ИЗ «ПОВЕСТИ ДЖАКОБА»

Где в причудливом изгибе – влево и вверх, влево и вверх, да, влево и вверх уходила дорога. Джакоб знал из книг, из снов, из услышанных им голосов, что дорога может петлять и изгибаться и те дороги, которые он видел, тоже скрещивались, вились и пересекались, уходили в тоннели, серпантином раскручивали пространство над водой, но эта дорога, этот её прихотливый извив, это было странно и непонятно. По приобретённой осторожности, Джакоб с усмешкой представил себя остановившимся и очарованно любующимся изгибом, но лишь на миг, на какое-то мгновение. И вдруг снова вперил взгляд в изгиб влево-вверх и уже не отрывал его. И это тоже было странно и непонятно, как щит у въезда в этот маленький городок, как люди на его пустынных улицах, как прихотливые шоколадные дома из тёмного кирпича во вьюнах. Кое-где кирпич обломился, или специально отбили причудливые строители?
-но на изломах дома были в мелких пятнах и Джакоб вновь внезапно остановился и долго впитывал глазами удивительно яркий, как апельсин из-под фламастера – цвет изломов. Можно было открыть любую дверь, взять с первой же полки Гегеля или Кузанца, читать безо всяких усилий, сидя на остановке, мало что понимать и все же… и все же странно было и непонятно. Исподтишка ли, с утайкой, но вдруг на Джакоба нахлынуло, набежало, затерялось в иступленных криках людей, оставшихся в памяти, лиц, перекошенных от ненависти, галереи злодеев в мантиях и в самой распростейшей что ни есть одежде, сквозь все надрывные всплески и раздвоения – новое, неведомое доселе ощущение.
Но что это за ощущение Джакоб не знал и не мог выразить словами, ибо книги и голоса молчали про него. А здесь… И Джакоб боялся опустить глаза от этого влево-вверх изгиба, боялся, что это ощущение пройдёт, и он снова останется наедине со своими страхами и усталой памятью. И оттого-то и страшился этого нового чувства, что знал – оно пройдёт и будет ещё труднее и гаже, и это чувство действительно исчезло, не оставив и следа. И влево-вверх извив тоже оказался обычным поворотом дороги, идущей в гору, и идти в эту гору было трудно, потому что устали ноги, а впереди было ещё много пути. А главное – было удивительно скучно. Можно было думать о чем угодно. Недочитанном Хинтикке, Фуше, ордене Доминиканцев, своих неурядицах, извечной «политике», строить планы; но все это было так тоскливо, так придавлено знакомо и все же Джакоб не мог удержаться, и по впитанной в себя привычке, уже не отличимой от него, погрузился, блуждая, в бессвязный поток мыслей.
Помнится, он подумал, и эта мысль была особенно бессвязной, что вот из-за этого поворота вдруг выйдет странствующий монах – скиталец, уже много лет странствует, что таких монахов осталось человек пять, от силы десять, и они все ходят и ходят по равнинным дорогам, лишь изредка случайно встречая друг друга. И образуют они некое тайное братство, но так велика сила их духа, что встречаясь случайно, монахи эти перекинуться лишь одним, много двумя словами и идут дальше. И вот эта горсточка странников и есть некая «соль соли», и монах, который вот-вот выйдет из-за поворота, предстанет перед ним во всей своей силе – силе духа, свободы и немного достоинства. Но никто из-за поворота не вышел, и, спешу предупредить, мысль эта, внезапно появившись, так же и погасла, затерявшись в новых обрывках.
Джакоб с детства учился жить в изощрённом, как скрюченная рука в чешуе, пространстве неуловимых словосочетаний. А – возвращаясь – чувствовать себя статичным, замеревшим, слившимся с тёплым воздухом. А на скрещении, в сердцевине:

…нам снова снятся сны среди высоких трав…

С детства он нёс восприимчивость к голосам и образам. Поэтому и учителей было с избытком. И иногда радость непонятная проблескивала в них. К каждому слову его тянуло, но, много раз обжёгшись, Джакоб понял давно, что они просто смеялись над ним, или же, разбудив его восприятие, и сняв покров с беззащитности, сбрасывали пластиковые маски и вцеплялись в него блестящими когтями. Прошли годы, пока Джакоб научился не попадаться в хитроумно расставленные капканы. Но превратившись в старого и опытного лиса, бывало, сам себе уже не верил. Порою казалось смутно, что в самой глубине его уже не было ускользающего и непойманного, а накрепко вросло что-то томительное и закостенелое. Впрочем, иногда Джакобу, окружённому толпой учителей, удавалось обмануть бдительность невидимых, и у него возникало желание превратиться в молодого щенка, встать на лапы и, лая, залиться, захлёбываясь от радости, искрящимся смехом.
Невидимые, впрочем, были весьма разные. Сильно ли, слабо ли, но друг друга они не переносили. И когда одни внезапно кидались на Джакоба и пытались вцепиться в него, то он с лёгкостью уворачивался, упоённо вспоминая тех, других, чтобы через миг ускользнуть и от них. В этом-то и заключалась игра.
Как-то он придумал себе наставника, который бы просто посоветовал ему заняться изучением красок. Зачастую Джакобу удавалось заставить себя поверить, что наставник этот, затерявшись где-то, принимает все время разные обличья и наблюдает за ним. За это он долго пытался зацепиться. Иногда это удавалось, но только когда он был один. Среди же себе подобных, особенно под рыбьими взорами, он, Джакоб, в самой глубине своей… так вот, на Джакоба находила такая пустота, что казалось, будто из Нечто, кукушкой выстрелила огромная стальная рука, и безжалостно сдавила самую его сердцевину.
И не было спасения от пустоты. А было единственное, неподвластное стальной руке желание – превратиться незаметно, под пристальными взорами охранников, в какую-нибудь птицу и вспорхнуть, оставив внизу ненужную чешую.
А иногда и иначе. Для этого надо было одеть пластиковую маску, зажмурить глаза и вдариться с изящным разлётом в толпу настоятелей, встать намертво, слившись и вцепиться когтями в холодную землю. Он много раз пытался так делать, но, думая перехитрить, не прирастал мгновенно. Не получалось! Изгонялся всегда, и лицо сжималось в заискивающую улыбку.
Будучи вылепленным неразрывно с гранями растерянности. Память уменьшалась медленно, и тем, что оставалось, бледнея, не остановить было исчезание. Куда? И за какой гранью все это проваливалось, и слышало ли оно? – было непостижимо абсолютно. Да и сам он куда-то улетучивался медленно, что-то вспомнить пытаясь, изумлённо уже глядя на лотосы, растворенные в индийской воде. И до дрожи ощущал из своих витиеватых странствий возвращаясь, страх и презрение к ликам со всех сторон обступающим. Но мрачнее и безысходнее было то, что себя он видел отчасти уже растворенным в них, отчасти безобразно нарисованным их руками. И отслоиться было невозможно. И мыслилось с оглядкой, что почти все не могли освободиться никак, а сплющивались и растворялись друг в друге, страдая тем больше… Все ехали в абсурдно огромном трамвае, заполненным до предела, медленно, с бесконечными остановками, следующему по неизвестному маршруту, где трудно было дышать, и нельзя было развернуться, и не выбрать было ничего, кроме этого вечного стояния и взаимомешания.
…ритмичным смехом, до манящей к себе усталости, до опустошённого мига засыпания, до новых книжных полок, спиралью уходящих в бесконечность.

С самого мига пробуждения, самые первые мгновения были легки и свободны. Но не успевал возмечтать, оглянувшись, что хорошо бы каждую секунду вот так просыпаться, как с лязгом и скрежетом падала вниз решётка в воротах замка, мгновенно менялись цвета, и привычная, ненавидящая пелена обступала мгновенно.
И вспомнилось разноцветье полётов – остатки видимого когда-то восстанавливались обрывком, смазывались, оставляя матовым оттенком пятно, а оттуда, издалека, с туманом, с мелодией плавного аккорда, в некогда видимые Джакобом ворота, легко отличимые в окружающей мути, вбежали лошади, а за ними, не торопясь, множество игрушек с оркестром – на шарнирах сцепленные полированные бруски – с самым настоящим императором в каске под бронзу. Процессия шла молча. Да и не шла уже, а как бы въезжала на невидимом постаменте. Приглядевшись, можно было увидеть ненатуральность костюмов – полуистлевшие нити, изъеденные молью и множеством других насекомых, – цвета лужаек на фраках различных оттенков.
− А… и ты здесь, милейший, − чуть кланяясь прозвучал совсем моложавый голос куклы под императора.
− Ваше Величество, соизволю доложить – время обеда, − неожиданно подбежал камер-юнкер под Пушкина, при этом уж очень шарнирно изгибаясь. Но чтото заклинило, или сам камер-юнкер «опрокинул по шкалику», но… движенье прекратилось на самой нелепей позе, а голос так и продолжал неожиданно громко звучать в стиле «брейка».

− Время обеда. Время обеда. Время… Время…
Обеда… Обеда… Беда… Беда…
Нача-ось… – может действительно время беды? Где мои лейб-гренадеры?! Отбой, милейший! (хлопок в ладоши).
− Господа! Д’гагуны пойдут пе’гвыми! Да зд’гаствует г-госу-дагь импе’гатор! У’га! Не подкачайте б’гатсы!
Процессия быстро умчалась, оставив вместо себя какой-то костыльный запах и общее недоумение. Двор проследовал для почётного посещения тифозных бараков. Отвентилированный воздух сеял новые порции губительного кислорода на распадающиеся ткани – а это и был самый настоящий внутренний распад. И в последний раз, уязвлённый причудливостью собственных мыслей, Джакоб патологически почётно прохромал по ещё видимой в сумерьках длинной галерее, повторяя и повторяя вслух и про себя:
− Я ему признался, не до конца, конечно. Он знает, что я не атеист.
− Все явки провалены. Мне нужно убежище. Я убеждён, что оно у Вас есть. Так не будем терять время!!!
И опять неожиданно зазвучит, зазвучит… собирая… Но оборвётся сон и в чахоточном приступе проснётся Джакоб, встанет, подойдёт к разбитым светильникам и возьмёт пару аккордов на крошечном инструменте из маленьких фонариков. Разольются цвета и влетят гномы в камзолах. Проснутся страусы и совы. Пролетят чёрные лебеди тайных озёр – верные признаки катаклизмов. Взметнётся множество рук и под истерические взмахи дирижёрской палочки опустятся рывком, и тотчас откроется множество ртов с измученными гримасами. Но прибежит запыхавшийся виолончелист и сразу начнёт свою партию в этом престранном концерте, и улетят громовые звуки, отразившись от нарисованных ртов, подведённых глаз и напудренных париков, туда, где ещё пляшут менуэты механические куклы.
И поддастся тяжёлая дверь и скользнёт непрерывным потоком струящийся свет, истончаясь бликами в живописнейшие пейзажи. Там, за всем этим, вдруг проплывёт небрежная старуха, опять пробегут лошади, и среди кустарника и жары невиданные караваны верблюдов уйдут, скользя по набережным, мостовым и лесу. А силуэты и торжественные звуки старинных клавикордов, таких далёких во времени и близких в торжественных снах перевоплощением обязаны. И как некая сила противостоящая, отделённая от разума, снова заполнит незаметно слова. Бал для героев окопников, и матёрый преступник – все обретёт вдруг реальную силу, как после пробуждения, оглушённое утренним светом, возвращается сознание из глубин летаргического мрака. Разноцветная игра фигур, кошмарный узник, все колеблется вместе с воздухом, прихотливым образом концентрируясь в замкнутом пространстве каземата. На месте пыльного маскарада рельефно вырисовывается лист белой бумаги, неоконченные старые письма, фотография выпуска женской гимназии 1905 года. Но из тараканьих щелей и мышиных нор, всё набирая скорость, уже влетает ползучий, везде проникающий газ. Все опять зашевелилось, приобретая неясные очертания. Х-Л-O-П! Бляцнула хлопушка…

…таких далёких во времени и близких
в торжественных снах перевоплощением обязаны…

Спец. поездом доставлялись с самой линии фронта тифозные шинели, в некоторых местах пробитые метким снайпером. Места сквозных отверстий пометили георгиевскими ленточками – крест-накрест. Для натуральности из тюрем было доставлено несколько заключённых в арестантских робах. Им предназначалась роль неприятельского штаба. Вонючие и больные, зато искусно загримированные под генералов и фельдъегерей, они усердно ассистировали фокусникам-хирургам, пытавшимся удалить из праздничного торта зенитный снаряд.
И забыв понять окружающее пространство, он снова и снова пробегал по любимым «крамольным» сюжетам, ощущая зыбкость пока ещё доступных понятий. Потом сразу, как бы проснувшись, и оглядевшись вокруг, не мог понять, потому что ничего не менялось. И ещё, вспоминая ненужный хлам, оставленный дедушкой (застрелен при попытке к бегству), он прошёл по улице, и… ничего не подозревая сделал шаг навстречу. Рука коснулась шершавой от времени и пуль стены и похолодела от неожиданного предчувствия. Мелькнёт брошенная телега, берег моря, разлетятся веером разбросанные осколки. И казалось, что это никогда не кончится, но все кончалось, и начиналось новое, необычное, искусно придуманное начало. И в длинной галерее с бронзовыми канцлерами и замаскированными слуховыми отверстиями-ходами, там – начало шествия неестественно старых вещей, где ядовитые корни грибов на гравюрах. Но вот задрожали и заметались в поисках дверей и отмычек старческие распухшие руки. Проплывут незаметно часть материка, зигзаг паралитика-велосипедиста, и неожиданно все займут свои, указанные кем-то места. Начнётся пантомима стеклянных лиц и разбросанных предметов с финальным смехом пузырчатых животных.
Но уже много раз Джакоб вызывал эти воспоминания, и теперь привычно подумал, что все это уже было, и надо, наконец, за что-то зацепиться. Именно эта фраза – унылая и бессмысленная, в который раз прозвучала. Но было в ней что-то до ужаса механическое, желающее насытиться, а все то, что он знал, то что он действительно знал, казалось бесконечно далёким, сцеплялось кружевами вольно и радостно, представлялось свободным и непонятным, как бессмысленная картина, которую он где-то видел, но звучало так томительно и вызывало столько воспоминаний, что становилось страшно. И вырваться желая, Джакоб стал размахивать руками, потом побежал, быстрее, быстрее, не разбирая почти дороги, стараясь не слышать предупреждающих голосов. Какие-то образы выплыли вдруг из тёмного леса на края ночной дороги. Они метались и растворялись друг в друге; с застывшими, полными ужаса глазами, корчились от смеха, чертили в воздухе таинственные знаки, исчезали и вновь появлялись, но Джакоб все бежал и бежал, и голоса расслаивались и сливались с нарастающим шумом ветра в ветвях деревьев.

И в себе самом снова не находил ничего, кроме загромождённой разным хламом скучной комнаты, увешанной фотографиями опустошённых лиц, запылённого окна, тяжёлой одури от бесконечных сигарет, вечных страхов и домысливаний, неудовлетворённых желаний и несбывшихся надежд. Да шума нечастого машин на дороге: все громче и громче звук, а потом, как бы зеркально до тишины слабеет.
В нечастые минуты просветления Джакоб видел отчётливо, как даже привычные книги заговорщически подмигивали друг другу, сцепившись обложками, и бросали из-за переплётов взгляды равнодушные и удивлённые. И откуда они взялись – появились? Или не так было?
Но чего-то главного, чего-то своего, не чужого не находил там Джакоб. И оторвавшись от ветвящихся строк, пробегающих под ним, чувствовал себя часто оборванным и опустошённым. И чем больше вникал и верить пытался, тем более обворованным. Как, бывало, окончит странствующий проповедник очередную экзальтированную тираду, смахнёт капли пота со лба, глянет на миг усталым взглядом и пройдёт по рядам с протянутой шляпой: «Господа, прошу Вас, поторопитесь, прошу Вас, поторопитесь, прошу Вас…». Так и книги эти, как и все почти, что он слышал, и чему верить пытался, опутывали и растаскивали по частям самую его сердцевину, еле тлевшую ещё в глубине, похищали какую-то возможность выбора, остатки чего-то сильного, и, оскалясь, обманом навязывали бессмысленные колеи по болотистым равнинам. И в каждом миге бега по ним, чувствуя, как слабеет и опустошается, затылком загнанного зайца Джакоб явственно ощущал чьё-то невидимое присутствие. И когда, казалось, убежал достаточно, и измученно опускался на задние лапы, то оно неизменно оказывалось за спиной, уходить не желая. И все абсурдные неизбежности оставались на месте, проступали ещё явственнее. А когда отмеченный и обманутый он пытался вздохнуть глубоко и зажмурить глаза по чьему-то рецепту, то оно ещё сильнее сдавливало его тугими кольцами, просвета не оставляя… и не в том затаилось, что уже не было силы, самую суть свою, себя самого, вверить инородному без оглядки и успокоить его жалких посланников. И как-то под сурдинку ощущать, что не уклониться от предрешённости, потому что чуждое нечто было единым и уже схватившее и слившееся, тянулось к будто бы снаружи-образному. А потому снова и снова придётся мучительно менять искусственные оперения. Нет, не в том только. Пока ещё радующим Джакоба было обилие желающих выкрасть последние остатки его свободы. Он даже отдыхал, забавляясь со стороны, их столкновением и бесконечным разнообразием. Но не в состоянии был понять пока, что это один и тот же зловещий рыболов, играя, забрасывал тысячи сетей…
А убогие эти, став предателями примыкали к НЕЧТО. И чем больше там исчезает, тем багровее оно становится, тем больше дрожь ненависти в бесчисленных щупальцах, тянущихся оттуда за новыми жертвами.

Тяжёлая и неуклюжая металлическая дверь вдруг распахнулась, так что Джакоб еле успел отскочить. За дверью зияла темнота. «Наш гигантский подземный кинотеатр» – слабым светом вспыхнула на двери надпись. Часть букв не горела, но смысл Джакоб понял мгновенно. Огромный зал был заполнен до предела. Пригнувшись, и вцепившись друг другу за руки, сидели зрители. Все до единого были в пребезобразных – гладких – кожаных шапкахушанках, завязанных у подбородков. «ПОДЗЕМНОЕ ОБОЗРЕНИЕ! ПОЛЯРНЫЙ ВЫПУСК 114!» заскрежетал механический голос. БЫТЬ! – плетью стегануло с экрана. «КАКИМ БЫТЬ?» – ещё успел подумать Джакоб, но вдруг привычно ощутил знакомое чувство со всех сторон сжатия. «А теперь» – голос невидимого стал убаюкивающим – «10 секунд веселья и счастья!» Загрохотала наглая, навязчивопустая, замедленная музыка. На экране возникла фотография взрослого и сильного человека с так не шедшей ему блаженной улыбкой идиота. Весь зал рефлекторно выдохнул: «Ха-Ха-Ха!» Джакоб не успел засмеяться и вдруг ощутил, что зал заряжен злобой до предела. Вдруг где-то близко зашептали: «Мы должны слушать нашу подземную музыку. А ты нет!?» – и хитрый Джакоб резко взвился с места, и, благо сидел с краю, в три скачка вырвался из зала. Вот и безобразная дверь позади, вот ещё прыжок вперёд и вверх, уже просто так, от нервно дрожащей радости освобождения…

Константин Купеев, Роман Чепига: CAMPUS GIPSUS

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»

I

1. Имена / псевдонимы:

Константин Купеев / Константин Пеев

Роман Чепига /Роман Барьянов (1960-1994)

2. Год начала сотрудничества:

1978

3. Жанр(ы):

Поэзия, проза

4. Опубликованные совместные книги / проекты (если есть):

“Campus Gipsus”, Москва, Самиздат, 1986 (reprinted by Medial, Rishon LeZion, 2013)           

 

II

5. Как родилась идея совместной работы?
У нас всегда был общий эстетический взгляд. После школы, вместо того чтобы ходить на занятия в институте, занимались литературным самообразованием. Одного выгнали, другого почти выгнали. Потом ситуация восстановилась, но литература осталась. Мы писали стихи в основном друг для друга — “Послушай что я написал”. Потом была работа нас сборниками ‘Volvox’. И мы были уже в шаге от нашей книги.

Кто был инициатором?  Кажется, идею совместно написать ‘Campus Gipsus’ подал Роман.
Что стало поводом — общий эстетический взгляд, близость тем, интуиция, дружба, любовь или эксперимент?
Общий эстетический взгляд, близость тем, интуиция, дружба.

6. В какой момент вы поняли, что можете — и хотите — писать не только рядом, но вместе?
Как только прозвучала идея написать совместно книгу.

7. Был ли у вас какой-то общий манифест, художественное кредо? Или соавторство возникло из импульса?

Да: манифест импреокларизма в сборнике ‘Volvox No 2’, Москва, Самиздат, 1985.

Было общее видение книги, сюжет развивался по мере написания.

8. Был ли изначально общий замысел или каждый пришёл со своей историей?
Создали замысел вместе.

9. Что вы искали в соавторстве — взаимное дополнение, поддержку, дискуссию или своего рода литературную игру?

Наверное, взаимную поддержку и, отчасти, игру.

III

10. Как вы работаете? — в два ноутбука, в один гугл-док, по ночам, от руки, в чатах?

От руки.

11. Опишите процесс: кто что делает? Пишете вместе или пересылаете друг другу черновики?

12. Пишете параллельно или поочерёдно? В режиме диалога или двух автономных повествований?

Писали по отдельности, декларировали написанное и пересылали друг другу черновики. Иногда предлагали изменения, при этом каждый решал, каким будет его часть текста

13. Как вы распределяете обязанности: сюжет, текст, правки?

Кто отвечает за что?

Разделения ролей не было. Каждый писал части текста, потом компоновали.

14. Один пишет черновик, другой шлифует?

Или строчки рождаются буквально в диалоге?

Как правило части текста создавались индивидуально, а потом обсуждались.

15. Насколько строго придерживаетесь плана? Позволяете ли себе импровизацию?

Сюжет развивался помимо первоначального плана

16. Кто первый ставит точку и кто принимает окончательное решение о том, что текст завершён?

IV

17. Добиваетесь ли вы стилистического единства? Хотите ли прийти к единому повествовательному голосу?

18. Какие трудности возникают при попытке создать иллюзию «единого автора»?

19. Приходилось ли вам «переписывать» стиль друг друга ради целостности?

20. Вы сознательно стираете отличия или используете их как художественный приём?

21. А может, вы наоборот, подчеркиваете отличия голосов?

22. Как вы определяете: где начинается «мы», а где — «я»? Или в поэзии для вас это неразделимо?

Насколько могу судить, смысл наших текстов выражается посредством разных ‘я’. Например, в каждом отдельном стихотворении есть своё ‘я’. В нашей книге и стихах ‘мы’ не присутствует вообще. Роман как-то сказал что Campus Gipsus это книга об одиночестве.

23. Узнаваем ли каждый из вас в тексте? Бывает ли, что читатели угадывают, кто какую часть написал? Или ваше соавторство воспринимается как третье лицо, как некий собирательный автор?

Однажды, хорошо знающий нас читатель сказал, что он узнает кто какую часть написал.

24. Бывали ли случаи, когда разница в интонации или стилистике становилась неожиданным преимуществом?

Да.

V

25. Изменилась ли ваша индивидуальная манера письма под влиянием друг друга?
Вероятно, да.

26. Что вы переняли друг у друга — технику, подход, ритм, лексику?

Все вместе, но это было скорее взаимовлияние, чем перенимание.

27. Повлияло ли соавторство на ваши индивидуальные проекты?

Нет, не повлияло.

28. Чему вы научились у друг друга?

Не знаю ответа на этот вопрос. (Что-то мешает сказать “научился манере письма” 🙂 )

VI

29. Были ли моменты, когда вы расходились во взглядах?

30. Как вы решаете формальные разногласия, если они возникают?

Не помню ни одного значимого разногласия.

31. Приходилось ли спорить из-за одного слова? Были ли случаи, когда такие споры становились продуктивными?

Места для разногласий не было из-за почти тождественного эстетического видения.

32. Существуют ли у вас темы, которые важны для одного из вас, но чужды другому, которые один из вас готов исследовать, а другой — избегает?

Чуждых тем не было.

33. Что вы друг другу запрещаете в письме (если что-то запрещаете)?

34. Случаются ли споры? Что обычно вызывает разногласия — и как вы их разрешаете?

Campus Gipsus был написал удивительно легко. Обсуждали, но никаких споров не было.

Изредка было разное видение какой вариант текста лучше, тогда каждый решал за свою часть текста.

VII

35. Меняется ли глубина личного высказывания, когда оно проговаривается «вдвоем»?

Да. Мне кажется, что для автора естественно возникает переоценка своего текста.
(Со временем она может лишь ослабнуть.) В отличие от науки или техники, где критерии качества объективны, в литературе их нет. Поэтому проговаривание в диалоге с собеседником с близким эстетическим взглядом помогает получить «объективную» оценку. В этом смысле нам повезло.

36. Бывает ли, что в соавторстве вы позволяете себе большую откровенность, чем наедине с текстом?

Нет (наши тексты всегда откровенны).

VIII

37. Бывает ли, что один из вас хочет оставить стихотворение в черновом виде, а другой — продолжать работу?

Стихотворения в Campus Gipsus создавались индивидуально. Поэтому такой проблемы не было.

и как вы воспринимаете правки друг друга — как вмешательство, как помощь или как продолжение разговора?

Как содействие.

38. Бывает ли, что чужая строка вдруг становится неожиданно «своей»?

Да.

IX

39. Замечают ли читатели, что тексты написаны в соавторстве? Как они на это реагируют?

Практически нет (кроме очень близко знающих нас читателей).

40. Есть ли риск того, что кто-то приписывает успех одному, а промах — другому?

Нет.

41. Возникает ли ревность? В каких ситуациях?

Нет.

42. Что важнее для вас в моменте совместного письма — согласие или напряжение?

И то, и другое.

43. Что вас больше всего радует? Процесс, результат, публикация, реакция читателя?

Сейчас, наверное, публикация.

44. Что вы чувствуете, когда читаете свой общий текст сейчас? (Узнаёте ли себя в нём? чувствуете ли, что это «ваш» текст?)

Что это очень сильный текст.

X

45. Как вам кажется – соавторство сужает свободу, или наоборот — расширяет её границы?

В нашем случае расширяет.

46. Что даёт вам совместная работа, чего невозможно было бы достичь в одиночку? В чём сила (и, может быть, слабость) соавторства по сравнению с индивидуальным письмом?

В нашем случае совместная работа дала возможность более полно выразить себя.

47. В чём сила (и, может быть, слабость) соавторства по сравнению с индивидуальным письмом?

48. Важно ли вам сохранять внутреннюю автономию?

49. Что впереди? Будут ли новые совместные проекты — и в каком направлении вы движетесь сейчас?

К сожалению, наша совместная деятельность уже невозможна.

50. Планируете ли продолжать писать вместе? Или это форма, к которой возвращаются лишь эпизодически?

51. Есть ли у вас мечта — книга, проект, эксперимент — возможный только в тандеме?

Не знаю. Я занимаюсь алгоритмическим моделированием восприятия текстов, в том числе поэтических. Но это уже другая история.