторга, умоляя каждого дать им корзинки для цветов. Женщины были на ногах с четырех утра, занятые стряпней в дорогу, и до последнего момента возились на кухнях, готовя лепешки и откупоривая банки с пресервами. Одни мужчины складывали бутерброды и чернильные пузырьки, хлеб и сыр в свои ботанизирки; другие занимались бутылями с водой и чайниками. Детвора толпилась у ворот и, стоило им открыться, тут же вырвалась наружу, а следом потянулись и старшие. Вскорости никого не осталось дома, и колония совершенно опустела.
Бу Ингмар Монссон был тем утром очень счастлив. Он договорился, что пойдет с Гертрудой, чтобы помочь ей нести все необходимое. Платок Гертруды был так низко надвинут на глаза, что Бу видел только подбородок да мягкую бледную щеку. Он улыбнулся при мысли, что так рад уже и тому, что ему дозволено идти с Гертрудой, не имея права ни взглянуть в ее лицо, ни разговаривать с нею. Прямо позади них шла Карен с сестрами; они затянули гимн, который часто певали с матерью еще на хуторе Ингмар, сидя рано поутру над прялками. Бу помнил этот старинный гимн: «Встречаем мы благословенный день, что к нам с небес нисходит».
Впереди Бу и Гертруды вышагивал старый капрал Фельт, окруженный детьми, цеплявшимися за его посох и тянувшими его за полы кафтана. Бу, вспомнив времена, когда каждый юнец улепетывал при одном виде этого человека, подумал про себя: «Никогда я не видывал старика-капрала таким статным и важным; его прямо распирает от гордости за то, что мальчишки обожают быть при нем».
Тут Бу заметил Хельгума, спокойно бредущего, одной рукою держа за руку свою жену, а другою – свою хорошенькую дочку. «Что-то странное творится с Хельгумом», – подумалось ему, – «видно, он стушевался с тех пор, как мы прибились к этим американцам; чего и следовало ожидать, ведь те люди куда более значительные и владеют дивным даром толковать слово Божие. Хотелось бы мне и вправду знать, каково ему не быть уже объектом поклонения. Как бы то ни было, жена его, кажется, довольна, что нынче он больше находится при ней. По всему видно, что она в жизни не бывала так горда и счастлива».
Впереди всех шла миловидная мисс Янг и английский юноша, который находился в колонии около двух лет. Бу, как и все прочие, знал, что англичанен был влюблен в мисс Янг и приехал к ним в надежде сделать ее своей женою. Не было также ни малейшего сомнения, что он нравится барышне; но колонисты, конечно же, не могли смягчить свои жесткие принципы ради нее, раз уж не поступались ими ради всех прочих, и посему эти двое продолжали жить в колонии, надеясь на чудо. Сегодня они шли друг подле друга и разговаривали только между собою. Они просто не видели и не слышали никого другого.
В колонии со дня ее основания жил и моряк-француз, ныне уже престарелый и немощный. Они с Габриэлем шли последними. Бу заметил, что Габриэль поддерживал моряка под руку и помогал ему на крутых спусках и подъемах. «Видно мысли о старике-отце заставляют Габриэля так себя вести», – сказал себе Бу.
Дорога сперва шла к востоку, через безлюдный и пустынный горный участок, на котором совсем не было цветов. Овцы подчистую свели тут всю почву, оставив лишь голую желтоватую породу.
«Никогда не видал я такого синего неба, как здесь, над этими желтыми холмами», – думал Бу, – «которые, вопреки своей наготе, вовсе не уродливы; они так ровно и славно скруглены – совсем как большие купола церквей и домов в этой стране».
Отшагав примерно с час, колонисты приметили первую каменистую лощину, покрытую красными анемонами. Смеясь и крича, они поспешили вниз по склону горы и принялись жадно рвать цветы. Постепенно они подошли к другой лощине, полной фиалок, а затем и еще к одной, в которой росли все разновидности весенних цветов.
Шведы сперва были уж слишком рьяны; они рвали цветы, не задумываясь, до тех пор, пока американцы не показали им, как надлежит вести дело. Следовало выбирать только те цветы, которые подходили для сушки, и это было серьезной работой.
Гертруда и Бу шли бок о бок, собирая цветы. Однажды, когда Бу на миг разогнул спину, чтобы отдохнуть, он увидел пару дюжих крестьян со своей родины, которые много лет подряд и взгляда бы не бросили на цветок, а тут собирали их так же азартно, как и остальные. Он едва удержался от смеха. Внезапно он обернулся и сказал Гертруде:
– Вот я размышляю, что имел в виду Иисус, когда сказал: «Не сможете войти в Царство Божье до тех пор, пока не будете как дети малые».
Гертруда взглянула на Бу с удивлением. Она не привыкла, чтобы он к ней обращался с речами.
– Какие странные слова, – ответила она.
– Я заметил, – сказал Бу в задумчивости, – что нет лучше зрелища, чем дети, когда они играют во взрослых. Одно удовольствие наблюдать, как они распахивают поле, выгороженное посреди дороги, как машут над воображаемыми лошадьми хлыстами, сделанными из бечевки, проводя борозды еловой веткой в дорожной пыли. Они такие забавные, когда прохаживаются, рассуждая вслух, успеют ли покончить с пахотой прежде своих соседей, или сетуя, что им в жизни еще не приходилось иметь дело с таким тяжелым для распашки полем.
Гертруда продолжала, склонившись, рвать цветы. Ей было невдомек, к чему он клонит.
– Я помню, – продолжал Бу, – как чудно было, когда я построил хлев из деревянных чурочек и положил в него сосновые шишки вместо коров. Я особенно следил за тем, чтобы каждое утро и каждый вечер давать коровам свежее сено; а иногда я решал, что наступила весна и пришло время гнать мое стадо на выгон. Тогда я дул в рожок и так громко звал Звездочку и Ромашку, что меня было слышно на всем хуторе. Я рассказывал матушке, сколько молока дают мои коровки и какую цену я надеюсь получить в маслодельне за свое масло. А еще я не забывал завесить глаза моего бычка и, когда мимо проходили люди, кричал: «Осторожно! Свирепый бык!»
Теперь Гертруда была больше занята рассказом Бу, чем сбором цветов, потому что у него, похоже, были в голове те же мысли и фантазии, которые некогда наполняли ее собственную детскую головку.
– Но самой лучшей потехой, – продолжал он, – было играть в господ и устраивать городской совет. Я помню, как мы с братом и тремя другими ребятами сиживали на поленице в нашем дворе, председательствующий стучал по поленьям деревянной поварешкой, призывая к порядку, а все прочие важно восседали по обеим сторонам от него и выносили решения, кто получит от епархии помощь и сколько тот и другой обязаны уплатить подати. Мы сидели, заложив пальцы за жилетки, разговаривали густым басом, словно с набитыми кашей ртами, и все время обращались друг к другу: «господин председатель», «господин пономарь», «господин церковный староста», «господин директор школы» и «господин судья».
Бу на миг замолчал и потер лоб, словно наконец подошел к тому, что намеревался сказать. Гертруда перестала рвать цветы и теперь сидела на земле, сдвинув платок со лба. Она смотрела на него, ожидая услышать нечто новое и удивительное.
– А раз детишкам так пристало играть во взрослых, – продолжал он, – может, и взрослым хорошо иногда играть, будто они дети. Когда я вижу, как эти старики, привыкшие в это время года работать в лесной чаще на рубке леса, приходят сюда за такой детской забавой, как собирание цветочков, мне кажется, что мы следуем завету Иисуса быть как дети малые.
Глаза Гертруды сияли; теперь она понимала, что он имел в виду, и эта мысль ей понравилась.
– Я думаю, все мы превратились в детей, как только попали сюда, – сказала она.
– Да, – рассмеялся Бу, – мы были вроде детей хотя бы в том, что нас следовало обучать всяким разностям. Нам пришлось учиться, как держать вилки и ложки и любить некоторые кушанья, которых мы раньше и не пробовали. И на первых порах нам не разрешалось никуда ходить, если кто-нибудь из американцев не шел рядом, из опасения, что мы собъемся с дороги, и нас предостерегали от людей, которые могут причинить нам вред, и против некоторых мест, в которые нам не следует ходить.
– Мы, шведы, были точь-в-точь младенцы, которые учатся говорить, – сказала Гертруда, – нас приходилось учить, как сказать «стол» и «стул», и «комод», и вскорости, я думаю, мы снова окажемся на школьной скамье, чтобы научиться читать на этом новом языке.
Теперь они оба с большой охотой находили новые признаки сходства.
– Мне пришлось выучить названия разных деревьев, в точности, как моя матушка обучала меня, когда я был маленьким. Я научился отличать узловатую смоковницу от скрюченной оливы. И еще я научился узнавать турка по короткой куртке и бедуина по полосатому бурнусу, дервиша по войлочному колпаку и еврея по двум маленьким завитым локонам.
– Да, это ровно как мы в детстве учились отличать крестьян из Флуды от крестьян из Гогнефа по их шапкам и курткам.
– Может ли что быть более ребяческим, чем позволять другим все делать за нас? – рассмеялся Бу. – У нас нет собственных денег, и если мы хотим потратить грош, нам приходится просить его. Каждый раз, когда торговец предлагает мне апельсин или гроздь винограда, я чувствую себя словно в детстве, когда мне приходилось на ярмарке проходить мимо прилавка со сладостями. Потому что в кармане у меня не было ни медяка.
– Я уверена, что мы переменились с головы до ног, – сказала Гертруда. – Если мы вернемся в Швецию, вряд ли люди признают нас.
– Как нам не думать, что мы превратились в детей, – подхватил Бу, – если нам суждено раскапывать картофельное поле не шире пола в хлеву, а затем боронить его орудием, сделанным из толстой древесной ветки, а за лошадь у нас крошка-ослик? И вместо настоящей хуторской работы мы забавляемся виноградарством.
Бу закрыл глаза, чтобы легче было думать. Гертруду внезапно поразило, как он чудесным образом стал похож на Ингмара Ингмарссона. Все его лицо излучало мудрость и сосредоточенность.
– Все это, однако, несущественно, – сказал Бу, – важно то, что наше отношение к жизни и к окружающим стало детским, мы думаем, что каждый желает нам добра, несмотря на то, что некоторые очень нам враждебны.
– Да, Христос, видно, больше имел в виду сознание, когда произнес эти слова, – заметила Гертруда.
– Сознание наше уж точно переменилось, – сказал Бу.
– Ты не замечал, что теперь, когда приходят невзгоды, мы не маемся ими днями и неделями, но вскорости совершенно забываем о них?
Тут кто-то позвал их завтракать. Бу нахмурился: он мог бы ходить и разговаривать с Гертрудой целый день, не вспоминая о еде. Ему было так радостно все утро, что он начинал чувствовать справедливость слов колонистов о том, что для счастья человеку достаточно жить в мире и согласии со своей жизнью. «Я вполне удовлетворен нынешним положением дел», – размышлял он. – «Как бы много я ни думал о Гертруде, я уже не мечтаю жениться на ней. Та мучительная любовная болезнь, которая в прежние времена часто бывала для меня пыткой, теперь оставила меня. Теперь я вполне доволен и счастлив, если могу ежедневно видеть ее и служить ей».
Ему хотелось рассказать Гертруде, что он совершенно переменился и чувствовал себя во всех отношениях как ребенок; но он был слишком застенчив; он не находил нужных слов. И всю дорогу домой он продолжал думать о том, что ему действительно следует рассказать Гертруде о своих изменившихся чувствах, чтобы она была спокойнее в его обществе и могла положиться на него, как на брата.
Они вернулись в колонию на закате. Бу уселся под старой сикоморой за воротами. Ему хотелось как можно дольше оставаться вне дома. Когда все остальные зашли внутрь, Гертруда спросила его, не зайдет ли и он.
– Я тут сижу и думаю о том, о чем мы говорили утром, – сказал Бу, – и представляю себе, что если бы Иисус проходил здесь, как он, верно, часто делал, когда еще был на Земле, и подошел бы, и присел бы под этим самым деревом, да и сказал: «Не сможете войти в Царство Божье до тех пор, пока не будете как дети малые».
В голосе Бу был оттенок мечтательности, словно он думал вслух, а Гертруда спокойно стояла и слушала.
Тогда, спустя мгновение, он продолжил:
– Я бы ответил ему и сказал бы: «Господи, мы помогаем друг другу, ничего не прося взамен, подобно детям, а если мы рассердимся на брата, то это ненадолго; прежде, чем наступит ночь – мы снова друзья. Ужели ты не видишь, Господи, что мы совсем как дети?»
– И что же, по-твоему, ответил бы Иисус? – тихо спросила Гертруда.
– Он продолжал бы сидеть и снова сказал бы: «Вы должны быть как дети, если хотите войти в Мое Царство». А я сказал бы ему, точно так же, как сказал прежде: «Господи, мы любим всех, как любят дети. Мы не делаем различия между иудеем и арменином, между турком и бедуином, между черным и белым. Мы любим мудреца и простака, высокого и низкого, и одинаково делим наше имущество с христианами и магометанами. Так разве не можем мы, Господи, подобно детям, войти в Царство Твое?»
– И что бы Иисус ответил на это?
– Ничего. Он просто сидел бы тут и тихо повторял: «Вы не можете войти в Царство Мое, если не станете как дети малые». Теперь я знаю, что Он имеет в виду, и я скажу ему: «Господи, даже в том я стал подобен ребенку, что уже не чувствую более любви, которую испытывал прежде, но возлюбленная моя для меня подобна подруге, дорогой сестре, с которой я могу бродить в зеленых лугах и рвать цветы. Разве не так, Господи?»
Внезапно Бу прервал свою речь, потому что стоило ему произнести эти слова, как он понял, что лжет. Словно Иисус действительно был там и смотрел в самую его душу, и мог видеть, как любовь его растет внутри него, разрывая его сердце, словно хищная зверюга, за то, что он отрицает ее существование в присутствии возлюбленной.
Он зарылся лицом в руки и простонал:
– Нет, Господи, я не такой, как дитя малое; я не способен войти в Царство Твое! Может быть, другие способны, но я не способен загасить огонь в душе моей и умертвить жизнь в моем теле. Но, если будет на то воля Твоя, я позволю этому огню пожрать меня, не ища удовлетворения моим стремлениям.
Долго сидел Бу под деревом, плача, побежденный своею любовью. Когда же он, наконец, поднял глаза, Гертруды уже не было; она исчезла так тихо, что он и не слышал.



Перевод: Н.МУШКИН