Абайе в жизни не видел своего отца и очень любил свою мать. Только когда он достиг шести-семи лет, она открыла ему, что она не родная его мать, а всего лишь приемная, но он продолжал любить ее и звать мамой. Она поведала ему, что отец его умер, когда мать зачала его, а мать — при его рождении. Возмужав, он не изменил своего отношения к вырастившей его доброй старушке и, поминая ее (что делал он часто даже в доме учения), говорил: «Мать говорила мне…» Взрослый Абайе уже не мог, как в детстве, сказать «мама», но, отказавшись от более интимной формы и назвав свою воспитательницу «матерью», он возвел ее на высшую ступень духовной матери.

Когда бы не любовь ее к приемышу, оставшемуся без отца и матери, и не умение передать ему эту любовь, несомненно, пострадала бы присущая ему жизнерадостность, а вместе с ней нарушился бы и тот естественный ритм, что бился в нем с рождения. Переполненный радостью жизни, он так много смеялся, что даже его наставник и учитель Раба опасался, как бы не овладело им легкомыслие в ущерб духовной жизни, очищающей душу и готовящей ее к вечности в мире ином. Однако, как нам известно, все эти опасения оказались напрасными. Ритм бился в его крови. Своего старого учителя Абайе развлекал игрой с яйцами. Он жонглировал перед Рабой восемью яйцами, подбрасывая и ловя их так, что ни одно из них не задевало другое.
Однажды в фильме о выдающихся мастерах цирка я увидел одного виртуоза, который подбрасывал и ловил восемь раскрашенных деревянных кеглей. Он удостоился цирковой премии за чудесное вхождение в ритм гравитационных сил, ибо во время полета кеглей умудрялся сам проделывать акробатические пируэты. Потом мне посчастливилось видеть его выступление и вживе, когда цирк «Колизей» приехал на гастроли в Иерусалим. Чудесно было наблюдать ток веселья не только в его лице, но и в каждом мельчайшем движении рук, ног и всего его тела, запускавшего деревянные кегли и вписывавшегося в их полет с полным слиянием физического и душевного начал, которое одно только и позволяет овладеть ритмом и управлять им, на краю мрачной бездны отдаваясь кипению радости, бурлящей во всех тканях и полостях тела. Выпадение из ритма всегда связано с опасностью крушения. Большинство людей, в особенности те, кого в наши дни называют интеллектуалами или «людьми духа», не ощущают даже собственного падения, поскольку зачастую пребывают на дне глубочайшей пропасти. Но есть среди них и такие, что, будучи абсолютно не восприимчивы к ритмам и потому не способны ощутить и отклонения от них, осознают, по крайней мере, отсутствие одного из проявлений гармонии – отсутствие радости. Они утешаются тем, что «умножающий знание умножает скорбь», совершенно не заботясь об истинном и точном смысле этого высказывания. Всякое знание, далекое от мудрости и само по себе печально, и огорчает всякого, кто его приобретает. Оно может принести радость только в тот момент, когда сольется с мудростью, подобно сказанному: «Ведь тому, кто благ перед Ним, дал Он мудрость и знание, и радость» ¹, а потому «Счастлив человек, нашедший мудрость». ² Мудрость – это путь, а путь – это гармония ритмов, и любой идущий по натянутому канату акробат, и любой танцующий чечетку негр, по-своему ближе к мудрости, чем ущербный духом умник, с абсолютной точностью знающий химический состав крови, текущий в жилах акробатов и танцоров.
Абайе превосходил того славного парня, того циркового акробата и жонглера, своим внутренним ритмом. Он подбрасывал не деревянные бутылки, не бьющиеся при падении, но хрупкие яйца, требующие большей ритмической выверенности. И занимался он этим для потехи в час досуга, без постоянного и строгого режима тренировок профессионала, отдыхая от иного ритма, в который он вписал свою жизнь. В минуты чувствительности к ритмам он был не способен смешивать один с другим, как о том рассказано про него в Талмуде: «Сказал Абайе: — Если говорила мне мать: “принеси кутах”, я уже не учился». В наши дни это кушанье, «кутах», называется простоквашей, или кефиром, или йогуртом, смешанным с хлебными крошками. Когда Абайе отдавался на волю ритма своих занятий, любая, даже самая мельчайшая вещь, принадлежавшая иной волне или иной частотности, выводила его из равновесия, ибо учение не было для него внешним, чисто рассудочным занятием. Даже любимая приемная матушка, которая была единственным в целом свете близким ему созданием, своей незначительной просьбой принести ей миску тюри, сбивала его с волны размышления, точно так же, как сбила бы его той же самой незначительной просьбой с каната, по которому он шел бы в час потехи. Эта высочайшая восприимчивость к разным типам волн была связана с его внутренней чистотой, основывавшейся на чутком восприятии и разделении различных субстанций, и на неприятии всего того, что могло послужить перегородкой между ним и сущностью вещей. Чистота эта, так же, как и его внутренний ритм и бурлившая в нем радость жизни, проявилась у него уже в детстве. Еще мальчишками сидели Абайе и Равва перед своим учителем. Спросил их Раба: «Кого благословляют?» Ответили они ему: «Бога». Спросил их Раба: «А Бог где сидит?» Равва указал на потолок, что над их головами, а Абайе вышел из дома и указал на небо. Сказал им Раба: «Оба вы станете мудрецами». Различие между двумя будущими мудрецами проявилось уже в детстве. Равва, со свойственным ему абстрактным аналитическим подходом, в присущей ему логической, математической, схематической форме, указал на общее направление. В то же время Абайе, чувствовавший сущность вещей по тончайшей вибрации их волн, не мог вынести потолка, отделявшего его от сидящего на небесах Бога и создававшего помехи проходящим сквозь него волнам. Поэтому он вышел из дома, чтобы указать на источник благодати непосредственно, без всяких перегородок.
Я уже упоминал, что его приемная матушка была единственным близким ему существом на всём белом свете и, болея за него сердцем при виде великого одиночества мальчика, она вырастила для него ягненка, чтобы тот ходил с ним в отхожее место.
Ведь каждый человек одинок, особенно в отхожем месте. Он гораздо более одинок в отхожем месте, чем ему представляется в наши близорукие времена. Мальчик-сирота Абайе одновременно и осознавал, и ощущал свое бездонное одиночество в нужнике, и ягненок, которого в своей великой милости вырастила для него приемная матушка, спасал его не только от одиночества, но главным образом, от самой этой бездны – бесовской бездны.
Ангелы, сопровождающие человека на его жизненном пути, следуют за ним повсюду, куда бы он ни пошел, кроме отхожего места. Поэтому-то входящий в нужник, обращается к ангелам своим и говорит им: «Примите мое почтение, почтенные святые, служители высшего мира, окажите почтение Богу Израиля! Оставьте меня, доколе не войду я и не исполню потребность свою, и не вернусь к вам». Пока был Абайе маленьким и ягненок ходил с ним в нужник, служа для него живой связью с миром осязаемой жизни, ему приносила облегчение обычная молитва, но, когда вырос он и стал наставником Израиля, и уже не было с ним рядом ягненка, которого вырастила для него мать, осознание и ужас бесовской бездны выросли в нем настолько, что молитва эта преобразилась в его устах в вопль о помощи, ибо сказано: «Сказал Абайе: — Не следует человеку говорить этого, дабы они не покинули его и не ушли, а следует говорить: “Храните меня, храните! Помогите мне, помогите! Поддержите меня, поддержите! Подождите меня, подождите, пока войду я и выйду, ибо так свойственно человекам!”
Великий страх этот был страхом того, как бы «они не покинули его и не ушли». Папа и мама покинули его и ушли в момент его появления на свет. Когда его глазам открылся материальный мир, в них стояло смутное воспоминание об этих двух фигурах, всё более удаляющихся и поглощаемых ночью краткого дня земной жизни, и с тех пор страх, что его оставят и уйдут начал возвращаться к нему каждый раз, когда он входил в кишащий бесами нужник.
Мир полон, и пустота царствует лишь в поверхностном сознании, производящем и распространяющем красивости там, где они излишни, вроде исчерпывающе точного выражения «мир во всей его полноте». Всё мировое пространство полнится ангелами и бесами, ведь мир наш – сплошная смесь ангелов и бесов. Там, куда нет ходу ангелам, властвуют бесы. Поскольку до сего дня не проводилось никакого исследования на эту тему, мы всё еще не знаем, по какой причине или по каким причинам некоторые из нужников были особенно любимы бесами, а потому чрезвычайно опасны. Например, тот самый знаменитый нужник в Тверии, в который даже среди бела дня заходили только вдвоем.
Для того, чтобы отогнать обычного беса, нужно сказать: «Будь заточён, заточён будь, проклят, сокрушен и отброшен, Сын Грязи, Сын Мрази, Сын Праха, как Шамгез, Меригаз и Истамай!». Но бесу отхожего места, прозванному Бар-Ширикай Пандай, следует сказать: «У льва на голове и у львицы на носу нашел я его, о грядку порея молотил я его и челюстью осла колотил я его!»
Можно предположить, что именно этого Бар-Шарикай Пандая имеет в виду каббала, когда говорит о бесах, рожденных из пролитого семени. Бес, подобно всякой химере, — создание непропорциональное. В видимых химерах бросается в глаза искажение одного или нескольких членов, выходящих за рамки соразмерности или соединенных между собой вопреки принятой системе соотношений; или же в них заметно неравновесие душевных свойств. Что же до бесов, непропорциональность заключена в самом их положении по отношению к двум основным началам, из которых состоит всякое создание – к духовному и к материальному. У бесов ущербна именно материальная сторона, поскольку физический процесс их зачатия был прерван и не доведен до конца, отчего они остались и не здесь, и не там. Они не абсолютно духовны, поскольку в них изначально вложена частица материального, но и не облачены в материальное тело, ибо их зачатие не доведено до рождения. Само их бытие есть состояние боли и страдания от принадлежности и не принадлежности к обоим мирам, и неспособны они совладать с муками бесплодных и бесплотных стремлений силы, не способной, по недостатку телесности, воплотиться в реальность.
Я не располагаю никакими дополнительными сведениями о состоянии взрослого Абайе в отхожем месте, помимо составленной им молитвы. Весьма возможно, что со дня смерти ягненка, которого вырастила для него приемная матушка, он остался без единого помощника в этом мире, хотя и был женат. Жена его не стала ему помощницей, подобно жене друга его юности и постоянного оппонента в годы зрелости. Ведь сказано о жене Раввы, что она клала орех в медный кувшин и гремела им за дверью нужника, пока муж ее справлял свою нужду; когда же он возглавил ешиву, и угроза бесов еще возросла (ибо сама суть угрозы коренится в их зависти к людям), она сделала в двери нужника окошко, и держала руку у него на голове всё то время, что он там сидел.
Жена Абайе не гремела орехами в медном кувшине и не прорубала окошек в дверях нужников, чтобы положить руку на мужнину голову, оберегая его от порхающих в воздухе бесов и неуловимых пятью чувствами бестелесных вредителей. Вероятно, Абайе никогда и не просил ее об этом, и даже вполне возможно, что вообще скрыл от нее свой великий страх, рожденный вместе с ним при исчезновении тех двух фигур, всё более удалявшихся и поглощаемых ночью краткого дня земной жизни. Возможно, безмолвным был вопль его молитвы: «Храните меня, храните! Помогите мне, помогите! Поддержите меня, поддержите! Подождите меня, подождите, пока войду я и выйду, ибо так свойственно человекам!», и только уста его слегка шевелились, чтобы голос не доходил до ее ушей. Имя ее в Израиле было Хума, и была она женщиной ладной, со здоровыми инстинктами, любившей покушать всякой всячины и выпить побольше винца. В той же степени, в какой Абайе старался держать при себе всё, что находилось за пределами ее восприятия и разумения, стремился он удовлетворять все ее потребности, и в своей земной любви к ней даже поил ее вином из гигантских кувшинов, именуемых «софразин», хотя сам и не пил вина. Прежде, чем стать женой веселого и ловкого телом наставника поколения, успела она побывать замужем дважды и похоронить двух первых мужей, напрочь стершихся из ее памяти в тот миг, как услышала она смех Абайе и увидела живую пляску его мускулов, когда он одновременно подбрасывал к небесам и ловил восемь яиц так, что они не задевали одно другое. Когда же вышла она за него, то он оправдал все те надежды, которые она на него возлагала, если не более того. А желание его превосходило даже ее аппетиты, и когда стало ему ясно, что он не в силах преодолеть влечение свое также и к другим женщинам, пошел он и привязал себя к дверному засову, и предался скорби. Подошел к нему некий старец с поучением: «У всякого, в ком величия более, нежели в других, и страсти его больше, чем у других». Тем не менее, Абайе тоже не долго прожил с Хумой и отправился следом за двумя ее прежними мужьями.
Когда умер Абайе, поцеловались берега Хидекеля³. Казалось, что два берега великой реки приблизились друг к другу из-за заполнившей мост толпы, шедшей за гробом, но, подобно всякому человеку, Абайе умер в одиночестве. В огромной толпе, провожавшей лишившийся своего содержимого сосуд, шел и Равва – его оставшийся в живых друг.
По смерти Абайе, когда однажды вернулся Равва домой после заседания суда, жена его заметила, что он изменился в лице. Она приблизилась к нему, присмотрелась к нему и спросила: «Кто был сегодня в суде?» Сказал ей Равва: «Жена Абайе». Та молчала и продолжала смотреть на него, и тогда он поведал, что Хума, жена Абайе, пришла к нему, чтобы он присудил ей долю ее в наследстве покойного мужа. Равва присудил ей долю ее, и тогда она сказала ему: «Присуди мне и вино!» Равва подумал и сказал ей: «Известно мне про Нахмани⁴ (так все, любя, называли Абайе при жизни), что не пил он вина, а потому незаконно было бы присудить тебе также вино из его наследства». Сказала ему Хума: «Клянусь, рабби, что поил он меня из во-о-т такого сафризин!» И показывая ему, обнажила она руку, и вспыхнул свет в доме суда.
Жена Раввы не спросила его больше ни о чем и сама не проронила ни слова. Подошла она к шкафу, вытащила из него «кольфи» — штырь, которым запирается шкаф, и пошла вон из дома прямо к Хуме, и стала бить ее этим штырем. Она кричала и била ее, пока не прогнала из города. «Троих уморила и явилась уморить еще!» — кричала она.
Если бы одному из наших современников, профессионалу надгробных речей, потребовалось описать смерть Абайе, он непременно сказал бы, что тот пал жертвой на алтаре любви. Так или иначе, совершенно ясно, что Абайе целиком и до конца вписался в общий ритм жизни и смерти.

1 Коhелет, 2:26
² Мишлей, 3:13
³ Хидекель – река Тигр в Вавилонии.
⁴ Нахмани – Мой утешитель.

Перевод с иврита: НЕКОД ЗИНГЕР