ОЧЕВИДНОСТЬ

Пожилой сексолог, больной раком на последней стадии, Михаил Меерович (ММ) пригласил меня, чтобы я научил его читать на иврите книгу Ионы. На первой же встрече он похвастался написанными им книгами и спросил, есть ли изданные книги у меня. Я дал ему почитать мой единственный сборник – он внимательно изучил его и восторженно объявил, что я похож на Гёльдерлина, но до распада личности. ММ было за восемьдесят, он очень любил Бабеля, Борхеса, Кавафиса, Сутина и стихотворение Мандельштама про Александра Герцевича. За пять лет мы, кажется, успели обсудить всё – от французского символизма до щитовидной железы. В последний год жизни ММ я сочинял ему на иврите историю с продолжением – про мальчика Ури, который приплыл с мамой в Хайфу в 1947 году, и каждую встречу мы разбирали очередной фрагмент.

Мама Ури была неудачливой поэтессой, родилась в Буковине, училась в Вене и знала лично Пауля Целана, а отца, химика, убили нацисты. По прибытии они стояли с чемоданами на портовой площади, и ражий детина, работавший докером, отвел их к себе домой – впоследствии он стал отчимом Ури (эту деталь сюжета я позаимствовал из романа Айелет Гондер-Гошен «Одна ночь, Маркович!») 

В Хайфе Ури слонялся по Нижнему городу, попадал под обстрел снайперов, а однажды получил в подарок ослика и соответствующую кличку, Ури-Ослик. На ослике он за деньги помогал новым репатриантам перевозить чемоданы в только открывшийся лагерь «Шаар a-Алия», весь состоявший из палаток и жестяных бараков.

ММ очень сопереживал Ури, полюбил ослика всей душой, говорил, что мама Ури, Рахель, вышла отлично. Отнесся он к ней с глубочайшей симпатией.

В городе же напротив к Рахели отнеслись с подозрением и называли её избалованной немкой («йекит мэфунэкет»). В Израиле она откровенно скучала, носила голубое платье, одно такое на всю Хайфу, и пробовала публиковаться в местном журнале, хотя на иврите говорила и писала с ошибками. Стихотворение, которое она прислала в редакцию, было о слезе, в которой отражалось Средиземное море, тоже соленое, – как будто бы глаз был аквариумом, и в нем плавали рыбы (этот образ я взял у писателя Йоэля Хофмана). 

Рахель часами сидела одна-одинешенька в кофейне на улице Нордау, которую держал австрийский еврей (чистая правда), с чашечкой кофе и читала выписанный из Германии журнал Merkur.

ММ был недоволен. «В этот раз у вас вышло неудачно! Ну, ничего, не всегда выходят шедевры» «Вам не понравилось?» «Сами понимаете. И честно говоря, я никогда не понимал этих людей, которые могут несколько часов сидеть в кафе! Скорее всего, у неё какое-то шизотипическое расстройство. Ну и, конечно, её мужа жаль – он ведь хороший парень, хоть и недалекий». 

Впоследствии я вернул его благосклонность: на пляже Бат Галим Ури привязал осла к забору, пошёл купаться, а потом на ослиной почве познакомился с Ривкой, битницей из Нью-Йорка, повёл её в кино, а тем временем хитрый бедуин украл осла и отвел его в вади Рушмия. Проведя детективное расследование, молодые люди нашли бедуиново логово, но бродяга накурил их гашишем, а потом продал осла кибуцнику, ехавшему в Тверию на грузовичке.

Сюжет становился бодрее, и ММ с нетерпением ждал продолжения. На стене у него висела репродукция Модильяни, а под ней столик с ювелирными камнями, яшмой и агатом. На день рождения я подарил ему здоровенный опал, купленный на блошином рынке. «Вам нравится?» «Нет», — честно ответил он. — «Сами понимаете».

Тем временем Рахель бросила мужа и сына, надела голубое платье, положила сборник Целана в чемодан и уплыла из Хайфы на пароходе в Европу. Она вернулась в Вену, уже совсем другую, и устроилась флористикой в небольшой цветочный магазин на Инвалиденштрассе. Окна ее квартиры выходили на колокольню церкви святого Отмара. Поглядывая на башенные часы, она маленькими кривыми буквами писала записочки со стихами, своими и чужими, которые на следующее утро вкладывала в букеты.

ММ был очень рад за Рахель. Несмотря на психическое расстройство, которое он сам ей диагностировал, она нашла свое место, и не где-нибудь, а в своей родной Вене! По его словам, жизнь у нее наладилась – уж точно лучше, чем в Хайфе – и даже появились постоянные клиенты.

«А насчет Ури, – сказал ММ, – за него волноваться нечего. У него есть Ривка, и они целуются там где-то под эвкалиптом с белыми цаплями на ветвях. (Так было написано в моем последнем присланном фрагменте). Так что хоть и были недостатки, вышло очень хорошо. Ну, вы сами понимаете!»

Состояние ММ с каждой неделей становилось все хуже, что не мешало ему каждый раз рассказывать анекдоты, один другого непристойнее, после чего следовал Шаляпин — над ним он хохотал в голос. У меня же все хуже получался сюжет, он рассыпался, и чтобы оправдать свое бессилие, я пустился в путаные рассуждения. 

“Мы притворяемся объективными, — писал я ему на иврите текст для перевода. — как будто мы знаем, что было в 1950-х или в 1960-х с Рахелью, Ривкой и Ури, но мы ничего это не знаем, потому что находимся далеко за пределами их мира. Но штука в том, что Ури, Ривка и Рахель тоже об этом не знают, потому что находятся внутри. Как говорил Августин, ни прошлого, ни будущего нет, а настоящее исчезает с каждым шагом. То, что доподлинно известно, это лишь маршрут и пейзаж, к примеру, улитка на каменных ступенях Хайфы или шпиль церкви святого Отомара за окном Рахели. Но у того, кто сочиняет историю, есть свобода, он может дать улитке возможность ночью уползти на корабль, который отплывает в Афины тем же рейсом, что и Рахель, забывшая на палубе свой блокнот (маленькие кривые буквы), но сейчас мы волнуемся лишь об улитке, маленьком существе, на которое каждый норовит наступить в темноте (этот страшный хруст), не говоря уже о волнах, которые могут смыть ее, пока она будет ползти на борт”.

ММ раскусил мой трюк, но в этот раз ругать не стал, текст перевел прилежно, потом достал томик Мандельштама, долго копался и нашел:

Зимуют пароходы. На припеке

Зажглось каюты толстое стекло.

И подарил мне книгу. В тот же вечер его положили в Итальянский католический госпиталь. Я сидел на койке и держал его за руку, а потом предложил: “Михаил Меерович, как вы относитесь к устрицам? Давайте я принесу, должны же они где-то быть в Хайфе… Как же вы умрете и не попробуете устриц!”. Он улыбнулся.

 

ОТВЕТЫ МЕИРА ИТКИНА НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»

 I

1. Имена / псевдонимы: Меир Иткин, Михаил Меерович Бейлькин
2. Год начала сотрудничества: 2019
3. Жанр(ы): поддерживающая проза
4. Опубликованные совместные книги / проекты (если есть): нет

II

5. Как родилась идея совместной работы? Кто был инициатором? Что стало поводом — общий эстетический взгляд, близость тем, интуиция, дружба, любовь или эксперимент?

Всё описанное в рассказе «Очевидность» — чистая правда. Я ухаживал за Михаилом Мееровичем и писал ему тексты на иврите — и это были многочисленные рассказы с продложением. Он говорил мне о героях то, чего я не знал, менял их характеры и траектории, это было частью нашей игры. Я старался сделать так, чтобы некоторые из них были похожи на персонажей из его детства, некоторые — на него самого. Мы переводили стихи, слушали музыку, его ехидные мысли толкали меня, меняли сюжет. Всё это — общий (иногда) эстетический взгляд, дружба — присутствовало, как и поддержка и, в некотором смысле, эксперимент.

6. В какой момент вы поняли, что можете — и хотите — писать не только рядом, но вместе?

Ожидание смерти — катализатор письма. Когда мы были вместе, реальность виделась четче. Я понял, что хочу писать вместе после смерти моего соавтора.

7. Был ли у вас какой-то общий манифест, художественное кредо? Или соавторство возникло из импульса?

Да, соавторство возникло из импульса. Когда я сочинял, то отдавал себе отчёт, что в каждую секунду нахожусь под влиянием близких мне авторов. Я хотел соединиться с ними, но в какой-то момент понял, что мой соавтор ждет от меня чистого сюжета, и тогда я понял, что та литературная игра, которую я ему предлагаю, была излишеством. Однако после смерти Михаила Мееровича, я осознал, что литературная игра сама по себе чиста. Всё зависит от того, чисты ли твои намерения. И не то, чтобы игра победила смерть, но стало немного легче.

8. Был ли изначально общий замысел или каждый пришёл со своей историей?

Всё произошло спонтанно.

9. Что вы искали в соавторстве — взаимное дополнение, поддержку, дискуссию или своего рода литературную игру?

Всё это вместе: поддержку, дискуссию и литературную игру — искал и нашел.

III

11. Опишите процесс: кто что делает? Пишете вместе или пересылаете друг другу черновики?

Мы уже не работаем вместе. Михаил Меерович умер, и когда он умирал, то говорил, что «Они» начали снимать кино, мучительное и бездарное, осветители, режиссеры, актеры — сейчас они придут к нам. И несмотря на то, что слова его возникли из сознания, затуманенного опиатами и кислородным голоданием, я не мог отказать им в своего рода правдивости. У меня в телефоне осталась длиннющая переписка в Телеграме, которую я, конечно же, не стал стирать. И хоть там полным-полно историй, смешных сюжетов, наш текст, такой трогательный, джазовый и нелепый, умер вместе с ним, он мог жить только для нас двоих.

IV

17. Добиваетесь ли вы стилистического единства? Хотите ли прийти к единому повествовательному голосу?

Конечно, в указании авторства Михаила есть определенная доля лукавства. Можно сказать, что я просто выбрал его своим героем, но это не так — по ходу всего текста я пытался на полную громкость выкрутить динамики чужих голосов. Только так и честно, на мой взгляд. Мы пришли к стилистическому единству, мы были вместе. Я очень его любил — я не только оставил его слова, но и показал как они повлияли на меня и на текст, из которого я состою. Я надеюсь, что в этом тексте слышится множество голосов, и цитаты, которые я привожу, входят в этот ансамбль, наравне с моими словами и словами Михаила.

18. Какие трудности возникают при попытке создать иллюзию «единого автора»?

Мы оба с моим уважаемым соавтором – иллюзии, так что никаких трудностей не возникает.

V

25. Изменилась ли ваша индивидуальная манера письма под влиянием друг друга?

Мне кажется, я стал честнее.

VI

29. Были ли моменты, когда вы расходились во взглядах?

Да, постоянно. Именно это и стало чудесным контрапунктом нашей истории.

IX

45. Как вам кажется — соавторство сужает свободу или расширяет её границы?

Это потрясающий опыт, расширяющий границы, как и любое общение близких людей.