ТО, ЧТО Я ПОМНЮ ПРО ПАПУ:
1. 
Папа ревновал меня к Жене Поливину, который был его полной противоположностью – пил, курил, язвил и был совершеннейшим атеистом. Я каждую пятницу ездил к Жене за книгами. Папу они раздражали, прокуренные, особенно по психологии. Он мне говорил, лучше бы я читал философию. И один раз (единственный раз, когда я был подростком) подарил книгу. Это был «Степной волк», который стал любимым.
2. 
Папа любил бегать в лесу, и у него было там любимое дерево. Какое, не помню. Кажется, сосна. Я тогда тоже решил, что у меня должно быть любимое дерево. Это была сосна с длинным носом.
3. 
Папа был в Ереване и любил поэзию – больше всего Самойлова и Тарковского. А я в 12 лет купил в букинисте маленькую книжку Мандельштама. Я выучил одно стихотворение, про Ереван, которое заканчивалось:
«Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо.
Я не хочу твоего замороженного винограда».
Рассказал ему и спросил, знает ли он, кто написал. А он равнодушно: «Есенин?»
Я обиделся насмерть.
4. 
Когда я был совсем маленький, он привез из Болгарии, где был на конференции, желтый ковер с огромным ворсом. Это был лучший ковёр на свете. Я валялся на нём, представляя, что я в Африке.
5. 
Как-то в 13 лет я пошёл в кино на «Историю Пьеры» Марко Феррери. Там была такая эротика, что я взмок. И вдруг, после сеанса, увидел, что он сидит сбоку в первых рядах. Смущению не было предела.
6. 
Он ухаживал за бабушкой в деменции и мыл её. Я очень его уважал за это.
7. 
В 12 лет я поперся с ним на окраину Новосибирска на собрание кришнаитов. В автобусе я возмущался: «Неужели ты не понимаешь, что картинки там абсолютно безвкусные?» А он мне что-то говорил про то, чтобы я представил существ, живущих в двухмерном мире, а тут раз – и они оказались в трехмерном. Меня это не впечатлило, и от кришнаитских молочных сладостей меня стошнило.
8. 
Он подчеркивал предложения в книжках. Больше всего меня приводил в трепет потертый чёрный томик «Критики чистого разума».
9. 
Когда мы шли за груздями, он рассказал, как их, студентов, отправили на картошку, а он нашел в сельском ДК пианино и играл там в одиночестве.
10. 
В 6 лет я решил стать композитором и от фонаря, произвольно писал ноты, естественно – куча диезов и бемолей, крещендо и, в основном, восьмушки и шестнадцатые. Он безропотно играл.
11. 
Я ненавидел, когда он начинал «музицировать» – особенно «Лунную сонату».
12. 
У него был чёрный томик Самойлова, а любимое стихотворение там – «Залив». Мне оно понравилось.
13. 
Странно, кроме Самойлова и Канта, из его книг я ничего не помню. Ну, «Бхагавад-гиту», чтобы она была неладна. И Григория Сковороду.
14. 
Обливание холодной водой из ведра. Порфирий Иванов, который ещё и стихи писал: «Люди в Господа верили, как в Бога, а он сам к ним на землю пришёл. Болезнь, как таковую, прогонит...». Я ржал. «Боже, папа, ты не понимаешь, какая это пошлость?».
15. 
Он потрясающе рисовал, нервическими штрихами, очень экспрессивно, людей, которые были рядом. Я очень любил рассматривать его записки с конференций. Там были эти агрессивно заштрихованные человечки. А однажды он нарисовал очень милую лягушку, которая вязала носки – я удивился.
16. 
Несмотря на всё свое религиозное смирение, он вдруг очень серьезно подошёл к делу, когда я сел придумывал свою подпись. Сказал, что там должен быть крестик и маленькие буквы. Его почерк был мелким и бисерным.


ТО, ЧТО Я ПОМНЮ ПРО СЕКТЫ:
1. 
В доме появились невзрачные синие книжонки с названиями «Живая этика», «Письма махатм» – содержимое невнятное, но какие-то строчки подчёркнуты ручкой. Папа ходил на встречи любителей этой белиберды в своей трикотажной синей толстовке. Главной аудиторией были старушки. Откуда они взялись, неясно. Сложно было представить, откуда они взялись. Кажется, они вылупились из яйца уже старушками, говорящими шёпотом: «Елена Ивановна! Николай Константинович! Махатмы».
2. 
Эзотерически настроенная публика очень интересовалась здоровым образом жизни. Они обливались водой. Пили мочу. В память врезался заголовок из трактата пророка уринотерапии Джона Армстронга: «Шивамбу – напиток богов». Обязательная «структурированная вода» лежала на балконе в ледяных брусках. Когда она таяла, там почему-то плавали волосы. 
3. 
Все эти люди мне всегда казались бесконечно пожилыми, но сейчас я понимаю, что старше большей части публики, которую видел. Но были и динозавры – например, седой господин с дворянской фамилией Сперанский из НИИ гигиены, который лечил всех болящих поркой. Метод так и назывался – «поркотерапия». 
4. 
Большинство обозначенных персонажей были ещё и бардами – очень любили авторскую песню, а ещё романсы, которые они пели, садясь кругом у костерка на Обском море. 
5. 
«Общество сознания Кришны» в этом винегрете было, пожалуй, наиболее сносным и, в определенном смысле, панковским. Все же для того, чтобы выбрить волосы, оставив нелепую косичку, и ходить, голося «Харе Кришна! Харе Рама!» нужна была определенная смелость, которая компенсировалась, впрочем, стеклянными (или бегающими) глазами и невероятной прилипчивостью. У нас на полке лежали три-четыре книги Шри Шримада А.Ч. Бхактиведанты Свами Прабхупады, половина строк были подчеркнуты. Его книга «Источник вечного наслаждение» у меня моментально ассоциировалась с «Шивамбу – напиток богов».
6. 
Белое братство в белых же халатах тоже ходило по улице Ильича, но из-за схожести с призраками казалось несуществующим.
7. 
После интервью Анны Сандермоен про секту Столбуна в памяти всплыло ещё одно важное слово – «мещанство», из советского лексикона. Презрение к быту, чистоте и материальным ценностям. Вся эта публика была невероятно высокомерная и алкала духовной жизни. Куда ни плюнь – везде были гениальные педагоги и незаурядные личности. Многозначительные разговоры и не менее многозначительные паузы. Интеллигентные люди.
8. 
Одновременно начался массовый исход в Православие, с диким жаргоном из уменьшительных суффиксов: «батюшки» и «на коленочках». Все эти взрослые люди строем пошли строить храмы, ездить к старцам и обросли жуткими нечёсаными бородами. 
9. 
Были аморфные эзотерические коммуны, собирающиеся на квартирах кучами, раскрывающие чакры, делающие друг другу массажи, трогающие друг друга. Ребенку в этом было находиться очень некомфортно.
Спасением был алкоголь – до поросячьего визга, только чтобы не видеть: портвейн и огуречный лосьон. И книжки. И рок-н-ролл. 
10. 
Все, что я описываю, весьма банально. Но как страшно представить, что во мне тоже это есть, даже немного. Что вдруг, как Чужой, из тебя вылезет советская духовная личность, особенно когда смотришь на себя как на родителя.


ТО, ЧТО Я ПОМНЮ ПРО ХРИСТИАНСТВО:
1. 
Мой папа принял православие в 46 лет, потом сошел с ума и разговаривал со своим бесом, который ранее был ангелом и жил над его рабочим столом. Однажды он залаял, как собака, побежал в храм, чтобы из него этого беса изгнали, впал в кататонический ступор, два месяца отлежал в психушке, вышел и отправился в монастырь, но по дороге замёрз в сугробе. 
Я это рассказываю совсем не для того, чтобы меня пожалели – в этих заметках мне хочется собрать воедино вариант своей личной мозаики, и написанное выше – просто важный в этом смысле факт.
2. 
В 1992 году (16 лет) мне врезалась в память фраза из маленькой книжки Александра Пятигорского «Философия одного переулка»: «Другой их сосед, тоже инженер, Гершенкрон, раз увидел, как шестилетний Ника пытается заглянуть в высокие окна храма Ильи Пророка Обыденского, и строго сказал: «Никочка, не подходи к церкви. Здесь — трупный запах». 
Это срезонировало с событием, произошедшим со мной в 3–4 классе. Я нашёл маленький крест со словами «Спаси и сохрани», он показался мне отвратительным, и я выкинул его с балкона 4-го этажа хрущёвки. 
3. 
В 1989 году, в 13 лет я и мои двоюродные братья срубили огромное дерево на хуторе одной художницы в Эстонии – оно мешало ей смотреть на Пюхтицкий женский монастырь.
4. 
В этом же году в дверь нашей квартиры постучали. Я был дома один и открыл дверь. Там стоял мужик с бородой и тётка в платочке. Поинтересовались, дома ли родители. Я вежливо пригласил их выпить чаю и предложил кокос (не помню, откуда в советское время он у нас взялся). Мужик задался вопросом, позволяет ли Библия есть кокосы. Они сели за стол, и мужик сказал: «А теперь будем учить Закон Божий». Ещё через несколько месяцев я крестился в старообрядческой церкви – тоже из вежливости. И любопытства.
5. 
Через год мы с папой поехали монастырь (в который он впоследствии так и не дошёл), где жил упомянутый мужик, Игнатий Лапкин. Они вели с папой разговоры – Лапкин был антисемитом, а папа стеснялся, что он еврей. В какой-то момент Лапкин решил меня повеселить и рассказал, как в детстве ловил хомяков и сдирал с них шкурки.
6. 
Я неоднократно ходил в старообрядческую церковь, выстаивал там всенощные службы. Тень от алтарных ворот казалась мне похожей на чертика, мне он нравился и помогал стоять всю ночь. Один раз я исповедовался. Меня спросили, курил ли я, пил ли я и блудил ли я. Я вежливо, но разочарованно сказал, что нет. После службы ели овсяный кисель и моченые яблоки – это было недурно.
7. 
Параллельно я ходил в костёл, играл на блокфлейте в воскресной школе и влюбился в монашку лет 18 из какой-то африканской страны, мне было 13 или 14. Приходил ради нее. В костёле вообще была очень чувственная атмосфера. Все девушки были без ума от ксендза, литовца отца Пауля, похожего на Микки Рурка. Как-то раз я пришёл в костел и увидел приезжего отца Гвидо, статного итальянца, который курил длинную сигарету. Я был очарован. Там давали гуманитарную помощь (1989 год), и я получил самую красивую в моей жизни куртку, мягкую песочно-оранжевую, с жёлтым отливом.
8. 
Как-то раз меня прислали в костел с ведром блинов. Мне было очень стыдно. В подвале толстый монах играл на мандолине. Я отдал блины и больше в костёле не появлялся.
9. 
Помню нищих у церкви рядом с цирком. 
10. 
Смерть папы и рассказы о хомячках не заставили меня ненавидеть христианство. Для меня оно было связано с сигаретой отца Гвидо (свобода, Феллини, я тогда посмотрел «Дорогу» и «Ночи Кабирии»), чудесной курткой и книгой Акселя Мунти «Легенда о Сан-Микеле». 
11. 
Тем не менее я выкинул свой крест из окна – во второй раз.
12. 
В 11 классе я купил в магазине «Наука» книгу «Мистическое богословие» с трактатами псевдо-Дионисия Ареопагита и сборник Мартина Бубера «Два образа веры». На обложке Бубера был Шагал, который был тогда любимым художником, но история про «Я и Ты» показалась похожей на папину шизофрению (или это было потом). Дионисий мне понравился сразу – идея о том, что Бог находится вне дихотомии существования и несуществования звучала разумно.
13. На первом курсе научная руководительница дала мне заниматься рукописной традицией переводов псевдо–Дионисия Ареопагита в 15-18 веках. Я мог бы стать специалистом по его ангельской иерархии, но не стал, хотя защитил диплом и чуть не защитил диссертацию.
14. Бога нет, конечно.
15. Мне не нравится, когда говорят: религия — это интимно. А ещё больше — вера.
16. В Белграде, в соборе святого Фомы я видел икону девы Марии, которая улыбалась.
17. В Венеции долго смотрел на витраж с суперконтрастным сочетанием желтых и фиолетовых стёкол.
18. Я видел несколько готических церквей, переделанных в мечети с зелёными коврами. 
19. В соборе пражского Вышеграда я был на концерте светской органной музыки – ее исполняли молодые ребята из консерватории.
20. В Черногории на скале я видел церковь, которую горожане построили, чтобы спасаться от частых набегов пиратов. Но спастись не удалось – пираты грабили, насиловали и убивали. 
21. Фамилия одного из семейств в этом городке была Шестокрыловичи.


ТО, ЧТО Я ПОМНЮ ПРО КНИЖКИ:
1. 
Первое отчётливое впечатление о пространстве закнижного мира – «Горе от ума», которое я прочел в 5 лет. То, что мне представилось, был лабиринт с бесконечным количеством дверей. Люди входили и выходили. Самым главным и абсолютно реальным был сон Софьи:
«Потом пропало все: луга и небеса. —
Мы в темной комнате. Для довершенья чуда
Раскрылся пол — и вы оттуда
Бледны, как смерть, и дыбом волоса!
Тут с громом распахнулись двери
Какие–то не люди и не звери
Нас врознь — и мучили сидевшего со мной.
Он будто мне дороже всех сокровищ,
Хочу к нему — вы тащите с собой:
Нас провожают стон, рев, хохот, свист чудовищ».
В этом коридоре действительно жили чудовища, пространство было искривлённым, как в «Жёлтой подводной лодке», все персонажи – живыми, а фамилия Чацкий – очень красивой.
2. 
Я не помню эту детскую книгу, где какие-то разбойники сидели под маленьким мостом. Потом я видел похожих страшилищ на картине Босха – я обожал разглядывать его альбом, и когда во 2 классе нас на рисовании попросили сделать портрет мамы, я нарисовал её с альбомом Босха на коленях. 
3. 
Со временем я понял, и до сих пор так думаю, что книга должна быть прямоугольной (все эти игры с квадратами и узкими прямоугольниками – от лукавого), а идеальная – в твердой, желательно матерчатой обложке с золотым тиснением: только автор и название. 
4. 
Мне не нравилось, когда строки в книгах подчеркивали ручкой, но бережные заметки карандашом всегда вызывали симпатию. Карандаш не должен быть мягкий и с нажимом – только тонкие линии и мелкие быстрые буквы.
5. 
Один раз, когда я работал со средневековой рукописью 15 века, я прочитал заметку на полях, оставленную переписчиком – он писал, что очень хочет спать. Я находил на полях шифры еретиков, написанные полусловицей, но, к сожалению, так и не смог их расшифровать.
6. 
А ещё пять лет – начиная с весны 2019 года и до нынешнего лета – я учил ивриту больного раком дедушку, пожилого сексолога из Челябинска, мы очень подружились, разбирали поэзию Пагиса, Амихая, читали «Книгу Ионы». Специально для него я придумывал учебные стихи и рассказы. Когда он умирал и уже не мог говорить и только разговаривал глазами, я читал ему «Картофельную собаку» Юрия Коваля и показывал картинки из купленной в Праге детской книги Йозефа Чапека. Он едва заметно улыбался. После его смерти ко мне по наследству перешёл томик Мандельштама из «Библиотеки поэта» и двухтомный альбом Сутина.
7. 
Больше всего на свете мне жаль, что я потерял, едва купив, монографию Льва Эйдлина о Тао Юань Мине. Успел прочитать пару страниц и забыл в автобусе. Остались только Ли Бо с Ду Фу и Ван Вэй. Отсюда идёт тропка в детство. В 15 лет я с большим усилием (память была не ахти) заучивал китайских поэтов эпохи Тан – летом, в мазанке с соломенной крышей на границе Харьковской и Днепропетровской области, и повторял их, замешивая ногами смесь половы, глины, песка и кизяка. В Сибири, на чердаке, мы пили портвейн, и среди голубиного дерьма я декламировал:
«За чашей вина
Не заметил совсем темноты.
Облетая во сне
Мне усыпали платье цветы
Захмелевший бреду
По луне, отраженной в потоке
Птицы в гнезда летят,
А людей не заметишь здесь ты».
8. 
Когда мне исполнилось восемнадцать, стопки книг у героев Сэлинджера со временем стали стопками моих книг, и больше всего я хотел написать свои «Девять рассказов».
9. 
А ещё был книжный развал у ДК «Академия». Денег не хватало, но руки тянулись к томам серии «Язык. Семиотика. Культура» и скандинавским сагам. Потом, в 2009 году там же, на тех же бетонных ступенях я устроил глобальную распродажу своей библиотеки. Таким, каким я был когда-то, безденежным – отдавал книги бесплатно, а на вырученные средства полетел в Индию.
10. 
Самое нелепое печатное издание, которое я видел – продававшаяся нищими в переходах метро брошюра «Иванов и Рабинович, или ай гоу ту Хайфа», напечатанная на газетной бумаге миллионным тиражом (а вот поди ж ты – и я оказался здесь), а также «Камасутра», которую слепые продавали в электричках (вероятно, главный источник сексуального воспитания для садоводов). 
Самое странное из имеющегося в моей библиотеке – Witchcraft and the development of the Black-African, написанная доктором философии Киатезуа Лубанзадио Луялукой, изданная в Киншасе, столице Демократической Республики Конго. Самое смешное – «Маленькая ночная серенада» Льва Рубинштейна на карточках.
11. 
Я издал десяток чужих книг в университетском издательстве, а к одной из них, «Голубой и коричневой книгам» Виттгенштейна сам нарисовал обложку. Вернее, слепил героев Витгенштейна из пластилина.
12. 
Самым прекрасным в Публичной библиотеке в Питере был запах кофе, смешивающийся с запахом старых книг и деревянных каталожных полок. Самое прекрасное на выходе из библиотеки Академии наук – ларек с гигантскими лимонными пирогами и гата с орехами.
13. 
Прокуренные книги Жени Поливина, которые я брал у него почти каждую субботу с 7 по 11 класс – что-то вроде моего скелета. Однажды я ночевал у него, и на меня упала стопка. Думаю, это метафора, но понятия не имею – чего.
14. 
На археографической практике в Тобольске, где я руководил студенческой группой, как-то к нам пришли журналисты. Один из них включил диктофон и задал вопрос: «Что для вас – книга?» До сих пор не знаю, как на него можно ответить.
15. 
Когда в экспедиции мы приехали к старообрядцам за старинными рукописями, я краем взгляда увидел, как бабушка прячет книгу и бережно накрывает её одеялом. Во время этой книжной авантюры я приехал к ним вместе с Юлей (в этом году мы познакомились) и представились мужем и женой. Через два с половиной года мы поженились.


ТО, ЧТО Я ПОМНЮ ПРО БУДДИЗМ:
1. 
В оранжевой книге Щербатского на папиной полке – кажется, он её не читал, по крайней мере, пометок не оставил – были смешные слова, «вайшешики» и «йогочары» (маленькие ваньки-встаньки и янычары с острыми усами и кинжалами – в позе лотоса). Страницы были будто бы грубо отпечатаны на печатной машинке, но самым интересным был концепт дхарм – маленьких мерцающих разноцветных изменчивых штуковинок, из которых состоит весь мир. Эти дхармы была веселее атомов, потому что из них состояло и сознание тоже. Я рассказал о своих впечатлениях папе, когда он сидел в психушке (он послушал с интересом), а потом купил у вокзала «Новосибирск–Главный» газетный кулек с самосадным табаком. Его продал мне дед в старом ватнике, табак у него был в мешке, как семечки у бабки. На привокзальной площади было полно осенней листвы. Хочется сопоставить вонючий деревенский запах козьей ножки с моими подростковыми космологическими изысканиям. И тем, и другим я был горд, но они были, что ли, избыточными.
2. 
Одновременно с псевдо-Дионисием Ареопагитом в 11 классе в магазине «Наука» я купил книгу вьетнамца Тхит Ньят Хана, светло-бежевую, в твердой обложке, полностью лишенную мессианского насилия. Внутри этой книги я представил милого пожилого человека, прошедшего вьетнамскую войну, который спокойно шагает по лесу Франции, между корявыми вязами, цветущими вишнями и отсчитывает свои вдохи и выдохи. Я не дочитал ее, но положив на полку, с этого момента знал, что у меня есть друг. Друг-книжка. Такого, кстати, не было с другими книгами.
3. 
В это время (конец 80-х – начало 90-х) буддизм был в моде. Рассказывая друг другу чепушиные истории коанов, собеседники загадочно улыбались со знающим видом, добавляя цитатку из БГ и поминая Федора, Максима и Николая. На полках лежали стопки Ричарда Баха и прочего барахла киевского издательства «София». У меня тоже была такая книжка – «Плоть и кости дзен», популярное изложение коанов. Я тоже многозначительно их рассказывал, но, если разобраться, абсурдность коанов для меня не сильно отличалась от «Ивана Топорышкина». На втором семестре университета я экзальтированно заявил, что ухожу в православный монастырь – молиться, поститься и читать Германа Гессе, а потом – с не меньшей важностью – о том, что дзенский юмор спас меня от этой напасти.
4. 
Я никогда не любил Пелевина, кроме рассказа «Проблема верволка в средней полосе», но это больше потому, что довольно много ездил автостопом. Рассказ «Тедди» мне кажется самым слабым из «Девяти рассказов» Сэлинджера. Лучшим романом на тему буддизма мне кажется Buddha Da шотландской писательницы Энн Донован (в русском переводе – «Папа-Будда»).
5. 
Я помню буддистский центр Карма Кагью в Аскате, громыхание Prodigy, алкогольный угар – полные и пустые бутылки водки, вина и спирта. Я забился в угол и читал оставленного кем-то на деревянных палатях «Тарантула» Боба Дилана.
6. 
В 2007 году я пришел с другом на дискотеку буддистов, на которой бодро отплясывал Оле Нидал. Я напился до полного бесчувствия, и в момент, когда чуть пришел в себя, все пошли провожать ламу Оле на вокзал. Я был самый пьяный, и, кажется, блевал на платформе. Лама Оле посмотрел на меня взглядом, полностью лишенным осуждения, очень сосредоточенным, доброжелательным, будто похлопал меня по плечу.
7. 
Я полетел в Индию на деньги от продажи половины своей библиотеки. У меня и в мыслях не было совершать «духовное» путешествие – от слова «духовность» меня тошнило всегда, это было очередное бегство, куда глаза глядят, наобум, но чудесное, как у персонажей Эдварда Лира. Однако, когда самолет взлетел, на разворот книги у меня на коленях легла радуга, и оставалась там минут 10, как будто хотела со мной подружиться.
8. 
В Индии, на севере, я помогал носить камни на стройке кухни буддистского монастыря. Не выдержал и трех часов.
9. 
Там же я оказался около полой ступы, в которой вокруг статуи Будды были развешаны новогодние мигающие гирлянды. Я почувствовал, что мой дом, которого мне не хватало – это я сам, и несколько минут тихо смотрел на огоньки.
10. 
Я купил статуэтку Будды. Через несколько лет она упала с моего рабочего стола, и голова отвалилась. Я приклеил голову суперклеем, и повязал шрам красной ленточкой. Год назад я похоронил моего Будду во дворе, в Хайфе, под опавшими листьями эвкалипта.
11. 
В Непале монах сидел на скамейке, и играл в игру на телефоне. По экрану летали кирпичики. Я задал ему технический вопрос, что и как надо представлять во время определенной медитации. Он безучастно посмотрел на меня, и сказал, что это не очень важно.
12. 
Там же, когда я потерянно бродил рядом с лоджем, я встретил монахиню. Она посмотрела на меня так же, как тогда лама Оле, только ещё более сочувственно. Я её увидел ещё раз в толпе, и она меня узнала.
13.
 Я медитировал в пещере Миларепы, без особого толку, а потом вечером накурился в компании каких–то сомнительных личностей, в том числе генерала непальской армии, и на утро хозяин лачуги, где я оказался, дал мне чай, и с усмешкой сказал: «Миларепа!..»
14. 
Рядом со ступой Боднатх, в баре «Як» я видел девушку, может быть, проститутку, с закрытыми глазами, головой на столе, посреди пустых банок пива.
15. 
Я два раза был на тибетских похоронах, и один раз видел монаха, который шел по горной тропе с четками, и свистел, подражая птицам. Я тоже шел по этой тропе, и встретил собаку, лохматую дворнягу, которая сопровождала и охраняла меня весь день.
16. 
Давным-давно мне было досадно от внутренней пустоты, когда я еду в автобусе или иду по улице. Я тогда придумал свою мантру «Мир, радость, свобода всем живым существам» и повторял её, чтобы убить время – подумал, хуже все равно не будет.
17. 
Перед переездом в Израиль я полтора года учил тибетский язык. Когда началась война, оказалось, что известные мне российские тибетологи и один индолог поддерживают российскую агрессию. И впоследствии никто из буддистов, кроме калмыцкого ламы, не высказался открыто против России. Впрочем, и среди других религий не было ничего существенного. Все эти люди перед лицом войны оказались (как мне кажется) бесполезными. Равно бесполезными кажутся молящиеся и медитирующие о мире. Впрочем, хуже все равно не будет (см. п. 16)
18. 
Древо Прибежища, хотя я уже не медитирую – это тоже скелет моего сознания, как и Женины прокуренные книжки. Это чудесное дерево с гирляндой. У его подножья –прекрасное озеро, и мы все (я, родители и все, кого я знаю и не знаю) стоим перед ним.
19. 
В свой последний день перед отлетом из Катманду я пошел проститься со ступой Боднатх, рядом с которой просидел до этого несколько дней, с раннего утра, когда люди со свечками начинали свой медленный обход посолонь. Оказалось, переродился какой-то лама. Везде были рождественские гирлянды, фотографии малыша и старика. Включили запись пения умершего ламы. По тембру это был один в один Леонард Коэн.
20. 
Эта подборка не похожа на предыдущие.


ТО, ЧТО Я ПОМНЮ ПРО КИНО:
1. 
В Амритсаре, столице Пенджаба, 45° жары, идёт дождь. Я, мокрый, иду по улице мимо бетонных стен с огромными полуоторванными постерами киноафиш – по ним бегут струйки, – и ныряю в старый кинотеатр, такое же угловато-бетонное здание, как и все дома вокруг, но с полукруглым козырьком. 
Высокие потолки, как в ДК, и у входа в зал – деревянная будочка кассы. За стеклом усатый индиец подаёт мне странные знаки, но я просто сую купюру и захожу в зал, в котором сидят только мужчины. Кресла, как в детстве – старый кожзам; дерево – на нём что-то нацарапано. Открывается занавес и начинается фильм. Парень встречает девушку, они идут по роще, танцуют, среди зрителей нарастает напряжение. Минут через десять девушка снимает кофту, и остается в бюстгальтере с блестками. Мужчины в зале встают, один, второй, третий, и начинают орать. Как на стадионе. Орёт весь зал. Я ретируюсь, ныряю под бархатную штору, кассир пытается схватить меня за руку и что-то говорит. Я не обращаю на него внимания и выхожу из кинотеатра. Это июнь 2009-го.
2. 
Восемью годами позже, в декабре, я шел по промозглому Кутузовскому проспекту, мимо нагло-безвкусных небоскребов Москвы-Сити. Был поздний вечер и снег, я свернул в кинотеатр «Пионер», и один в зале смотрел Вендерса, «Прекрасные дни в Аранхуэсе». Разулся, положил ноги на переднее кресло, откинулся назад. Вендерс, наконец, после «Пины» решился на 3D в художественном фильме – где ничего не происходит, кроме разговора двух на летней поляне. В какой-то момент появился музыкальный автомат, Ник Кейв, и я был абсолютно счастлив.
3. 
Кинотеатр моего детства – ДК «Академия», я прятался там за занавесом, чтобы остаться на второй сеанс. Мне двенадцать, и я пришёл на английский фильм «Леди Джейн». В зале двое, я и ещё мужчина в правом крыле, на первом ряду. Свет гаснет, и на экране королева подходит к окну. Кто-то кладет мне на колено руку, я леденею от страха, встаю и бегу, мимо афиш, мимо берёз и сосен Морского проспекта. Сейчас я представляю этот бег как фильм, и саундтреком к нему идёт «Леди Джейн» Мика Джаггера.
4. 
Говорят, в детском кинотеатре «Калейдоскоп» выступала Янка. Я был там часто, но на Янкином концерте – нет. Однажды я видел, как перед «Калейдоскопом» собралась куча людей в чёрных кожаных куртках и чёрных грязных джинсах. У меня тогда не было ни джинсов, ни куртки, и я был совсем не был похож на панк-рокера – долговязый, в дурацких очках с жёлтыми солнцезащитными стёклами.
5. 
Я был во всех кинотеатрах Новосибирска. Вооруженный «Киногазетой» с афишей фильмов во всех районах, я садился на автобус, пересаживался на трамвай, ехал в полную неизвестность, и оказывался в странных старых забытых залах Октябрьского, Дзержинского, Ленинского районов, смотрел французские, индийские, черт его знает какие фильмы (у меня была тетрадь, куда я их все записывал). Иллюзорная реальность кино, вкупе с давностью воспоминаний превращают эти мои передвижения в один большой сон, у которого есть предел – фильм «Змеелов», за которым уже нет вообще ничего, ни времени, ни пространства, только глухая стена с фотографиями актеров.
6. 
Этот сон продолжается во всех кинотеатрах, где я был. Я коротаю время в гигантской сталинской высотке на Котельнической – в кинотеатре «Иллюзион», где крутят старые чёрно-белые фильмы, бегу на последний сеанс Гринуэя в «Спартак» на «Чернышевской», потом в Музей кино на «Баррикадной». Я иду с сумкой кассет, записывать фильмы во ВГИК, на Сенную, на Восход, я вижу рисованые афиши на Ильича, прохожу мимо афиш в Клуже, мелькают тени, я сижу дома и всю ночь смотрю «Берлин-Александрплац».
7. 
В классе пятом я придумал детектив, в котором играл главную роль сыщика и убийцы одновременно. У меня была белая рубашка и под ней несколько шариков с томатным соком. 
8. 
В десятом классе, уже после папиной смерти, в школе устроили дискотеку: мальчики стояли на улице, обсуждая тяжёлый металл, SLAYER и NAPALM DEATH, одна одноклассница, пьяная, повисла на мне и предложила танцевать белый танец. Я оттолкнул её и через лес побежал в Дом ученых – на фильм Куросавы «Под стук трамвайных колес». Про мальчика и его отца.
9. 
Аки Каурисмяки, Джим Джармуш, Фассбиндер, Хандке и Вендерс, Йос Стеллинг, Сатьяджит и Николас Рэй, «Пробуждение жизни», «Гражданин Кейн» – этот перечень напоминает реплику перед сценой с нелепым танцем из «Простых людей» Хэла Хартли.
10. 
В детстве, в Крыму, мы переночевали в спальниках посреди декораций какого-то исторического фильма – в городе из папье-маше и картона.
11. 
В Венеции на палубе вапоретто я увидел человека со знакомым лицом. Это был Вим Вендерс. Или, может быть, мне показалось.
12. 
Всё это кажется мне намного более странным, чем рай (смайлик).


ТО, ЧТО Я ПОМНЮ ПРО АВТОСТОП (ЧАСТЬ ПЕРВАЯ):
1. 
В 1993 году я переписал у Славы Одаренко кассету с альбомом Умки. Сборник песен с квартирников назывался «Дети цветов» – они были про свободу, добрых маргиналов, которые не то чтобы ломали систему, а скорее жили в параллельном Зазеркалье психоделического рок-н-ролла, насмешливом, вечном, красочном, где нет времени и пространства, такой перманентный побег из реальности на попутках – КАМАЗах, алкоголе, наркотиках и музыке. 
2. 
По всей России тогда (и раньше тоже – просто я оказался в этом только в начале 1990-х) ходили задачливые молодые люди с длинными волосами, в феньках, рваных джинсах, кожаных жилетках, ковбойских шляпах, жили на вписках, обнимались, разговаривали часами, ездили автостопом, читали книжки. В обязательный набор чтения входили: Кизи, Хармс, Керуак, Тимоти Лири, Ричард Бах, Гессе и Кастанеда. В разных городах возникали и исчезали самиздатовские журналы, самый заметный из которых был «Забриски райдер».
3. 
В этом, казалось бы, анархическом мире, как ни странно, была довольно жёсткая система понятий, с обязательной системой ценностей, включая железное деление на «свой – чужой». Кстати, и сама тусовка, как бы идиотски это ни звучало, называлась Система. 
Свои назвались «пипл» (они, в свою очередь, делились на «олдовых» и «пионеров»), а чужие – «цивилами». «Цивилов» можно было обманывать, разводить на жалость и деньги, это называлось «аскать». В середине 90–х я таким образом нааскал необходимую для пропитания сумму на Невском проспекте. Грязный, рваный, с волосами по пояс и легендой, вроде «отстал от студенческой группы, потерял все деньги». Сейчас это кажется диким. То же самое касалось попуток – считалось круто и вполне естественно, чтобы водитель грузовика или легковушки накормил тебя за свой счёт в придорожной закусочной или у себя дома. Бартером нужно было рассказывать ему веселые истории, и это порядком задалбывало.
4. 
В любом городе встречались такие типажи: статные длинноволосые бородачи с ясным взглядом, в окружении прекрасных спутниц, обладавшие высоко ценимым искусством «гнать телеги» и сакральными знаниями обо всех альбомах и участниках группы X и Y; вечно обдолбанные или пьяные гениальные психопаты; худощавые наркогуру в астрале; занудные прилипалы, живущие на вписках за чужой счёт неделями; девушки, не пропускающие ни одного концерта и множество одиночек – они обычно были самыми симпатичными и интересными.
5. 
Вся эта публика была слишком безбашенной и свободолюбивой для сектантства, но кое-какие параллели имелись: мешанина из всех религий, презрение к материальному быту – вши, например, назывались «мустангами», – а ещё довольно часто здесь сквозило высокомерие, в особенности, к «цивилам». Так оно было снаружи, а внутри всё казалось хрустальным, невероятно сложным, странным и красивым – в этой красоте можно было купаться. Изнутри это выглядело ещё так: реальность – лист бумаги, бесцветный и бесконечный во все стороны, но в какой-то момент ты рвешь её и исчезаешь в месте разрыва («В каждом заборе должна быть дырка»).
6. 
У меня, как и у многих, были круглые очочки, отчего все КАМАЗисты называли меня в них Джоном Ленноном, а без них Иисусом Христом. Был и совсем никуда не годный вариант – Григорий Лепс, – но я его отсекал на корню.
7. 
Были и молодые люди с блокфлейтами, кстати.
8. 
У нас в Новосибирске, впрочем, хиппи обретались в малых количествах – слишком холодно. В основном, панки. Угрюмые и пьяные. И разговоры постоянно шли о тошноте, суициде, красноармейце, трактористе и кузнеце:
«Красноармеец – трактористу:
Я защищаю СССР.
Ты управляешь трактором.
А он, кузнец, кует железо».
Как–то так.
9. 
Но это всё теория. На практике каждый выбирал свою дырку в заборе. Моё бегство заключалось в бессмысленном и беспощадном автостопе.
10. 
Нормальный хиппи отправляется в путешествие, чтобы оказаться в пункте Б, затусоваться и, так сказать, завести друзей. Я же ехал хрен знает зачем, чтобы оказаться хрен знает где с неясной перспективой возвращения. 
11. 
Пример: я просыпаюсь среди пустых бутылок на кухне, где также отдыхает милый человек Том, похожий на Мика Джаггера. Я говорю: Том, хочешь свалить отсюда? Но Том не хочет, он отдыхает. Я беру атлас Новосибирской области, открываю и вижу среди озер маленькую точку с названием Зюзя. Через 5 минут я готов. В дождь сажусь в электричку в Барабинском направлении, выхожу на станции Х и ищу площадь Ленина. Не просто так. Дело в том, что у нас в Сибири есть такое понятие – Московский тракт, то есть дорога, которая тянется на тысячи километров из Дальнего Востока в сторону Москвы. На площади Ленина – как правило – стоит Ленин в кепке. И показывает рукой в направлении Московского тракта. Вот поэтому я и отправился искать площадь Ленина.
12. 
Ленин не обманывает меня и показывает рукой куда надо. С замотанной шарфом головой, как наполеоновский солдат, я стою на трассе в ожидании попутки.
13. 
Главная наука здесь – где именно стать, вторая важная вещь – контакт с водителем, глаза в глаза. Через десять минут останавливается дачник, мы общаемся с ним на тему урожая, и он высаживает меня у кованых ворот психоневрологического диспансера. Чтобы срезать, я иду через его территорию, и вдруг вижу невероятную картину. В диспансере множество окон, около каждого из них стоят люди и радостно машут мне рукой. Похмелье снимает, как рукой. Я не верю своим глазам и машу им в ответ. Это вызывает недоумение у сторожа, мы курим с ним у будочки, и он рассказывает, что, оказывается, в диспансере сегодня день мойки окон.
14. 
Я сажусь на КАМАЗ до Барабинска. Дождь хлещет в лобовое стекло, мы несколько часов молча слушаем «Назарет», потом он жалуется на свою любовницу. От Новосибирска до Зюзи 350 километров, и я уже проделал больше 250-ти. За окном степь, и начинает смеркаться. 
15. 
Из Барабинска до Зюзи я еду в кузове грузовичка с сеном. Темно, вокруг мерцают озера. В Зюзе никого нет. Как мне объясняет старушка, вся молодежь «уехала в город (Барабинск) на дискотеку». Я выхожу на околицу и иду навстречу луне, захожу в пролесок, вынимаю из рюкзака полиэтиленовую трубу и засовываю туда спальник. Глаза слипаются, я засыпаю. В полусне чувствую: что–то не так. Меня лижут. Открываю глаза и вижу над собой огромную морду лошади.


ТО, ЧТО Я ПОМНЮ ПРО АВТОСТОП (ЧАСТЬ ВТОРАЯ):
1. 
Небо над трассой высокое и широкое. Я еду из Питера в Москву на молоковозе, кабина свежевыкрашена в голубой. У водителя, круглолицего парня лет тридцати, набриолиненные и зачёсанные назад волосы. Он небрежно распахивает бардачок и довольно спрашивает: «Ну что? Рэй Чарльз? Отис Рединг? Би Би Кинг?» Высадил у Вышнего Волочка.
2. 
Еду, стоя на россыпях угля, в открытом товарном вагоне. Как тень, запрыгнул туда поздним вечером на полустанке. Но ошибся. Поезд через несколько часов оказался у тупика. Я шёл по улице опустевшего уральского городка с головой ватной, как после плача. Очень хотелось есть. Я постучался в местное отделение милиции и сказал: «Я сдаюсь». Переночевал в пустом обезьяннике – мне дали матрас и подушку. 
3. 
Прошел сквозь весь Челябинск, набивая рот ягодами боярышника. Украл яблоко. Подобрал с асфальта овсяное печенье. Вечером дальнобойщик угостил меня в придорожном кафе горячим борщом. Продавщица топила печку-буржуйку. 
4. 
Самое раннее воспоминание детства: мне года два, я у частного дома в Новом поселке пытаюсь поймать жука в спичечную коробку, он уползает, и я ползу за ним, весь в грязи. На станции электрички в Курганской области я ловлю жука-носорога и кладу его в спичечный коробок. Выпускаю его в Петропавловске, в Казахстане.
5. 
Вспоминаю фильм Вендерса «Ложное движение». Рудигер Фоглер в поезде смотрит в окно на другой поезд, идущий в противоположном направлении, и видит в нём девочку-циркачку.
6. 
Пытаюсь вписаться в плацкартный вагон – поезд едет на восток, проводник ждёт от меня денег, я роюсь в карманах и нахожу единственное ценное – кассету Тома Уэйтса «Рэйн догз». Проводник-казах смотрит с разочарованием, почти с отвращением и вертит в руках кассету, явно не зная, что с ней делать: «Что это? Том Уэйтс? Что это – Том Уэйтс?». Я теряюсь и отвечаю: «Американский композитор». «Кампазитор???!!!»
7. 
К скамейке у университета в Томске, где мы устроились на ночлег, подходит пожилая женщина, расталкивает меня и спрашивает: «Девушка, милая, где тут морг?»
8. 
У Зубовой поляны в Мордовии меня останавливает милицейская машина. Менты с автоматами бегут ко мне и орут: «Руки за голову! К стене!» Через полчаса они отпускают меня, дав в дорогу буханку хлеба, огурцы, помидоры и шмат сала.
9. 
Машины не берут меня уже полдня. Вокруг степь и скирды сена, ровные бугорки на бескрайнем поле. Начинается гроза с молниями и раскатами грома, я бегу к одному из стогов и выцарапываю в нем нору, залезаю внутрь – солома лезет под рубашку, по потному телу ползут пауки и другие насекомые.
10. 
Иду по рельсам, под паутиной проводов, к станции Златоуст. В тишине захожу на вокзал, где на полу спят люди, весь бетонный пол в человеческих телах.
11. 
Когда папа встречался с дядей, где бы то ни было, они постоянно цапались на тему свободы. Дядя говорил, что она заканчивается кончиком носа ближнего, а папа – что она не имеет границ.
12. 
В Израиле мне не хватает пространства.


ТО, ЧТО Я ПОМНЮ ПРО ТО, КАК НЕ БЫЛ СОБОЙ:
1. 
В конце 80-х Женя Поливин повёл меня на съезд «Демократической партии России» в качестве юного демократа. Мне было 13 лет, шел снег, а штаб-квартира находилась в подвале на улице Советской. У юного демократа был испуганный взгляд, помятые брюки и белая рубашка без двух пуговиц – каждое неловкое движение давало новосибирским политикам возможность увидеть мой голый живот. Мы зашли в тесную комнату, где толпились серьезные мужчины, а под вывеской «Не курить» сидела немолодая дама в блестящей мини-юбке и курила длинную сигарету. Когда Женя представил меня, оторвалась ещё одна пуговица, я забился в угол и тайком посматривал на даму, выпускающую из ноздрей две струйки дыма.
2. 
В середине 90-х я торговал конфетами «Коровка» и «Каракум» на Петроградке. Я хотел перевестись в СПбГУ, но из-за антисемитизма на тамошнем филфаке потерпел фиаско. Поэтому пришлось найти грузина Гочу, конфетного оптовика, и выйти на панель. «Коровка!» – жалобно кричал я, – «Коровка! Шоколадные конфеты «Каракум»! Вечером у меня украли пакет «Каракума», и на этом моя блестящая конфетная карьера завершилась.
3. 
В Пушкинском доме я изображал из себя исследователя древнерусской литературы. В книготорговой корпорации «Топ-книга» выдавал себя за литературного критика. В «Сибирском университетском издательстве» делал вид, что я редактор. Потом, преодолевая позывы рвоты, долго притворялся городским журналистом. А ещё – мультипликатором, поэтом, буддистом, хиппи и панком.
4. 
Но самой странной моей должностью было руководство всероссийским сайтом для аптекарей, где я выучил удивительное слово «первостольник». Одной из главных моих задач было ездить на конференции по всей России, надевать костюм и изображать бизнесмена–фармдистрибьютора. Я не делал ничего, только прохаживался по залам и ел тарталетки. Вечерами в гостинице смотрел кино и несколько раз, конечно, – «Аптечного ковбоя».
5. 
В одну из таких поездок я оказался в эксклюзивнейшем лофте вместе с сотней дельцов, чиновников и их жён, джазом и Ириной Хакамадой в роли конферансье. В углу сидел печальный толстый африканец и крутил сигары. Я пристроился рядом, и наблюдал, как он раскладывал табачные листья, похожие на осеннюю полусгнившую листву, набивал и трамбовал табак – толстые коричневые пальцы крутили и мяли толстые коричневые сигары. Я взял одну.
Он пошел домой, и я пошел вслед за ним. Он смешно смотрелся со спины: огромный, грузный, неуклюжий, с сумкой на колесиках, как бабка.
Было девять часов вечера и десять градусов мороза. Вместо того, чтобы ехать в гостиницу на Тверскую, я сел на метро в другую сторону и вышел на Коломенской. Зашел за мертвый кинотеатр «Орбита» и раскурил сигару. Я шёл по холодному Коломенскому парку, в темноте, в тонкой куртке, и призрачные белые церкви на фоне черного неба сливались с облаками. Казалось, и церкви, и облака состояли из какого-то белесого газа. Все вокруг было ледяным и бесплотным. И только сигара была плотная и теплая. Я сжимал её в руках: она грела не хуже варежек.
6. 
В другой раз меня отправили сделать репортаж с открытия огромного фармсклада в Питере. Я преодолел 5.000 километров на самолёте, потом ехал несколько часов на автобусе и посреди пустыря увидел огромный параллелепипед. Навстречу мне шли солидные люди – оказалось, ленточку уже перерезали, открытие состоялось. Оставалось лишь взять флешку с пресс–релизом и заранее подготовленными фотографиями. 
Через три дня мне надо было оказаться в Москве, то есть образовалось три дня полной свободы, и тогда у меня в голове возникло слово: мох.
7. 
В костюме и галстуке, с модной причёской под самурая, я отправился на Финляндский вокзал и сел на электропоезд, следующий до станции Кексгольм. Там снял номер, выпил и заснул. 
Наутро, как был, в костюме и галстуке, с «Калевалой» в целлофановом пакете, я сел на старую деревянную лодочку и поплыл, куда глаза глядят. А глаза глядели на бескрайнюю цепь карельских озер, посреди которых тут и там возникали крохотные островки с карликовыми березами и осинами с желтыми и рыжими дрожащими листьями. Грести было легко, и я, поминая Юрия Коваля, лавировал между кряжистыми ивами, пока не причалил к берегу, где мшистые холмы были как волны. Там я снял костюм, и вообще всё, а потом нырнул в мох, купался в нем и, казалось, превратился в него. Как герой «Стрелочника» Йоса Стеллинга.
8. 
На следующий день, всё в том же костюме, я вышел на трассу и поймал попутку до Куриёкки, где находился крупнейший в мире Музей мхов и лишайников. Удивленная старушка-хранительница открыла мне дверь в зал. На потолке висела паутина.
9. 
А еще через несколько месяцев я поехал на конференцию в Геленджик, где манкировав заседания, напился местного дерьмового вина и потом всю ночь слушал Butthole Surfers, забравшись в какой-то бурелом, из которого с большим трудом выбрался. И именно там я купил дневник Самюэля Пипса, который стал мне верным другом. Посудите сами:
«Велел жене побыстрее собираться, повез ее в экипаже на Варфоломеевскую ярмарку и показал пляшущих на веревке мартышек, что было бы забавно, если б не являло собой зрелище довольно гнусное. Были там и лошадь с копытами, похожими на бараньи рога, и гусь на четырех ногах, и петух на трех...»
«...Дамы, я, капитан Петт и мистер Касл сели в барку и поплыли к «Монарху» — корабль произвел на нас большое впечатление; всю дорогу пели; среди прочих развлечений повел миледи (графиню Сандвич), миссис Тернер, миссис Хемпсон и сестер Аллен на маяк, где стал их целовать, говоря, что беру, как полагается крупному чиновнику, поцелуями мзду, по поводу чего очень смеялись; выпили несколько бутылок вина, ели говяжий язык и пр. Засим — домой ужинать и, вволю повеселившись, — спать».


ТО, ЧТО Я ПОМНЮ ПРО ОДЕЖДУ:
1. 
Одежда, наша змеиная кожа, которую мы с удовольствием сбрасываем, может валяться беззащитной кумелькой на полу или покоиться в шкафу, – она вроде маски, африканской или комедии дель арте. Как и всякая маска, она работает только во время ритуала: как только мы её надеваем, появляются духи, которые либо вселяются в нас, и их приходится изгонять (была у меня такая рубашка – ей только бы навредить, натереть и выставить на посмешище), либо дружелюбно взаимодействуют с нами – они наши союзники. То же и с чужой одеждой – думаешь, понравился человек, а нет – футболка. Или их симбиоз. Одно слово, живая шляпа.
2. 
Когда мы приехали в черепановский морг и меня пригласили на опознание, я увидел папину рубашку. Сознание отказалось узнавать обезображенное тело, но рубашка, хлопчатая в клеточку, была родная-родная. Мне кажется, это был единственный раз, когда я в то время заплакал. Я не помню, забрали ли мы её. Кажется, нет. Но я помню её на ощупь, и если на папу у меня была обида, то на рубашку нет. Как можно обижаться на рубашку?
3. 
Ещё у папы была спортивная шапка, розовая, трикотажная, с чёрно–белыми полосками. Она стояла у него на потной лысине, подвернутая, наподобие колпака. Я видел её издалека, когда папа на корабле разговаривал со своей дочкой, моей сводной сестрой. Так я на всю жизнь их и запомнил: они на корабле, папа – в шапке. Их разговор был очень важный, и когда я смотрю на сестру, я сразу вспоминаю: важный разговор – не со мной – розовая шапка – потная, но это ничего – это его запах.
4. 
В детстве я обожал мамину красную мотоциклетную куртку-дутыш, югославскую, гладил её рукой, представляя, как мама в 17 лет на полной скорости мчится по автостраде.
5. 
Я мечтал о джинсах, и Женя Поливин подарил мне их, старинные джинсы с клёшами, из советской ткани, которые ему сшила его мама. В 1960-х он был стилягой. А потом Женина жена, Таня, связала мне авангардистский свитер, который я носил до 30 с лишним лет.
6. 
Помню, как в 1990-е годы в Академгородке на улице стояли прилавки с водолазками – черными, серыми, синими, голубыми, лиловыми, красными, оранжевыми, желтыми-яичными, лимонными зелёными, салатовыми, белыми. Я покупал черные и белые, но хотелось все.
7. 
Я десять лет носил рубашку Юлиного первого мужа, тоже в клеточку, пока она не стала совсем прозрачной и исчезла.
8. 
В Индии я купил шаль из пашмины, шерсти кашмирской козы, с вышивкой по краям. Закутавшись в неё, я сидел в тамбуре поезда «Амритсар – Харидвар». Дверь была открыта, я свесил ноги и смотрел, как мелькают поля, банановые деревья, и повторял «Ом мани пеме хум». Усатый индус подошёл ко мне и сказал: «Благослови меня, святой человек!» Я отмахнулся. Когда я вернулся в Новосибирск, оказалось, что шаль насквозь пропиталась индийской помойкой и благовониями.
9. 
У меня был стильное черное пальто, но однажды я напился, заблевал его, и пальто пришлось выкинуть.
10. 
И последнее: десять лет назад, в Катманду я купил огромную черную вязаную куртку из шерсти яка. В самолёте на обратном пути девочка-шерпа из горного села, впервые летевшая за границу, в Париж через Стамбул, прижалась ко мне, когда мы начали взлетать. «Какая у тебя хорошая куртка... Как дома». Она держалась за неё несколько минут, и успокоилась.